А Коринна не торопится. Праздник так праздник. И все должно быть по-праздничному. Она надевает «балеро» — свою любимую кофточку с короткими рукавами, долго стоит у зеркала, причесываясь и прихорашиваясь, потом достает из шкафа бутылку «гриньолино» — красного, как кровь, вина — и только тогда садится за стол.
— Ты тоже хочешь выпить, малыш? — спрашивает она.
— Как скажешь, Коринна, — скромно отвечает Джино, не в силах оторвать глаз от аньелотти. — Могу и выпить…
Вспоминая эти нечастые торжества, Джино медленно шел в порт, мечтая о той блаженной минуте, когда он сядет в кантине Паланти за столик и прикажет Кончетте:
— Порцию аньелотти, Кончетта. И пожалуйста, чтобы были горячие.
Кончетта, конечно, скажет:
— Я хорошо тебя знаю, Джино, ты вполне порядочный мальчик, но все же я хотела бы знать, чем ты будешь расплачиваться. Цикламены мне сейчас не нужны, да я и не вижу их у тебя.
— Будь спокойна, Кончетта, — ответит Джино. — Я не из тех, кто любит поесть и попить за здорово живешь. Вот, смотри…
Вдруг он остановился и подумал: «А может, сперва сделать дело, а потом уже идти к Кончетте? Я ведь не заработал еще эти двести лир… И если ничего не удастся, как я скажу Коринне, куда подевались деньги?»
Неохотно повернув налево, он пошел в сторону виа Аджелли…
Хотя до вечера было еще далеко, благодаря воскресному празднику трудовая жизнь города уже замирала. Все тише грохотали краны в порту, смолкали пароходные гудки, не так слышно визжали лебедки.
С залива потянуло прохладой. Какой-то парень на балконе старого, облезшего дома тянул и тянул «Санта Лючия», подыгрывая себе на гитаре. По площади строем прошли скаудристы[1], горланя «Джовинеццу»[2]. Джино на минуту остановился, сплюнул им вслед:
— Сволочи, — сказал он. И пошел дальше.
Виа Аджелли — узенькая полутемная улочка с множеством лавчонок, крошечных — на пять-шесть человек — кафе, с веревками, протянутыми над головой, на которых всегда сушилось белье. Когда с залива дул ветер, простыни и полотенца развевались на этих веревках, как флаги.
Джино шел по правой стороне, глубоко засунув руки в карманы. Шел и тихонько насвистывал веселую песенку, хотя, если честно говорить, весело ему не было. Он просто подбадривал самого себя и старался заглушить в себе тревогу.
Конечно, он мог прислушаться к совету Коринны и лично не ввязываться в это дело. Ему стоило только свистнуть, и любой бродяжка за две сотни лир исполнит его поручение. Даже не за две сотни, а за сотню. Еще и посмеется над Джино. Дурак, скажет, платит деньги за то, чтобы запустить камнем в витрину!.. Чего ж тут сложного?
Но, во-первых, тогда отпадают аньелотти. А во-вторых, у Джино давно чешутся руки самому устроить ведьме Гамбале солидную пакость. Ведь только благодаря этой гадине уличные продавцы цветов часто приходят домой с полной корзинкой цикламенов и без единой лиры в кармане. Она, как спрут, протянула свои щупальца от лавки на виа Аджелли до самого порта и с каждым разом протягивает их все дальше и дальше. Не успеешь оглянуться — а на твоем месте, где вчера еще ты спокойно сидел со своей корзинкой, сегодня уже стоит маленькая, аккуратная фанерная будка, покрашенная в синий или голубой цвет, и в окно выглядывает девчонка в белой блузке с приколотым на рукаве зеленым листочком. «Цветы. С-ра Гамбале» — написано на табличке, прибитой над окном будки.
Если здесь же, поблизости, устраивается уличный продавец, девчонка по приказанию синьоры Гамбале начинает продавать цветы чуть ли не за полцены. И продает их так до тех пор, пока уличный продавец, отчаявшись, не уйдет подальше.
Сколько раз этих девчонок лупили, грозили им, что, если они не перестанут пакостить, их однажды встретят в укромном местечке и тогда они узнают, почем полторы дюжины шишек, но ничего не менялось. За девчонок вступались их братья и отцы, которые, в свою очередь, лупили уличных продавцов, а синьора Гамбале, узнав об этих сражениях, только улыбалась своим круглым рыбьим ртом. И говорила:
— Пускай идут в залив ловить устриц — там они больше заработают. Продавать цветы — дело совсем не мальчишечье…
Вот гадина! Попробовала бы она сама ловить устриц! За них хорошо платят только поздней осенью, когда вода в заливе холодная, как лед. Побродишь в такой воде час-другой и вылезаешь на берег, синий, точно мертвец. А потом две недели подряд кашляешь и из носа у тебя течет так, будто ты и родился невесть каким сопливым мальчишкой.
Да, давно у Джино чешутся руки посчитаться с Абе Гамбале. Что ей с того, что кто-то отлупит ее продавщицу? Синяки-то достаются девчонке, а не ведьме с золотыми серьгами в ушах! Вот вдребезги разнести витрину в ее магазине — это дело! Тут уж синьора Гамбале взвоет!..
Джино остановился против цветочной лавки и огляделся по сторонам. Прохожих не так и много, но все же придется выждать момент, когда рядом никого не будет. И надо на время куда-то спрятаться, чтобы не мозолить глаза.
Он вошел в подъезд какого-то старого кирпичного дома, вытащил из кармана рогатку и две гайки, положил все это в темный угол и прикрыл тряпкой. Потом тихонько прошелся по коридору, желая определить, есть ли здесь еще какой-нибудь выход.
Ему повезло: на противоположном конце коридора была дверь, которая вела в тесный, захламленный двор. В углу двора стоял огромный дощатый мусорный ящик с крышкой — в нем можно отсидеться, пока утихнет суета. Пускай-ка там побегают, пускай поищут — Джино не такой дурачок, чтобы показаться на глаза раньше времени…
Через несколько минут он снова выглянул на улицу. Несмотря на то, что сумерки еще не успели опуститься на город, витрина цветочной лавки была изнутри ярко освещена, и Джино увидел Абе Гамбале. Она стояла перед каким-то мужчиной в берете и что-то записывала в маленькую записную книжечку. Наверное, принимала заказ. Мелькнула, пробегая с цветами в руках, девчонка-продавщица, другая девчонка медленно прошла с ведром воды и скрылась за портьерой.
Потом Джино увидел, как около витрины остановился его давний дружок Мауро, только недавно бросивший торговлю цветами и теперь шляющийся по улицам, зарабатывая тем, что выполнял мелкие поручения случайных клиентов. Одному посторожит машину, другому поднесет чемодан, третьему сбегает за сигаретами.
Как-то Джино спросил у Мауро:
— Больше получается, чем раньше?
Мауро было пятнадцать лет, и он умел ругаться так, будто всю жизнь учился этому искусству в Неаполитанском порту. Вот и сейчас на вопрос Джино он завернул такое, что даже Джино слегка стало не по себе. Потом Мауро добавил:
— Получается столько, что некуда девать капиталы. Приходится класть их в банк… Слушай, Джино, дай-ка мне сотню лир, у меня третий день в брюхе урчит. Дашь? А я тебе выпишу чек…
Джино вывернул оба своих кармана:
— Видишь?
Тогда Мауро сказал:
— Этой стерве Гамбале я когда-нибудь устрою такой спектакль, что она и на том свете будет меня вспоминать.
И вот он стоит у витрины и заглядывает в лавку. Неужели он пришел к ней наниматься? Или именно сейчас решил устроить свой «спектакль»?
Однако Мауро, потоптавшись минуту-другую на одном месте, отправился дальше. А Джино, глядя вслед его худой, какой-то старческой фигуре, подумал: «Ладно, иди, Мауро. Потом я тебя найду, и мы вместе пойдем к Кончетте. Ты, наверное, сто лет подряд не ел аньелотти. Сегодня мы с тобой ими полакомимся…»
Раскланявшись с синьорой Гамбале и шлепнув пробегавшую мимо него девчонку, мужчина в берете вышел на улицу. Джино видел, как он сел в маленький «фиат», закурил сигарету и уехал. Теперь в лавке оставались только Абе Гамбале и две девчонки-продавщицы. А рядом с лавкой — ни одной живой души.
Пора!
Джино схватил рогатку, вложил в нее одну гайку, а другую зажал в зубах. Руки у Джино дрожали так, будто у него началась лихорадка. Да и внутри происходило что-то неладное. То вдруг разольется жар, то обдаст все холодом. «Зря я не позвал Мауро, — подумал он. — Вдвоем было бы не так страшно…»
Абе Гамбале подошла к двери, подняла руки, поправляя прическу. Даже отсюда видно, как она довольно улыбается. Наверное, не одну тысчонку заработала за день, чего ж ей, гадине, не улыбаться! Вот закроет лавку, придет домой, зажарит яичницу из четырех, а то и из пяти яиц, да не как-нибудь, а с ветчиной! А потом прикажет служанке: «Принеси десяток пирожных». И начнет, проклятая ведьма, объедаться…
Гайка со свистом рассекла воздух, толстое стекло витрины издало такой звук, словно его пробила пуля. Но не разлетелось, а только треснуло в нескольких местах. А там, где через него прошла гайка, зияло отверстие с кулак величиной.
Абе Гамбале вскрикнула и зачем-то закрыла голову руками. Небось подумала, что в нее кто-то стреляет. Но никуда не стала бежать. Будто оцепенела. И только через несколько секунд, когда от второй гайки, выпущенной Джино, витрина разлетелась вдребезги, Абе дико закричала на всю улицу.
Сунув рогатку за пазуху, Джино стремглав пересек коридор, метнулся к мусорному ящику и, приподняв крышку, прыгнул во что-то скользкое и липкое. Его обступила темнота, в нос ударило чем-то смрадным. Он прижался к стенке и закрыл глаза. Сердце у него колотилось так, что ему стало страшно — а вдруг оно не выдержит и разорвется? И он так и останется лежать в этом ящике до тех пор, пока его вместе с мусором не вывезут на свалку. А Коринна день и ночь будет искать его по всему городу и в отчаянии ломать руки, думая, что это она во всем виновата.
— Ну тише, ты, тише, — приказывал своему сердцу Джино. — Чего ты испугалось, дурное?!
Полицейский тупо смотрел на две гайки, лежащие у него на ладони, и, сморщив лоб, размышлял как бы про себя:
— Преступник не один. Их двое. Двое, я говорю. И скрылись они где-то поблизости. Далеко они не ушли, я говорю. Потому что в тот момент, когда синьора Гамбале закричала, я как раз вышел из-за угла, и виа Аджелли была у меня как на ладони. Кого я увидел? Вот этого молодого человека, синьору Чезиру, которая переходила улицу, и вот этого мальчика в форме балиллы