Да, Грюбель нервничает. Молчание русского летчика выводит его из себя. Почему русский летчик не стреляет? Чего он ждет? И почему он не уходит в сторону? С каким наслаждением Грюбель ударил бы сейчас в борт «чайки» из своей пушки, если бы ему представилась такая возможность!
Конечно, он уже узнал «саблезубого тигра». Это он! Русский ас, о котором командир полка говорил: «Дайте мне десяток таких летчиков, и небо будет моим от зари до зари… Или, по крайней мере, уничтожьте его. Кто это сделает — две недели отпуска и пятьсот марок…»
Заманчивая перспектива, черт побери! Но дело не только в этом. Грюбель тогда спросил у командира полка: «А разве таких летчиков у вас нет, мой командир?» Тот ничего не ответил. Только пожал плечами. И Грюбель понял, что командир полка чего-то недосказал. Возможно, он хотел подчеркнуть: «Если бы у меня такие летчики были, то «саблезубый тигр» давно уже не летал бы…»
Наконец, Журавлев дал первую очередь. Две или три пули пробили фонарь, и в кабину Грюбеля ворвался свист ветра. Грюбель инстинктивно втянул голову в плечи и, когда увидел еще одну трассу, решил уйти от лобовой атаки. Сделав переворот через крыло, его «мессер» начал падать вниз, точно подбитая птица. Даже дымок от мотора тянулся вслед за машиной, как это обычно бывает, когда мотор пробивается пулями.
Это тоже был излюбленный прием Грюбеля. Противник считает, что он сделал свое дело и заканчивает преследование, направляя свою машину к другой цели. А Грюбель выводит истребитель на вертикаль и внезапным ударом сзади и сверху бьет всей мощью, бьет наверняка…
Журавлев усмехнулся. Грюбель рассчитывает на простачков. Подбитая машина падает не так. И дым от пробитого мотора совсем не такой. Хитрит Грюбель…
Журавлев резко отжал штурвал и бросил «чайку» почти в отвесное пике — надо догнать Грюбеля во что бы то ни стало. Не дать ему возможности уйти от атаки. Не дать ему времени еще для одного маневра. Догнать, поймать в прицел и ударить эрэсом. Подпустит он на расстояние удара или нет?
Грюбель тоже усмехнулся. Усмехнулся невесело, зло. Он вдруг как-то сразу, будто его внезапно осенило, почувствовал, что этот бой с «саблезубым тигром» может быть его последним боем. Раньше он никогда о своей возможной гибели не думал. Он был настолько в себе уверен, что ему и в голову не приходила такая мысль. Когда русские летчики сбивали его друзей, Грюбель даже не находил в себе чувства жалости к ним. «Надо уметь драться, — говорил он. — Надо уметь драться так, чтобы у тебя не возникало и мысли о поражении. Сбивают тех, кто струсил хотя бы на долю секунды. Кто не струсит, тот победит…»
Сам он не трусил. Никогда. И сейчас то щемящее чувство, которое он ощутил, не было чувством страха. Слишком презирал он своих противников, чтобы испытывать перед ними страх. Это было что-то другое. Предчувствие, может быть.
…Он перевел машину в горизонтальный полет, потом на вираже ушел от «чайки» и приготовился к атаке. В том, что «саблезубый тигр» не уклонится от боя, Грюбель не сомневался.
Однако Журавлев не атаковал. Рядом с «чайкой» разорвалось несколько зенитных снарядов, и капитан, поспешно выведя машину из-под огня, повел ее поближе к линии фронта. Потом пересек ее и оглянулся. Оглянулся как раз в тот момент, когда Грюбель закончил боевой разворот и теперь на форсаже шел к «чайке». Он, видимо, подумал, что «саблезубый тигр» все же решил выйти из боя. Или, по крайней мере, страхуется: если падать, то на своей территории.
Выходить из боя Журавлев не собирался. И не немецкие зенитки заставили его пересечь линию фронта. За то недолгое время, которое протекло в бою с Грюбелем, капитан Журавлев сумел раскрыть слабые и сильные его стороны. Грюбель, конечно, не трус, но и не так храбр, как ему самому, наверное, кажется. Он беспредельно нагл, и наглость свою принимает за бесстрашие. Кроме того, он настолько самоуверен, что даже пренебрегает осторожностью, лезет напролом, ему наплевать на самые простые законы боя. И в этом его слабость. На этой слабости капитан Журавлев должен сыграть. Сейчас главное — окончательно усыпить бдительность Грюбеля. Дать ему понять, что он, Журавлев, не верит в свои силы, боится Грюбеля и мечтает только о том, как бы поскорее выйти из боя. А потом…
«Буду бить по мотору, — подумал Журавлев. — Буду бить прицельно, так, чтобы этот тип остался живым…»
Вот для этого капитан и пересек линию фронта. Он постарается срубить машину Грюбеля над своей территорией. Лишь бы тот остался живым…
Грюбель прицелился, нажал на гашетку, на «чайка» в это время сделала такой глубокий вираж, будто она действительно была птицей, совсем невесомой и поразительно верткой. Еще вираж, еще… Казалось, «чайка» вращается вокруг своей оси, а «мессер» свечой взвился вверх, перевернулся через крыло и в третий раз ринулся на нее.
Журавлев ждал.
Лицо его от напряжения слегка побледнело, из-под шлема выползли струйки пота. Он, конечно, понимал: сейчас каждая, даже самая незначительная, его ошибка может стать последней ошибкой в его жизни. Не думал об этом, но сознание того, что опасность слишком велика, заставляло его быть до предела собранным и внимательным. Он как бы сконцентрировал всю свою волю в одном нервном центре, который стал в эту минуту и сердцем его, и мозгом, и инстинктом. И в этом нервном центре сейчас сосредоточилось единственное желание капитана: во что бы то ни стало сбить Грюбеля…
Журавлев ждал.
«Мессер» пикировал почти отвесно, и косые струи трассы все ближе подходили к хвосту «чайки». Теперь Грюбель, видно, рассчитывал на то, что «саблезубый тигр» снова положит машину в вираж, и ему, Грюбелю, останется только чуть-чуть подвернуть вправо-влево, и все будет кончено.
Может быть, все действительно было бы кончено, если бы Журавлев снова начал делать вираж. Но он был убежден, что немец ждет от него именно этой фигуры. И вместо виража пошел на петлю, потом свалил «чайку» в штопор и вдруг, совсем неожиданно для Грюбеля вырвав ее из стремительного падения, направил в лоб «мессера»…
Грюбель растерялся. Не таран ли? Грюбель растерялся лишь на мгновение, но за это мгновение Журавлев успел нажать на гашетку, послать в мотор «мессера» короткую точную очередь и отвернуть свою машину вправо. Какое-то время «мессер» еще продолжал лететь по прямой, а потом задымил и пошел на снижение.
Он снижался медленно, переваливаясь с крыла на крыло, то опуская нос книзу и набирая скорость, то вновь задирая его, и тогда казалось, что он вот-вот свалится в штопор.
А потом неуклюже развернулся и потянул к линии фронта. Черный дым, вырывающийся из-под капота вместе с языками пламени, стлался изгибающейся полосой.
Не спуская глаз с Грюбеля, Журавлев крикнул:
— Маркин!
В последний раз капитан видел Маркина в тот момент, когда Грюбель после свечи шел в пике. Маркин с виража бил по ведомому Грюбеля, стараясь зайти ему в хвост. Зашел, нет?
— Маркин! — снова крикнул Журавлев.
Целая минута молчания. Минута, равная черт знает чему. Может быть, смерти…
И вдруг в ушах зазвенело:
— Он уйдет, командир! Я добью его.
— Не надо, — совсем спокойно сказал Журавлев. — Все в порядке… Где твой фриц?
— Ушел. Ушел, сволочь. И барона своего бросил, лишь бы драпануть…
«Мессер» задымил еще сильнее. Пламя от мотора полезло к кабине.
— Ну, барон! — сказал Журавлев. — Давай, болван, иначе взорвешься.
Будто услышав слова капитана, Грюбель вывалился из кабины и рванул кольцо парашюта.
— Пошли домой, Маркин, — сказал Журавлев. — О бароне побеспокоятся другие…
За окном уже стояла ночь. А мне совсем не хотелось спать, и когда Сергей, подбросив в камин поленья, стал собираться, я спросила:
— Где он сейчас?
— Летает. Уже совсем седой, а с неба не уходит. Дали ему вот такую, как у нас с вами, коробку, на ней он и утюжит воздух. Как-то я сказал ему: «Будь я таким асом, как ты, — черта с два сел бы после истребителя на телегу. Или реактивный, или — конец. На земле тоже можно жить». А он ответил: «Полетай с мое, тогда запоешь другую песню. Ты еще не знаешь, как держит небо…»
Не знаю, как это можно объяснить, но после всего, что я узнала о капитане Журавлеве, я и на Сергея стала смотреть по-иному. Теперь он уже не казался мне мальчишкой, над которым можно добродушно подтрунивать. «В нем что-то есть от его отца, — думала я. — Так же, как в Алеше есть что-то от Клима Луганова. И дело, конечно, не во внешнем сходстве. Их отцы передали им нечто более важное, чем простое внешнее сходство. Когда потребуется, и Алеша, и Сергей, и тысячи таких, как они, повторят все, через что прошли их отцы…»
Небесные хляби продолжали низвергать потоки воды, и казалось, что этому никогда не будет конца. Теперь уже не только Сергей — я тоже на чем свет кляла и непогоду, и санитарную авиацию, и все участковые больницы с их «гостиницами для приезжих докторов». Даже камин больше не вызывал во мне никакого чувства умиления.
Как-то поздним вечером я сказала Сергею:
— С меня, кажется, хватит. Завтра попрошу председателя колхоза, чтобы меня трактором доставили к районному центру. А там по шоссе на любой попутной машине отправлюсь домой.
Сергей пожал плечами:
— Дело, конечно, хозяйское… У летчиков, правда, есть закон: когда один попадает в беду, другой его не бросает… Но вы ведь не летчик, поэтому сей закон к вам не относится. Попутного вам, Инга Павловна.
А через час вдруг позвонил Алеша. Я не ждала его звонка и, правду сказать, немало удивилась, что он решил нарушить наш старый уговор. Когда-то Алеша сам предложил: «Люди мы с тобой независимые, поэтому давай условимся раз и навсегда: ни в каком случае, ни при каких обстоятельствах ни в чем не стеснять друг друга. А главное, без этого: «Где ты был, что делал и тэдэ и тэпэ…» Так нам будет легче жить…»
— Инга! — кричал Алеша. — Ты меня слышишь, Инга?
Слышимость была отличная, и я улыбнулась:
— Чего ты кричишь, Алеша? Говори, потише.