— Клим, ты не спишь?
— Не сплю, Анна. Все думаю, думаю…
— О чем?
— О своей жизни. О себе и о тебе. Думаю так: живут на земле миллионы людей. Много миллионов. Живут себе и живут, а многие ли знают, что такое настоящее счастье?
— А ты — знаешь?
— Подожди, не мешай… О чем это я хотел сказать? Да, вот о чем… Как можно жить, не зная, что такое счастье? Я не смог бы. Если бы не было тебя, я не смог бы… На кой черт!
«Олень» качнул крыльями. И раз, и другой. Потом, когда Клим посмотрел на летчика, тот показал рукой влево. Клим кивнул: понятно, мол, подверну.
Изменив курс на несколько градусов, он снова взглянул на «оленя». Летчик опять поднял большой палец. Правильно, дескать…
Комбинезон стал совсем мокрым от крови. Мокрым и горячим. Будто кто-то обмакнул его в бензин, а потом поджег. Вот он и горит на теле Клима, и черта с два его потушишь… Сесть бы вон на той лужайке, выскочить из кабины — и в речку, с головой, на самое дно… Вода в речке прозрачная и, наверное, холодная. Если ее долго пить — зубы заломит… Хорошо… Напиться — и спать. Глаза-то совсем слипаются, не продерешь их…
— Ты уже спишь, па?
— Не сплю, Алешка…
— Тогда рассказывай.
— О чем?
— Как ты на льдину сел, помнишь? Ты рассказывай, а я буду тихонько лежать на твоей руке. И ты тоже не шевелись. Ну, давай.
— Пурга тогда была. Большая пурга. Будто конец света настал… Ветер воет, как стая голодных волков. У-у-у, у-у-у, у-у-у!.. А там, в-море, рыбаки. Пять человек. И у каждого на берегу — свой Алешка…
— Все — Алешки?
— Помолчи. Несет рыбаков все дальше и дальше. К холодному Ледовитому океану. «Конец, — думают они. — Не увидим мы больше своих Алешек».
— И ты полетел?
— И я полетел. Нашел их, а сесть никак нельзя. Уж больно крохотная льдина, которая уносит рыбаков. И слишком злой ветер. Сядешь — перевернет к черту машину…
— Не перевернет к черту, не бойся. Садись. Садись, слышишь?!
— А если разобьюсь? Тогда и мой Алешка никогда меня не увидит. Может, вернуться, а? Пускай их уносит, рыбаков этих…
— Нет, нельзя! Нельзя, па! Если ты не вернешься, я полечу. Вырасту, стану летчиком и полечу. И всех вас найду на той льдине…
— Ты обязательно станешь летчиком?
— Обязательно. К черту все остальное.
— Не ругайся, а то получишь…
— Не буду, па… Рассказывай дальше.
…Не то земля внизу, не то море колышется. Надо подобрать высоту, чтобы не вмазаться. Лететь до базового аэродрома немцев осталось пяток минут… Много это или мало — пяток минут? Наверное, мало. Не успеешь и оглянуться, как уже конец. Да и куда оглядываться? Все, что было раньше, — ушло. Нет его, этого раньше. Нет и не будет. И если уж смотреть, так только вперед. «Ты обязательно станешь летчиком?» — «Обязательно. К черту все остальное!» Отлично! Конечно, может, эта война и последняя, да только вряд ли. Вряд ли она может быть последней. Понимаешь, Алешка? На таких вот танках тебе, пожалуй, летать не придется — их тогда и след простынет, да какая, собственно, разница, на чем ты будешь летать?! Главное — летать! И к черту все остальное…
«Олень» опять покачал крыльями. Клим тяжело повернул голову, посмотрел на летчика. Тот сделал характерный жест рукой: заходим, мол, на посадку.
Клим сказал вслух:
— Подождешь, надо осмотреться.
На аэродроме скопилось до полусотни машин — «мессеров», «хейнкелей», «Ю-88». Истребители стояли по одной стороне, бомбардировщики — в капонирах, прикрытые маскировочными сетками, — по другой. Слева, в конце взлетно-посадочной полосы, — сборный финский домик, наверное, штаб полка или дивизии. Около домика — три легковые машины, штук семь-восемь мотоциклов с колясками и куча летчиков. Стоят, курят, ржут, показывают на самолет Клима. Клим, сделав вид, что промазал, пролетел почти над их головами, а они продолжали стоять, и никто из них не двинулся с места.
— Вот сволочи! — сказал Клим.
И начал разворачиваться для нового захода на посадку. Теперь его сопровождал только один «олень» — больше никого ни над ним, ни рядом не было. Куда подевались остальные «мессеры», Клим не заметил.
Сделав разворот, он пошел вдоль аэродрома. Мутная пелена, застилавшая глаза, исчезла. Не сама, конечно, исчезла: огромным усилием воли Клим заставил ее рассеяться, отступить. В запасе у него оставалось очень мало времени — всего полторы-две минуты, а ему надо было решить нелегкую задачу. Он должен был взвесить все шансы, все продумать и все рассчитать.
Самое главное — усыпить бдительность «оленя». Если летчик что-нибудь заподозрит, ему ничего не будет стоить расстрелять Клима в упор. Залп из пушки, очередь из пулемета — и готово! На таком расстоянии летчики не мажут…
Да, это самое главное. «Олень» висит почти над головой, и летчик все время следит за Климом. Те, что стоят на земле, не знают ведь, какую птичку привел с собой майор фон Грюбель. Не знают потому, что ничего не видели. Не видели, как эта птичка дралась с целой кучей истребителей, как другая такая же птичка, уже почти мертвая, выпустила когти и распорола брюхо лейтенанту Штиммеру. А майор фон Грюбель все это видел своими глазами. Поэтому он все время начеку — кто может сказать, на какой шаг мог пойти русский летчик, которому нечего терять? По крайней мере, сам майор Грюбель после того, что он видел, не рискнул бы стоять на открытом месте и скалить зубы, ожидая, какой фортель выкинет русский летчик со штурмовика.
— А вообще-то, мне наплевать на тебя! — вслух сказал Клим. — Я сделаю так, что ты опомнишься слишком поздно. Понял, фриц!
— Клим!
Это, кажется, голос Анны. Черт знает из какого далека. Или она рядом, а он ее просто не видит? И плохо слышит, потому что сознание его все больше мутится…
— Это ты, Анна?
— Я. Скажи, Клим, что ты хочешь сделать?
— Сейчас буду делать четвертый разворот. Ты знаешь, что это такое?
— Это перед посадкой…
Клим улыбнулся:
— Каждый человек должен сделать в своей жизни четвертый разворот… Понимаешь? Наступает время, когда надо выходить на прямую. Только на прямую — ни вправо, ни влево. Свернешь с прямой — погибнешь… Ты свернула с прямой, Анна, и ты погубила себя… Надо выходить на прямую, Анна, только на прямую…
— Но ты сейчас перестанешь жить… Слышишь, Клим! Не делай этого разворота!
— Ты, оказывается, ничего не поняла. Уходи…
И вот он — последний, четвертый разворот.
«Олень» чуть приотстал, давая возможность сесть Климу первому. Клим это предвидел. Он только не знал, сядет ли «олень» вслед за ним или сделает еще один круг. Наверное, не сядет. Будет перестраховываться…
Клим убрал газ раньше, чем было нужно. Хотел этим показать, что исправляет свою ошибку: на первом заходе промазал, теперь решил приземляться в самом начале аэродрома.
Увидев, что штурмовик садится, немец набрал высоту и пошел на второй круг. Бояться теперь ему было нечего. Если Клим попытается удрать, он срубит его в мгновение…
До земли осталось пятнадцать-двадцать метров. Клим резко прибавил газ, набирая скорость. Все идет отлично. «Олень», почувствовав неладное, рванулся назад. «Дурак, — сказал Клим. — Разве не соображаешь, что уже опоздал?»
И, подвернув чуть влево, он ударил из пушки и пулемета по стоявшим на земле «мессерам». Ударил в упор — ему не надо было даже целиться. Он не видел позади себя пламени, не слышал взрывов, но испытывал такое чувство, точно и пламя, и взрывы он ощущает в самом себе, в своем сердце. Только несколько минут назад ему казалось, что жизнь его уже ушла, что вот-вот он перестанет дышать. А сейчас все изменилось. Клим даже улыбнулся: разве он мог умереть раньше срока? Он ведь очень ждал, когда сможет расплатиться за всех и за все. Он и жил последнее время только тем, что ждал. Ждал как светлого праздника, как очищения своей души…
Летчики, толпившиеся у штаба (Клим все время держал их в поле своего зрения, не спуская с них глаз ни на секунду), ринулись в финский домик. Они, конечно, понимали, что тонкие стены не могут быть хорошей защитой от пулеметных очередей, но у них не было ни другого выбора, ни времени выбирать. Главное — где-нибудь укрыться, чтобы этот безумный русский летчик не видел тебя, не знал о твоем существовании.
Клим как раз на это и рассчитывал. «Ну, — сказал он себе, — давай, Клим».
И неожиданно умолк. Из страшно далекого прошлого, из мира, в котором навечно оставалась жизнь, до него вдруг донесся голос Анны:
— Ты простишь меня, Клим?
Он не ответил. Наверное, у него не было на это времени. Не было времени ни думать, ни говорить. Глотнув горький ком, он направил машину на деревянный финский домик, где укрылись немецкие летчики.
И через мгновение все кончилось.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
О том рейсе, когда они прошли через грозу, Алеша решил не рассказывать Инге. Ему казалось, что это вызовет в ней ненужные ассоциации, она опять долго не успокоится, вспоминая совсем другой рейс, связанный, конечно, с Романом.
Однако скрыть от Инги что-либо было не так-то просто. Она обладала каким-то сверхобостренным чутьем, каким-то даром видения.
Вернувшись с задания, Алеша, прежде чем ехать домой, побрился в аэропортовской парикмахерской, сходил в душ, подкрепился в буфете и для «тонуса» выпил пару рюмок коньяку. Настроение у него было хорошее, и хотя осадок от пережитого все же остался, это не помешало ему держать себя так, как, по его мнению, должен держаться человек, с которым ничего особенного не произошло.
Инга была дома. Когда Алеша заглянул в ее комнату, она сидела на кушетке в привычной позе — подобрав ноги и обхватив колени руками. На пепельнице-раковине, подаренной ей когда-то Ольгой, — полно окурков. А рядом с пепельницей — рассыпанные таблетки нитроглицерина и пузырек с какой-то жидкостью.
Алеша подошел к кушетке, сел рядом с Ингой и, прежде чем поздороваться, спросил, показывая глазами на столик:
— Что это? Ты больна?