Он посмотрел на Наташу. И подумал: «Она сейчас чувствует то же, что и я. Только ей еще труднее, чем мне. Наверняка труднее. А вот держится, хотя и сама, конечно, не знает, на чем держится…»
Быстро положив недокуренную сигарету в пепельницу и нажав на нее пальцем, чтобы скорее потухла, Юта сказал бортпроводнице:
— Наташа, будь добра, принеси сигареты. Они в кармане пальто!..
Она посмотрела на него так, как никогда не смотрела. Нет, в ее взгляде была не только благодарность за то, что он ее понял, — в нем было что-то значительно большее. Наташа вдруг увидела в Юте человека, который способен очень просто, без единого жеста совершить поступок, граничащий с подвигом. А ведь она раньше никогда не думала, что Юта такой.
— Сейчас принесу, — сказала она.
И ушла.
А Юта остался один. Да, один, хотя рядом с ним и находились люди. Но Юта знал, что сейчас он для этих людей не просто человеческое существо, чьи чувства могут быть такими же, как у них самих, а человек совсем другого склада: он должен все знать, должен уберечь их от всяких бед и несчастий, должен, наконец, вселить в них веру, что все будет хорошо.
И Юта вселял в них веру, смеялся над их тревогами, балагурил, рассказывал «веселенькие истории», а сам все время испытывал ощущение грызущей тоски по тем, к кому ушла Наташа, все время чувствовал свое одиночество.
На высоте трех тысяч метров Алеша решил выровнять машину, прекратив снижение. Если этого не сделать — самолет может развалиться на части. Или немедленно вспыхнуть. Потому что под ним гроза бушевала теперь так яростно, будто в эту точку земного шара устремились все страшные силы природы.
Самолет — крохотная песчинка в самуме — бросался из стороны в сторону, опрокидывался на крыло, круто задирал нос и стонал, как зверь в агонии.
А вокруг него — миллиарды киловатт неуемной, мечущейся и злобной энергии, ищущей какое-нибудь инородное тело, чтобы в соприкосновении с ним взорваться и выбросить из себя заключенную в невидимую оболочку мощь…
Почему до сих пор такого соприкосновения не произошло, никто не смог бы объяснить. Но никто и не сомневался, что это может случиться каждую секунду. Вот-вот кончится отсрочка и наступит то неизбежное, что по каким-то неизвестным причинам еще не наступило.
Казалось, в эти минуты крайнего напряжения всех душевных и физических сил Алеша не в состоянии был думать ни о чем, кроме нависшей над ними опасности и предотвращения катастрофы. Для посторонних мыслей у него попросту не было времени. Стоило ему отвлечься хоть на мгновение, как машина заваливалась то на одну плоскость, то на другую, потом начинала круто пикировать или непроизвольно и резко меняла курс. Стрелки приборов метались точно обезумевшие, и Алеша, стараясь одним взглядом охватить все, что происходило, выравнивал машину, подправлял курс, давал какие-то указания механику, Саше Дубилину, радисту…
Посмотреть на Алешу со стороны — не человек это, а сложный запрограммированный автомат, бездумно выполняющий однажды заданные ему функции.
Многое из того, что ему приходилось делать, Алеша действительно делал автоматически, хотя и вполне осмысленно. Если машину, например, заваливало на крыло, Алеше не нужно было обдумывать, что следует предпринять, чтобы ее выровнять. Здесь реакция срабатывала быстрее, чем мысль. Какие-то нервные центры мгновенно реагировали на отклонение от нормы и также мгновенно передавали приказ мышцам, а те в свою очередь незамедлительно исполняли приказание. Однако именно оттого, что нервы долгое время находились почти в критическом напряжении, Алеше казалось, будто в нем самом с минуты на минуту может произойти взрыв. И чтобы хотя частично сбросить с себя то напряжение, которое подтачивало его силы, Алеша заставлял себя думать о чем-то другом, не связанном ни с полетом, ни с грозой, ни с возможной катастрофой… Он пытался что-то вспомнить, вызывал какие-то образы, вглядывался в них, рисовал в своем воображении картины далекие и полузабытые.
Картины мелькали, как кадры фильма. Вот к Алеше подошел какой-то малец, заложил руки в карманы дырявых — заплатка на заплатке — штанов и сказал:
— Алешка Луганов, встань и стой, пока я закончу речь. Встань, тебе говорят! Вот так… Теперь слухай: ты больше не наш, потому как твоя мать стала, значит, придательницей… Иди домой — и точка. Приговор без обжалобы, ясно?..
Это — Витька Козодуб из маленького молдавского села. «Приговор без обжалобы, ясно?» Они все тогда были жестокими, все! И он, Алешка Луганов, в том числе. Как он сказал тогда о матери? «Она предательница! Папа вернется, пулю ей в брюхо пустит своими руками!..»
Да, они все тогда были жестокими. Потому что жестоким было время.
Саша Дубилин сказал:
— Никакого просвета. Надо или опять пробовать снижаться, или лезть вверх. Тут сгорим.
— Пройдем еще пяток минут, — ответил Алеша.
И подумал: «Вот так, наверное, говорил и Роман, когда летел в снежную бурю над перевалом. «Пройдем еще пяток минут…» Надеялся, небось, что дотянет до какой-нибудь ложбины. А Ольга в это время сидела у иллюминатора и думала о чем-то своем. О чем она думала в последние минуты?»
Наташа стояла рядом, держась руками за спинку кресла. Черт, она ведь еще почти не жила на свете! Совсем девчонка! И какой болван, какой кретин посоветовал ей идти в авиацию? Голову бы открутить этому типу!
Алеша горько усмехнулся: да ведь это он сам устраивал Наташу на курсы бортпроводниц! И говорил ей: «Отличная специальность! Романтика! Смена впечатлений, красотища необыкновенная!»
Да, романтика… И красотища необыкновенная… Черная бездна, в которой мечутся огненные змеи… Какая из них ужалит, какая выпустит свой смертельный яд?..
Алеша, не оборачиваясь, поднял руку, ладонью провел по лицу Наташи:
— Все будет хорошо, Натуля. Веришь мне?
Кажется, она кивнула. Но промолчала. Боялась, наверное, что голос может выдать ее страх. Тогда Алеша сказал:
— Ну, вот и хорошо. Ты можешь дать мне чашку кофе? В термосе, по-моему, немножко осталось…
Он пил медленно, поглядывая на Сашу Дубилина, держащего штурвал. Пил и приговаривал:
— Отличный кофе! Хочешь попробовать, Наташа? Мне его варит Инга Веснина. Люкс-мастер по этому делу. Знаешь, Наташа, в чем секрет? Инга в определенных пропорциях смешивает бразильский, аравийский и еще какой-то кофе. Потом заливает кипятком и ставит на огонь. Тут-то и начинается самое главное…
Впереди, почти у самого фонаря, взорвалась молния. Или десяток молний сразу. И всем показалось, что самолет сделал прыжок. Левый мотор вдруг затрясло, потом обороты мгновенно упали. Алеша крикнул:
— Механик, какого черта!
И сам про себя усмехнулся: при чем тут механик?
Он передал Наташе чашку и сказал:
— Тебе придется вернуться к пассажирам, Наташа. А Юту пришли сюда.
— Снижаемся? — спросил Саша Дубилин.
— А что остается? — сказал Алеша.
Он сбросил пиджак и остался в одной рубашке с засученными рукавами. Будто приготовился драться. Он даже почувствовал, как напряглись все его мышцы, напряглись так, что стало трудно сдерживать дрожь в руках и в ногах. И еще труднее стало сдерживать приступ внезапно нахлынувшей ярости… Так-перетак всех синоптиков с их прогнозами и предсказаниями! Попался бы сейчас хоть один под горячую руку! От них только и можно услышать: «Возможен туман, возможна гроза, возможен штормовой ветер». Втащить бы сейчас полдюжины синоптиков в самолет и сказать: «Возможно, сядем, а возможно, и нет… А если точнее — из ста шансов девяносто пять за то, что все мы сыграем в ящик…»
Алеша отлично знал метеорологию и понимал, что она еще очень далека от совершенства. Нельзя во всем винить синоптиков — этих незаметных трудяг, день и ночь сидящих за картами прогнозов, плавающих на потрескавшихся льдинах в Ледовитом океане, изнывающих от жары в пустынях, стынущих от стужи на вершинах заснеженных гор. И все же он не мог сейчас простить им ошибки. Может быть, потому, что его ярость искала выхода, и если бы она не нашла его, Алеша задохнулся бы…
Стрелка высотомера медленно падает. Тысяча восемьсот, тысяча семьсот, полторы тысячи метров… Механик пытается завести мотор… Молнии бьют в кабину, в фюзеляж, в нервы… Юта говорит:
— Зевс все-таки порядочная сволочь! Никакого уважения к славным советским летчикам. Ну пошутил, побаловался — так хватит же!..
Молодец Юта! Сумел все-таки взять себя в руки. Не раскис. Что у него там, внутри, — это не главное. Главное — держаться. До конца…
Тысяча четыреста, тысяча триста, тысяча двести… Механик поет: «Крутится-вертится шар голубой…» Значит, дело пока дрянь. Механик поет эту песню всегда, когда у него на душе особенно пакостно. Он говорит: «Лучше петь про шар голубой, чем упоминать неповинных мам и на все лады склонять грешные души».
Саша Дубилин молчит. Саша Дубилин — весь в себе. Он, конечно, знает все шансы «за» и «против», но попробуй вытянуть из него хоть слово! «Чего попусту болтать, — скажет второй пилот. — От этого легче не станет». Да нет, он вообще ничего не скажет. Пожмет плечами — и все. Я, дескать, готов ко всему…
Тысяча сто, тысяча, девятьсот… Небо похоже на гигантский костер, в который бросили камень. Куски огня, слепящие искры разлетаются в стороны и не гаснут, а разгораются еще сильнее. И мечутся, мечутся туда-сюда, словно взбесившиеся огромные светляки.
Кажется, механик сменил пластинку. Точно. Теперь он поет: «А там, приподняв занавеску, лишь пара голубеньких глаз смотрела в кабину пилота, быть может, в последний уж раз…»
Юта улыбнулся. Эта песня означает только одно: дела идут на лад. Механик что-то нашел и теперь уверен в себе. Иначе он продолжал бы о вертящемся голубом шаре…
Восемьсот, семьсот метров. Если бы не тучи — земля казалась бы совсем рядом. А сейчас ее нет и в помине. Правда, она может неожиданно броситься навстречу и тогда ее увидишь в самую последнюю минуту. Но думать об этом не стоит. И никто об этом не думает. Зачем? Каждому и так все ясно…