Она долго не отвечала. Смотрела на Алешу широко открытыми глазами и молчала. Потом глаза ее слегка повлажнели, она глубоко вздохнула и сказала:
— Алеша…
Он улыбнулся:
— Смотри-ка, ты, оказывается, помнишь, как меня зовут.
— Алеша, — опять сказала Инга. Помолчала и добавила: — Обними меня, Алеша.
— С удовольствием! — Алеша обнял ее за плечи, дурашливо потерся лбом о ее висок. — Кто же откажется обнять такую красивую женщину! Может быть, ты разрешишь и поцеловать тебя?
— Да. — Она сказала это совсем без улыбки. — Да, поцелуй меня. Он все так же по-ребячьи дурашливо чмокнул ее в щеку и сказал, за игривым тоном скрывая удивление:
— Наконец-то и мне улыбнулось счастье. Завидуйте, люди, Алексею Луганову!
— Дурачишься? — сказала Инга. Закурила сигарету и повторила: — Дурачишься? А я не спала всю ночь. Вот ни на столечко не сомкнула глаз. Боже, о чем я только не передумала!
— О чем же ты думала? — спросил Алеша.
— Обо всем на свете, — ответила Инга. — Расскажи, как ты слетал.
— Как слетал? Обыкновенно. Ничего интересного.
Инга медленно покачала головой:
— Неправда. Я знаю, что это неправда.
— Ты кому-нибудь звонила? — Алеша насторожился, испытующе посмотрел на Ингу. — Ты звонила в аэропорт?
— Никому я не звонила. Зачем? Я и так знала, что у тебя не все в порядке. И каждую минуту ждала: вот-вот раздастся звонок и мне скажут — случилось несчастье.
— Ну, знаешь… Это уж какая-то мистика! Чего тебе стоило связаться с диспетчерской?
— Боялась, — призналась Инга. — Боялась, понимаешь? Я теперь всего боюсь.
— Успокойся, — мягко сказал Алеша. — Я все понимаю, но так нельзя. Не война ведь, каждый день тысячи самолетов поднимаются в воздух и благополучно возвращаются на землю. Обычная жизнь.
— Все возвращаются? — точно обращаясь к самой себе, спросила Инга.
— Ты это брось! — неожиданно вспылил Алеша. — Брось, слышишь? Дядя Сергей летает уже чуть ли не полвека. Да разве только он один? Ты знаешь, сколько бывает автомобильных катастроф? А сколько умирает от инфаркта, от рака, от всякой гадости? Ты ведь врач, тебе это известно в тысячу раз лучше, чем кому-нибудь другому! По статистике летчики — самый живучий народ.
Он увидел, что Инга его не слушает. Или слушает, но его слова как бы обтекают ее, не касаясь сознания. А она все время думает о своем.
— Инга, — сказал он, снова обнимая ее за плечи. — Послушай меня, Инга.
Она закрыла глаза, посидела с минуту молча, потом посмотрела на Алешу и проговорила:
— Я теперь всего боюсь…
— Дурочка ты моя, — сказал Алеша. — Чего ж тебе бояться?
Инга не ответила. Ей казалось, что Алеша ее не поймет. Или поймет не так, как нужно. Потому что она не сможет рассказать ему, как, не смыкая глаз, с вечера до утра просидела вот на этой кушетке, все чего-то ожидая, к чему-то прислушиваясь. За окном пару раз вспыхнула молния и глухо прогромыхал гром — очень далеко, именно там, подумала тогда Инга, куда улетел Алеша. Она не знала, куда он улетел, но ей почему-то казалось, что далекая гроза обязательно должна встретиться на его пути. И еще ей казалось, что она видит эту грозу. Мощные, закрученные в спирали облака, все вокруг беснуется, грохочет, кипит в огне. И Алешу — бледного, измученного борьбой, обессиленного.
Вот так же она всегда ждала Романа. Ни минуты покоя, ни дня без волнений. Роман ведь тоже говорил: «Так нельзя, понимаешь? У нас с тобой десятки друзей-летчиков, которых мы знаем уже не первый год. И все они живы-здоровы. У тебя какая-то навязчивая идея, она мешает тебе жить…»
Теперь Романа нет. По сути дела, та навязчивая идея, которая не давала ей спокойно жить, должна была исчезнуть сама по себе. И Инга считала, что она действительно исчезла. Считала вот до этой ночи. А теперь знает, что все будет продолжаться до бесконечности. Потому что вместо Романа теперь есть Алеша.
Она поймала себя на мысли, что думает об Алеше так же, как когда-то думала о Романе: с такой же острой тревогой, таким же беспокойством и с тем внутренним напряжением, от которого так больно щемит сердце. «Почему? — спрашивала она себя. — Что-то изменилось? Что-то произошло?»
«Я очень к нему привязалась», — говорила Инга самой себе. Говорила не то в чем-то себя успокаивая, не то стараясь что-то в себе приглушить. Что именно, она еще не знала, но это «что-то» вдруг вызвало в ней смутное беспокойство.
Если бы Инга не пряталась от самой себя, ей легче было бы во всем разобраться. Она могла бы понять, что человек, постоянно испытывающий к другому человеку чувство благодарности, не может — рано или поздно — не испытать к нему и более глубокого чувства. Алеша делал для нее все, что было в его силах. И даже больше. Разве Инга не видела, как ему бывает с ней тяжело? И разве он когда-нибудь в чем-нибудь ее упрекнул? Другой на его месте уже давно сказал бы: «Я больше так не могу. Ты знаешь, кем был для меня Роман, и все же нельзя жить только прошлым!» Но Алеша молчит. Ради нее молчит. Всегда старается ее понять. Всегда и во всем…
А она сама? Постаралась ли она хоть раз до конца понять Алешу? Сделала ли она для него что-нибудь такое, чтобы и ему было легче жить? Если уж честно говорить, то ничего она для него не сделала. Все время думала только о себе. О себе, Романе и своем горе…
И вот эта ночь… Щемящее чувство тревоги и беспокойства. Тоска, от которой не знаешь куда себя деть… И еще — смятение. Почему Роман вдруг куда-то отодвинулся, почему на первый план выступил Алеша? В первое мгновение Инга испугалась. «Это ведь предательство по отношению к Роману! — подумала она. — Самое настоящее предательство!» И тут же отбросила эту мысль. Роман не ушел и никогда не уйдет. Это просто уходит время. И вместе с ним уходит боль.
— А что же приходит? — вслух спросила она себя.
И не ответила.
Алеша не мог, не должен был занять в ее жизни место Романа. Это было бы чем-то противоестественным. Таким же противоестественным, как если бы она, например, испытала чувство любви к человеку, близкому ей по крови…
И все же что-то похожее на любовь стучалось к ней, и Инга знала, что не пустить ее, пожалуй, не удастся. Она, конечно, попробует, но… А если это случится, она в этом не признается ни себе, ни Алеше. Вот и все.
…Алеша встал, несколько раз прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Ингой и сказал:
— Ты сегодня не совсем обычная, Инга. Не такая, как всегда…
— Я ведь сказала тебе, что не спала ночь, волновалась.
Алеша пожал плечами:
— Я понимаю. Но только ли это? Мне кажется, ты чего-то не договариваешь.
— Моя бабушка, — улыбнулась Инга, — говорила так: если тебе что-то кажется, ты перекрестись. И казаться сразу перестанет…
Я не знаю, как объяснить мое душевное состояние. Будто шла я и шла все время в гору, шла очень долго и трудно и думала, что никогда мне не удастся на нее взобраться, а если и удастся, то все равно ничего хорошего я там не увижу. И вдруг как-то сразу все изменилось. Я, конечно, понимаю: мне это только кажется, что изменилось все вдруг. Вдруг ничего не бывает. И все же я не смогла уловить перехода. Может быть, потому, что ничего подобного не ждала. Никогда не думала, что вновь смогу обрести душевный покой. А он вот пришел, этот покой. Надолго, нет ли — не знаю. Это, конечно, не совсем то, чего мне хотелось бы. Мне хотелось, чтобы я больше никогда не боролась с какими-то чувствами, чтобы в этом просто не было необходимости. А у меня, наверное, так не получится. Конечно, не получится! «А если это случится, я в этом не признаюсь ни себе, ни Алеше…» Вот с этого, пожалуй, все и начнется…
Но сейчас мне совсем не хочется об этом думать. Мне стало легче, и я не могу отказаться от этого чувства легкости. Не могу и не хочу.
Я принесла бутылку старой «малаги» — самого любимого Алешей вина. Он спросил:
— Откуда она у тебя?
— Из подвалов короля Альфонса Тридцатого, — ответила я.
— Что-то я о таком не слыхал, — сказал Алеша.
— Ты многого не слыхал и о многом не знаешь, — засмеялась я. — А летчик должен быть человеком эрудированным. По крайней мере, хотя бы таким, как ваш Юта.
— Юта? — рассеянно спросил Алеша. И добавил: — Да, Юта… Юта — человек что надо…
— Он не спасовал, когда вам стало трудно?
— Ни на йоту, — сказал Алеша.
— А другие? Саша Дубилин? Механик?
— Что ты! С таким экипажем хоть сейчас в бой…
— Ладно. Сейчас мы с тобой выпьем, и ты обо всем подробно расскажешь. Открой бутылку.
Он взял штопор, начал ввинчивать его в пробку, потом вдруг остановился и спросил:
— Ты это о чем? О чем я должен тебе рассказывать?
— Мышеловка захлопнулась, — рассмеялась я. — И нечего мышке-глупышке пытаться улизнуть. Ясно?
Он тоже рассмеялся:
— Шерлок!
— Чтобы поймать такого простачка, как ты, не обязательно быть Шерлоком. К тому же я почти все знаю.
— Что ты знаешь?
— Изъясняясь вашим утонченным языком, вы едва-едва не сыграли в ящик. Надеюсь, этого ты не станешь отрицать…
Алеша на минуту задумался. И на минуту закрыл глаза. Я знала, что сейчас он там, в кабине своей машины. И рядом с ним — Юта, Саша Дубилин, механик, радист. Глядят на грозу и ждут…
— Алеша! — позвала я его.
Он посмотрел на меня и сказал:
— Слушай, Инга, у меня к тебе есть просьба. Выполнишь?
— Выполню. Выполню любую просьбу.
— Спасибо… Так вот: ты больше ни о чем не будешь у меня спрашивать. Я говорю о последнем рейсе. Договорились? Когда-нибудь я сам обо всем расскажу. Только не сейчас.
— Договорились. Пусть будет по-твоему.
Он, наконец, откупорил бутылку, и мы с ним выпили по бокалу вина.
Сейчас Алеша уже был весь на земле — я это видела. Он сидел напротив меня и легонько постукивал пальцами по столу. Я чувствовала, что ему хочется о чем-то у меня спросить, но он не решается этого сделать. Может быть, боится обидеть своим вопросом, а может, обдумывает, как лучше к нему подойти.