Вернувшись с аэродрома, я действительно перво-наперво сажусь к каминчику и хотя не очень-то и замерзла, протягиваю руки к огню. Можно о чем-то помечтать, а можно и просто посидеть, ни о чем не-думая.
Приходит Сергей. Я слышу, как он в сердцах хлопает дверью, слышу, как он громко клянет погоду. Потом на несколько минут воцаряется тишина — Сергей, наверное, тоже подсел к камину и курит. А вскоре он стучит в мою дверь.
Я отвечаю не сразу. Мне хочется побыть одной, пусть «предок» насладится тишиной.
Сергей не уходит. Стучит громче. Я открываю и молчу. Он берет табуретку, подсаживается рядом и тоже некоторое время молчит, смущенный, видимо, моим приемом. Наконец, замечает:
— Сто лет работаю в санавиации, но таких общительных и любезных врачей еще никогда не встречал.
— А что бы вы хотели, Сережа? — спрашиваю.
— Я? Уйти из санавиации. К черту!
— Чтобы не видеть меня?
— Ну что вы? Без вас я не проживу и дня.
— Спасибо, Сережа. Спасибо. Теперь я вижу в вас настоящего мужчину. Рыцарь…
— А вы думали как? — продолжает Сергей. — Вы думали, рыцаря только те, кто летает на лайнерах?
— Кого вы имеете в виду? Алешу Луганова? Знаете что, сынок, когда вы станете таким летчиком, как Алеша Луганов…
— Слушайте, мамаша, — Сергей заметно розовеет от возмущения и не сразу находит нужные слова. — Слушайте, мамаша… Не кажется ли вам… Вы думаете, что таких, как Луганов, больше нет?
Он вскочил, взял с подоконника планшет и, развернув его, положил мне на колени:
— Видите?
В углу планшета, под целлулоидом, лежала фотография военного летчика, улыбающегося счастливой улыбкой. Ордена, ордена, ордена… И на левой, и на правой стороне груди. Ленина, Красного Знамени, Александра Невского, какие-то иностранные кресты… А над орденами и крестами — Золотая Звездочка Героя. И он совсем молодой, этот летчик, и поразительно похож на Сергея Журавлева. Только, пожалуй, чуть посерьезнее да чуть постарше. На обратной стороне фотографии печатными буквами написано: «Саблезубый тигр».
— Отец? — догадалась я.
— Да.
Я не стала расспрашивать о нем. Если Сергей захочет, он сам расскажет.
Сергей сказал:
— Это настоящий летчик!
Он сильно нажал на слово «настоящий», и глаза его загорелись. Потом он бережно, едва прикасаясь пальцами, погладил фотографию, закрыл планшет и снова повторил:
— Настоящий, понимаете?!
Тогда я все же предложила:
— Сережа, один бог знает, сколько мы с вами тут проторчим. Может, быть, два-три дня, может быть, тысячу и одну ночь. Что, если вы каждый вечер станете рассказывать мне о настоящем летчике?
Сергей усмехнулся:
— Сказки Шехерезады?
— Зачем же сказки? Были.
Сергей подошел к окну и долго вглядывался в темноту улицы. О стекла, как темные осы, бились крупные капли дождя и грязными струями стекали вниз, оставляя неровные изогнутые следы. Неподалеку, у ворот, раскачивался на столбе фонарь, но казалось, что его несут где-то далеко-далеко, прикрыв от ветра не то мешком, не то желтой рогожей. Совсем тусклый свет падал на землю, и все же было видно, как по лужам пробегает рябь, стирая с них вздувшиеся пузыри.
— Если это и не всемирный потоп, то что-то на него очень похожее, — возвращаясь к камину, проговорил Сергей. — И будь я проклят, если мы действительно не просидим в этой дыре тысячу и одну ночь. Прямо по нервам дождь хлещет…
— Вам надо научиться вязанию, Сережа, — усмехнулась я, — успокаивает. Сесть вот перед таким камином, вооружиться спицами — и пошла работа…
Сергей сел рядом со мной, закурил. И, пыхнув дымом, вдруг сказал:
— А я все же расскажу вам о капитане Журавлеве, расскажу всего пару эпизодов. Я сто раз читал его дневники военных лет, и мне кажется, что я знаю каждый его шаг. Будто это я сам когда-то дрался с фашистами, сам пережил все то, что пережил отец.
— Вы гордитесь им, Сережа? — спросила я.
— Не только горжусь! — быстро ответил Сергей. — Еще и завидую. Всем им завидую. Может, это не совсем честно — завидовать… Но… — Он мягко улыбнулся и добавил: — Я по-хорошему. Вы меня понимаете?
…Капитан Журавлев начал войну на «чайке». Маленький бипланчик — вначале немцы этот истребитель почти не принимали всерьез. «Мессеры» превосходили его и в скорости, и в боевой мощи, и в надежности. «Это коробки из-под спичек! — смеялись немецкие асы. — Полдюжины «чаек» на один «мессершмитт» — иначе и в бой вступать не стоит».
А командир полка, в котором служил Журавлев, говорил: «Чайку» я не променяю и на пять «мессеров». Слышите, вы, орлята? Надо только вдохнуть в нее жизнь, слиться с этой чудесной птицей, стать ее сердцем. Сердцем и крыльями…»
Командир, конечно, понимал, что «чайке» далеко до «мессера», но он искренне был убежден: побеждает не машина, а человек. Он верил в своих орлят, как верил в себя, а у него уже был опыт Халхин-Гола, Финляндии…
Однажды — это случилось в марте сорок второго — весь полк собрался в каком-то длинном деревянном сарае, служившем до недавнего времени лабазом для ссыпки хлеба. Третий день над землей висела такая муть, что даже грачи притаились в своих гнездах, боясь от них оторваться. Ползли и ползли густые серые клубы тумана, медленно, словно их кто-то удерживал на привязи, шли над самой землей темные грязные тучи, из которых беспрестанно сочились мелкие капельки дождя.
Синоптики скептически заявляли:
— Мощнейший циклон идет от самой Гренландии. Идет очень медленно, кончится не раньше чем через неделю…
В сарае сделали маленькие оконца, почти не пропускавшие света. И хотя синоптикам верили, все же через каждые пять-десять минут то один, то другой летчик подходил к оконцу, долго вглядывался в почти беспросветную мглу и, постояв так некоторое время, изрекал:
— Сволочи!
— Кто — сволочи? — спрашивали его. — Синоптики?
— При чем тут синоптики? — летчик с такой неприязнью поглядывал на метеорологов, точно это были его кровные враги. — Синоптики — люди правильные. И спокойные. Им на все наплевать… Я говорю о тучах.
Синоптики сидели тут же — притихшие, будто в чем-то виноватые. И молчали.
И вдруг часов около трех дня в оконцах мелькнуло что-то похожее на луч солнца, пробившийся сквозь толщу туч. Мгновенно вскочившие со своих мест летчики ринулись из сарая, на ходу перевешивая через плечо планшеты с картами. И впереди всех — командир полка Северцев, такой же, как и все, возбужденный, такой же нетерпеливый.
Тучи все так же медленно ползли над землей, но между ними уже появились просветы, и серые клубы тумана поднимались все выше и выше, размываясь и исчезая.
Кто-то крикнул:
— Качать синоптиков!
Однако синоптики поспешили убраться подобру-поздорову, а Северцев приказал:
— Всем приготовиться.
Через час на задание вылетела первая пятерка «чаек», а еще через десяток минут в воздух поднялась эскадрилья капитана Журавлева — барражировать над железнодорожным узлом, где скопились уходящие на восток эшелоны с заводским оборудованием.
Вначале все было спокойно. Пробив первый слой облаков, капитан Журавлев прошел на запад километров десять, потом развернул эскадрилью на сто восемьдесят и начал пробивать второй слой. Здесь лежали мощные кучевые облака, самолеты летели уже на высоте трех с половиной тысяч, а верхняя кромка еще не показывалась. И вдруг ведомый капитана лейтенант Маркин крикнул:
— Слева «гадюки»!
Так в эскадрильи называли «Ю-87». Журавлев взглянул влево и в окне, метрах в пятистах над собой, увидел клин «гадюк», через минуту скрывшихся в облаках. Они шли в направлении железнодорожного узла плотным строем, и у Журавлева ни на секунду не возникло сомнения, что они идут бомбить его объект. Он только не знал, сколько их там, над верхней кромкой, и летят ли вместе с ними истребители прикрытия.
Выждав несколько мгновений, капитан круто пошел к окну, и следом за ним, словно привязанные к нему, пошли четыре «чайки». Они рассекли край темно-бурого облака, и летчиков сразу же ослепило яркое солнце, точно стремительно прыгнувшее им навстречу.
Кто-то, кажется лейтенант Карпенко, глухо сказал:
— Три девятки «гадюк» без прикрытия.
Но капитан уже и сам их увидел. Они шли тремя клиньями — в каждом по девятке, потом начали разворачиваться в правый пеленг. Журавлев понимал: через две-три минуты «юнкерсы» подойдут к цели и ринутся вниз. А там, на земле, сотни вагонов с оборудованием, снующие взад-вперед маневровые паровозы, сотни людей — и все это сосредоточилось на небольшом пятачке радиусом шестьсот-семьсот метров.
И все же он не сразу повел «чаек» в атаку. Ему как раз и нужны были эти две-три минуты, и, пользуясь тем, что немцы еще не заметили его эскадрильи, он слегка отклонился влево и пошел вверх.
До него донесся встревоженный голос ведомого Маркина:
— Опоздаем, командир!
И Карпенко тоже сказал (они работали все на одной волне):
— Зря теряем время, капитан…
Он раздраженно крикнул:
— Разговоры!
«Чайки» пробили еще одно скопление облаков — теперь над ними было уже чистое, без единой тучки, небо, а внизу — куда-то летящие горы, холмы, овраги и черные, сверху похожие на горбатых драконов, немецкие бомбардировщики. Они уже перестроились и теперь шли длинным пеленгом, крыльями рассекая тучи.
Капитан оглянулся. «Чайки» все были рядом, так близко, что он увидел и сосредоточенное, со складкой меж бровей, лицо лейтенанта Карпенко, и словно удивленный взгляд своего ведомого Маркина, и по-мальчишески задорные, почти веселые глаза младшего лейтенанта Николая Бабушкина, которого все, в том числе и сам командир эскадрильи, называли Коля́. Лица старшего лейтенанта Чуприна не было видно, но Журавлев не сомневался, что Чуприн, глядя сейчас на «гадюк», тихо и с каким-то особенным упоением ругается, прикрыв ладонью микрофон. Он как бы давал своим чувствам некую разрядку и облегчал, как он говорил, тело от лишней нагрузки…
— Рубим, командир! — сказал Маркин.