Журавлев не ответил. В нем самом сейчас все его чувства напряглись до предела, но в то же время он ни на мгновение не утрачивал власть над этими чувствами, потому что по опыту знал: стоит поддаться им, и тогда уже не разум будет владеть тобой, а слепая сила, которая бросит тебя на безрассудство…
Наконец капитан сказал:
— Приготовиться. Будем бить по первой пятерке.
Ведущий «юнкерс» с цифрой «6» на хвосте чуть подвернул правее и едва заметно накренился влево. Сигнал? Нет, но сигнал последует через десяток секунд — в этом капитан Журавлев не сомневался. «Гадюки» приготовились словно для прыжка, еще четче выровняли строй, хотя и увеличили интервалы.
— Пошли! — крикнул капитан. — Пошли, «чайки»!
Резко отжав штурвал, он бросил машину на ведущего «юнкерса», поймал в прицел летчика, но на гашетку не нажимал, ждал, чтобы ударить наверняка. Чуть левее плоскости «чайки» прошла длинная трасса, и капитан на мгновение подумал, что в первую очередь всегда надо бить по стрелку, однако тут же забыл об этом, потому что кабина летчика приближалась с невероятной скоростью и капитан уже видел голову немца в шлеме, и эта голова стала для капитана единственным предметом, который он различал среди всех остальных. Правда, другим зрением и другим чувством он видел и ощущал опасность, исходившую от стрелка, лихорадочно вращающего турель, однако не мог заставить себя отвлечься от главного, к чему в эту минуту было приковано его внимание.
Потом он не то сказал самому себе, не то подумал:
— Бей, Журавлев!
И нажал на гашетку.
Голова в шлеме откинулась назад, «гадюка» завалилась на крыло, но продолжала лететь, как будто бы летчик и мертвый мог управлять машиной и сейчас положил ее в пологий, вираж, чтобы дать возможность стрелку послать еще несколько трасс.
— Врешь, — сказал Журавлев. — Твоя песенка спета.
Он видел, как взорвался расстрелянный Чуприным «юнкерс», как отвернул и круто пошел вниз, дымя обоими моторами еще один, срубленный лейтенантом Карпенко, а строй бомбардировщиков не рассыпался, и хотя немцы, видимо, на какое-то время растерялись, капитан Журавлев знал, что сейчас они придут в себя и тогда-то и начнется самое главное.
Мимо на сумасшедшей скорости промчался Коля́. Выйдя вперед «гадюк», он сделал боевой разворот и пошел в лоб «юнкерсу», занявшему место отвалившей «шестерки». Капитан решил, что Коля́ идет на таран. Крикнуть, что делать этого не надо, Журавлев не успел бы. А если и успел бы, то Бабушкин вряд ли его расслышал бы: в наушники беспрерывно врывалось неистовое, полное ненависти, какой-то невероятной лихости и азарта: «Не уйдешь, сволочь!», «Врешь, гад, догоню!», «Руби «десятку», Коля́!», «Дави «гадюку» слева, Чуприн!..»
И вдруг Коля́ круто отвернул машину вправо, бросил ее вверх и пошел на петлю. Со стороны могло показаться, что этот маневр ничем не оправдан, что летчик делает его бессознательно. Но когда «чайка» только начала выходить из петли, капитан уже понял замысел Бабушкина: он вырвался почти под самым брюхом «десятки» и, конечно, сейчас врежет по ней эрэсом.
«Десятка» взорвалась мгновенно. Клуб огня сначала как бы застыл над кромкой облака, затем рухнул вниз, похожий на шаровую молнию.
И вот тогда-то и началось.
Немцы неожиданно свернули пеленг и, подойдя вплотную друг к другу, замкнули цепь. Потом от этой цепи оторвались полтора десятка машин, построились в клин и двинулись на восток. Оставшиеся «гадюки» продолжали виражить замкнутой цепью, прикрывая друг друга и выжидая минуты, когда «чайки» снова пойдут в атаку.
Капитан Журавлев понял: стоит ему увести эскадрилью за теми, что ушли, эта цепь немедленно перестроится и пойдет к объекту. Если оставить эскадрилью здесь, через минуту ушедшие «юнкерсы» начнут бомбить железнодорожный узел. Они наверняка уже выходят на цель.
Он закричал в микрофон:
— Чуприн, атакуй «гадюк» над целью. Карпенко, Коля́ — за Чуприным. — Мгновение подумал и добавил: — Маркин — тоже!
Теперь он остался один. Один против десятка «гадюк». Он очень тихо, словно боясь, что его могут услышать немцы, позвал Северцева:
— «Скала», «Скала», высылай в девятый квадрат прикрытие… Как поняла, «Скала»?
Северцев ответил сразу же:
— Держись. Вылетаю.
И тогда он сказал самому себе: «Пока буду драться один…»
У него было очень мало шансов. Стоило ему подойти к «гадюкам» с любой стороны, как его сразу встретило бы несколько очередей. Атака сверху тоже не принесла бы успеха: по меньшей мере, десяток турелей поджидало бы его появление, и с ним покончили бы при первом же заходе.
И капитан Журавлев решился на шаг, который со стороны мог показаться безрассудным: сделав петлю, он вывел из нее свою «чайку» в самую середину замкнутой цепи «юнкерсов». Немцы в первую минуту опешили. Внутри их круга «чайка» закладывала один крутой вираж за другим, а они смотрели на нее, и никто из них не делал ни одного выстрела — видно, боялись поразить какую-нибудь свою же машину… А капитан Журавлев на это и рассчитывал. Конечно, он знал, что долго так продолжаться не может. Пройдет минута-другая, и немцы запросто с ним разделаются. Но сейчас эта минута-другая была для него дороже всего на свете. Сейчас он должен был выиграть даже не минуты — секунды. Пускай там Чуприн делает свое дело, а он здесь будет делать свое. И ждать Северцева.
…Но вот немцы, кажется, опомнились. Поняли, наконец, что он здесь остался один, и разгадали его маневр. Разомкнули круг и сразу открыли огонь. Очередь прошила левую плоскость «чайки», она задрожала, точно ей стало больно. И Журавлеву показалось, что ему тоже-стало больно, будто очередь прошила его самого. Он хотел свечой уйти вверх, но увидел, что над ним маячит черное тело «гадюки». Прямо над ним, всего в тридцати метрах. Он пустил в брюхо «гадюки» эрэс и почувствовал, как взрывной волной «чайку» бросило в сторону. А «гадюка» развалилась на части и пошла к земле.
— Вот так, сволочь! — сказал Журавлев.
Он догнал еще один «юнкерс», нажал на гашетку и увидел, как у того из-под капота вырвался сноп огня. В тот же миг такой же сноп вырвался из-под капота его «чайки». Журавлев бросил машину на крыло, отвесно заскользил, но сбить пламя не удалось. Оно ползло к кабине, и капитан уже чувствовал его палящий жар и уже видел языки пламени у своего лица. Он отбросил капот и жадно вдохнул сырой холодный воздух.
Потом он не то услышал чей-то голос, не то сам вслух подумал: «Надо прыгать». «Чайка» могла взорваться в любую секунду, медлить было нельзя. И он уже собрался покинуть машину, но в это самое время увидел пятерку «юнкерсов», плотным строем идущих слева от него. «Наверное, те, — подумал он, — что подожгли мою «чайку». Идут, сволочи, бомбить узел…»
А немцы даже не стреляли. И подвернули поближе, чтобы увидеть, как взорвется горящая машина. Все-таки интересно…
И тогда этот клубок пламени стремительно стал приближаться к «гадюкам», и из огня вырвались длинные трассы, точные, смертельные трассы, от которых, казалось, некуда было уйти. Задымил задний «юнкерс», отвалил в сторону, и тугая полоса черного дыма потянулась к земле. Строй «гадюк» распался, а когда машины снова сошлись вместе, на них из облаков вывалилась пятерка «чаек».
Это пришел Северцев…
— А отец? — спросила я. — Он…
— Он тут же выбросился с парашютом. У него обгорели брови, левая рука, которой он защищал лицо, вздулась, точно пузырь. Когда его привезли на КП, он подошел к комиссару полка и сказал:
— Разрешите взять вашу «чайку». Я уверен, что к вечеру на узел наползет «гадюк», как грязи.
Комиссар полка три дня назад был ранен в ногу, ранение от медиков скрыл, но летать пока не мог. «Чайка» его с залатанными крыльями, с зачехленным мотором стояла свободной.
Взглянув на обгоревшую руку капитана Журавлева, комиссар сказал:
— А чем ты будешь давать газ? Носом? А ну-ка марш в медсанбат!
И все же через пару часов капитан был уже в воздухе…
«Саблезубым тигром» его назвали немцы. Почему они так его назвали, никто не знал. Может быть, потому, что в бою он был невероятно свиреп и никогда не выходил из боя, не срубив хотя бы одного фрица.
Стоило его эскадрильи появиться в воздухе, как сразу же можно было услышать:
— Ахтунг, ахтунг, «саблезубый тигр».
Немцы узнавали его мгновенно, по почерку. И не было случая, чтобы кто-нибудь из них искал с ним встречи. Еще издали, увидев его «чайку», старались уйти от нее подальше, даже если он был в воздухе только в паре со своим ведомым Маркиным, а их втрое больше…
Однажды летом того же тысяча девятьсот сорок второго наши войска рывком форсировали какую-то речку и с ходу ворвались на окраину села, где еще час назад стояли немецкие истребители. Наши танки и пехота ушли дальше, а через тридцать-сорок минут у этого же села остановился полк Северцева.
Летчики собрались было отправиться на отдых, но последовал приказ:
— Немедленно явиться к командиру полка для разбора утреннего боя эскадрильи Мурашова.
Штаб полка разместился в небольшой начальной школе с крохотными классными комбатами и довольно приличным спортзалом. По всей вероятности, в этой же школе до недавнего времени размещался и штаб немцев: на сваленных в кучу партах кто-то нашел изорванную карту района, какую-то ведомость на выдачу летчикам наградных, папку с заявками на бензин и боеприпасы.
Северцев был злой как черт. В утреннем бою эскадрилья Мурашова потеряла два самолета, не сбив ни одного «мессера», с которыми дралась. И хотя «мессеров» было одиннадцать, а «чаек» семь, Северцев бушевал так, словно старший лейтенант Мурашов совершил предательство.
К счастью, летчики обеих сбитых «чаек» остались живы. Они — один с перевязанной шеей, второй с забинтованной рукой — стояли рядом у стены, прислонясь к ней спинами, и молча глядели в пол. Мурашов курил одну папиросу за другой и беспрестанно поглаживал наголо бритую голову.
— Если мы будем драться так, как дерутся вот эти асы, — Северцев кивком головы указал на стоявших у стены спортзала летчиков, — черта лысого мы выиграем войну! Черта лысого, старший лейтенант Мурашов. До вас доходит смысл моих слов?