Он видел, что Инга украдкой наблюдает за ними обоими. И это все больше и больше его раздражало. Пускай бы уж любовалась своим хирургом, а его оставила в покое. Он здесь не для того, чтобы его с кем-то сравнивали. Ему это ни к чему… А может, он мешает им?.. Кажется, впервые Алеша подумал об Инге так плохо. И ему сразу стало стыдно. Стыдно и нехорошо на душе. Будто он сделал что-то гаденькое, недостойное настоящего мужчины.
«Какого дьявола ты бесишься, Луганов! — подумал он о себе. — Какое тебе дело до того, хорош или плох этот человек? Ты же видишь — ей приятно с ним. Ну так и радуйся, болван несчастный, радуйся, что ей хорошо! Не тебе ли вдалбливал психиатр: «Все для того, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей о прошлом!..» О чем он еще говорил, этот псих, психиатр! «Если бы она кем-нибудь увлеклась. Хотя бы поверхностно…»
Пожалуйста, она увлеклась. И, кажется, не так уж поверхностно. Теперь ты должен быть доволен, Луганов, теперь жизнь твоей «подопечной» пойдет совсем по-другому…
Алеша посмотрел на Ингу, улыбнулся ей. Улыбнулся не так, как ему хотелось. В его улыбке не было ни поддержки, ни радости. А что в ней было, он и сам не знал. Он вообще не знал, что с ним сейчас происходит. Какая-то невероятная путаница в мыслях, какая-то непонятная раздвоенность души.
Да, именно раздвоенность. Он и радовался за Ингу. И в то же время не мог избавиться от чувства горечи. Инга променяла его и Романа на другого человека. Променяла, иного слова тут не подберешь. Шли они, шли, скованные одной цепью, — он, она и Роман, а потом — дзинь! — и конец. Проржавела, наверное, цепь, поэтому так легко и разорвалась…
Он встал, допил оставшийся в рюмке коньяк и сказал:
— Устал я, Инга… Сегодня трудно леталось… Пойду к себе отдыхать.
И, попрощавшись с Владленом Сергеевичем, ушел.
А через несколько минут Инга проводила и Люпина. Глядя в глаза ему, спросила: «Надеюсь, Алеша вам понравился? Он у меня особенный. Необыкновенный. Таких, как он, больше нет…»
Оставшись одна, Инга села на диван, закурила сигарету. И сквозь легкое облачко дыма посмотрела на стену:
— Ты смеешься, Роман? Или осуждаешь? Не надо…
Он смотрел на нее не то удивленно, не то укоризненно. Инга попыталась отвести от него взгляд и не смогла. «Я не знаю, зачем все это сделала, — сказала она. — Не знаю, понимаешь? Ты хочешь, чтобы я извинилась перед Алешей? Хорошо, я извинюсь. Он поймет…»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
А он ничего не мог понять…
Все, что он почувствовал в тот вечер, казалось ему бредом. Но бред проходит, а горечь, которая тогда вошла в него, осталась. И он не мог избавиться от нее, хотя и прикладывал к этому немалые усилия.
«Да ведь ничего особенного не произошло! — думал Алеша. — И откуда этот бред: променяла, променяла! Кого на кого променяла? Я и Роман для Инги — одно, хирург Люпин — другое. Если я завтра приведу к себе какую-нибудь женщину, разве Инга скажет что я ее променял? Чушь! Дикая чушь! У Инги и в мыслях не возникнет осуждать меня или обижаться на меня…»
Не возникнет? Однажды она сказала: «Найди себе бабенку и развлекайся…» Сказала так, будто влепила пощечину. Значит…
Ничего это не значит. И надо послать к чертовой матери все эти размышления. Роман Веснин и Алексей Луганов для Инги — одно, хирург Люпин — другое! Точка!..
Сто раз он говорил себе «точка» и никак не мог поставить ее, чтобы отвязаться от назойливых мыслей. Штурман Иван Ютков, белобрысый, веселый человек, любимец экипажа, как-то во время полета спросил:
— Слушай, командир, не можешь ли ты сказать, чем омрачено твое чело? Нам зело не по душе, что мы видим тебя таким…
— Занимайся своим делом, профессор, — не совсем любезно ответил Алеша. — Когда я решу повеселеть, ты будешь поставлен в известность. Ясно?
— Предельно, командир.
Штурмана Юткова никто не называл ни по имени, ни по фамилии. Или профессор, или просто Юта. Юта заочно учился в пединституте на историческом факультете (отсюда и «профессор»), и на вопрос, почему он избрал именно этот факультет, отвечал: «Человечество — это история. Без истории нет прошлого, нет настоящего и не может быть будущего… Улавливаете мою мысль? Нет? Поясню: история — это человек. И поскольку я хочу твердо знать, кто я есть от извечного начала до бесконечного конца, я должен от начала до конца знать свою историю».
Истины ради стоит сказать: «профессор» Юта был человеком отнюдь не тщеславным, и у него не возникало желания стать доктором исторических наук. Может быть, именно поэтому он за четыре года учебы перешел всего на второй курс. За несдачу зачетов его исключали из одного института, он без всякой обиды забирал документы и посылал их в другой. «Учиться я все равно буду! — говорил Юта. — Потому что, помимо всего прочего, авиатор должен быть всесторонне образованным человеком. Он должен многое знать, должен красиво и четко выражать свои мысли…»
— Авиатор прежде всего не должен быть болтливым, — говорил Юте второй пилот Саша Дубилин. — Болтливость вообще не украшает человека, а ты…
— Я не болтлив, — добродушно отвечал Юта. — Я красноречив. Ты что-нибудь знаешь о Цицероне?
— Знаю. Такой же балабон, как и ты.
— Темнота! — восклицал Юта. — Непродуваемая темнота! Удивляюсь, как Аэрофлот может существовать, имея такие кадры!
Юта и вправду иногда надоедал своей болтовней, но представить себе экипаж без Юты было невозможно. Отзывчивый, всегда веселый, он, по выражению бортпроводницы Наташи, «вписался в пейзаж».
…Они летели по специальному заданию, везя срочный груз для какого-то завода-гиганта, расположенного почти на самой окраине страны. В густой темноте горы, леса, холмы и рощи сливались в одно черное пятно и лишь реки, если над ними не висела облачность, тускло поблескивали внизу, точно растекшийся по желобам остывающий металл.
На борту самолета, кроме груза, находилось девять человек: три инженера с завода, два журналиста, две девушки-аспирантки и двое пожилых, почти с одинаковыми бородками, людей — не то археологов, не то геологов. Никто о них толком ничего не знал: они как вошли в самолет, как устроились на своих местах — так и погрузились в дремоту, сморенные усталостью.
К трем часам ночи, когда большая часть пути после промежуточной посадки была уже пройдена, земля совсем перестала просматриваться. Только слева, на высоте трех-четырех тысяч метров изредка вспыхивали короткие молнии, освещая мощные скопления грозовых облаков. Потом такие же вспышки они увидели впереди и справа. Наверное, циклон распространился на огромное пространство в теперь лез все выше и выше, точно какие-то неведомые силы поднимали его над землей.
Выглянув из штурманской, Юта сказал:
— Отказал локатор. — И, как бы подчеркивая, что он не придает этому событию особенного значения, добавил: — Вы знаете, кто такой Зевс? Это — божество, которое ловит руками молнии и швыряет их куда попало. Чудак человек этот Зевс. Когда Прометей украл огонь, чтобы принесли его людям, Зевс приковал Прометея к скале, и дикие орлы день и ночь клевали его печень.
— Прикрой на время свой репродуктор, — сказал Саша Дубилин. — Ты знаешь, какие в этих местах бывают циклоны? Твой Зевс просто жалкий клоун в сравнении с тем, что вытворяют здесь циклоны. И если нам придется пробивать вот такую карусель — веселого будет мало…
Сверху теперь казалось, что горит, полыхает молниями вся земля. Огненные стрелы чертили невидимый горизонт слева, справа, впереди и сзади. Мощные потоки воздуха били под крылья, машина дрожала, ее бросало вверх и вниз с такой стремительностью, будто гроза проходила под самым самолетом.
Алеша приказал радисту:
— Через каждые десять минут запрашивай погоду в пункте посадки. Что там они дают сейчас?
— Давление падает, но грозы еще нет. Говорят, может пройти стороной.
Алеша подозвал бортпроводницу и, кивнув на дверь кабины, сказал:
— Ты иди туда, Наташа. Если начнут спрашивать, успокой: ничего, мол, страшного нет… Юта, что прошли по расчету?
— Тайжинск, командир. Лету еще сорок минут.
Юта летал штурманом уже пятый год, но ему никогда не приходилось видеть что-нибудь подобное. Бывало, конечно, что они натыкались на грозу, однако ничего похожего на это море огня он не наблюдал. Озабоченность командира корабля, его необычная сосредоточенность и появившаяся в голосе и в лице суровость пугали Юту, вызывали в нем невольную тревогу. Он старался держаться, скрывал подступавшее к нему чувство страха, и все же каждый раз, когда самолет встряхивало особенно сильно и когда ему казалось, что молнии проходят почти рядом с машиной, Юта заметно бледнел и поглядывал то на Алешу Луганова, то на второго пилота.
Радист глухо сказал:
— Командир, они передают, что их накрывает гроза. И давление продолжает падать.
— Черт! — выругался Алеша. — Похоже, что влипли…
А через десяток минут радист доложил:
— Командир, они закрыли аэропорт… Говорят, что принять не могут. Гроза и ураганный ветер.
— Срочно свяжись с АДХ Холмска! — крикнул Алеша. — Что там у них? Юта, расчет на Холмск!
В кабину вошла Наташа. В ее широко открытых глазах было столько тревоги, точно она одна понимала, какая неминуемая опасность нависла над ними.
— Как люди, Наташа? — спросил Алеша. — Не паникуют?
— Нет. Прилипли к иллюминаторам, как мухи. Любуются грозой.
— Отлично. Возвращайся к ним.
Наташа снова ушла. Из Тайжинска спросили:
— Сколько у вас горючего? Вам надо тянуть до Холмска… Как поняли? Ложитесь на курс Холмска… Как поняли, спрашиваем?
Холмск был далеко. За горами, за лесами, за синими реками. Как в сказке. Над Холмском сейчас горели звезды и стояла райская тишина — Холмск был землей обетованной. До этой земли, как сказал Юта, лететь надо час тридцать минут. И горючего в баках, как сказал механик и как показывали приборы, осталось тоже на час тридцать. И ни одного аэропорта на пути. Только леса и горы, да синие реки…