— Какого черта потише? Где ты пропадаешь? Ты что, совсем решила остаться в той дыре, куда улетела?
— Я не могу отсюда вылететь, — ответила я. — Размок аэродром.
— А выехать ты тоже не можешь? — бушевал Алеша. — Ты ведь не на краю света! Люди выезжают даже из тундры. При желании, конечно…
Я опять улыбнулась:
— Помнишь, Алеша? «Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах и тэпэ и тэдэ…»
Он помолчал не больше секунды. А потом заговорил уже спокойнее:
— Знаешь, ты эти штучки брось. Брось, ясно тебе? Плевать мне на те тэпэ и тэдэ… То было сто лет назад…
— Соскучился, Алеша?
— А ты — нет?
— Я — да.
— Инга… Спасибо тебе, Инга…
В дверь громко и нетерпеливо постучали. Вошла медсестра. По ее лицу я сразу поняла: случилось что-то серьезное. Я сказала в трубку:
— Спокойной тебе ночи, Алеша.
— Подожди, Инга, — закричал Алеша. — Еще два слова…
Но я повесила трубку.
— Идемте, Инга Павловна! — сказала сестра. — Скорее! Господи, горе-то какое! Ее сейчас только привезли… И в глазах у нее — смертушка…
Набросив на плечи плащ, я вслед за медсестрой побежала к больнице. Сестра, задыхаясь от волнения, говорила:
— Аннушку нашу привезли. Аннушку Круглову. Доярку. Это ж такой человек, Инга Павловна, цены этому человеку нету. Семь лет она уже депутат, и все — к ней, по любому делу. А она как мать для всех… Господи, как же все это получилось?..
Причитая, медсестра продолжала бежать, и я поняла, что ничего толком она не объяснит. А сама я думала только об одном: хирурга в больнице нет, он на каких-то курсах, а мой коллега врач-терапевт — совсем девчонка. И я одна должна решить сейчас что-то важное, и вся ответственность ляжет на мои плечи, и я не имею права уходить от этой ответственности… Но что же случилось с дояркой Аннушкой, в глазах которой — смертушка, с человеком, который «как мать для всех»?
Когда я вошла в больницу, больные — и выздоравливающие, и те, кому положено было лежать в постели, — толпились у приемной. Пожилая женщина с забинтованной головой тихо плакала, другая, маленькая, в длиннющем халате, успокаивала:
— Ну чего ты, Тимофеевна, заранее-то… Вон доктор, из области. Человек, видно, знающий. Абы каких там, в центре, не держут…
— Так доктор же не колдун, хоть и областной, — вытирая рукавом халата слезы, возразила первая. — Вон ведь ее какую привезли, Аннушку-то, краше в гроб кладут…
— Много ты знаешь, Тимофеевна! — продолжала маленькая, в упор глядя на меня. — Ученый человек на то и ученый, чтоб все уметь.
Я невольно отвела глаза в сторону. Я понимала, что маленькая женщина говорит специально для меня, говорит, чтобы я слышала: она верит в мои силы, она убеждена, что «ученый человек умеет все», и я не имею права не оправдать ее надежд.
— Я прошу всех в палаты, — строго сказала я, почему-то раздражаясь. — Сестра, наведите в больнице порядок!
Потом я вошла в приемную. И сразу же увидела лежащую на кушетке женщину с закрытыми глазами, с бледным, безжизненный лицом, на котором как бы застыла мучительная боль. Руки ее, сцепленные в пальцах, лежали на груди и казались такими же бледными и безжизненными, как и лицо…
В приемной, кроме худенькой девчушки врача-терапевта (здесь ее все называли Тамарой Лексевной), стояли, сбившись в тесную кучку, мальчишка с насмерть перепуганным лицом, пожилая, с седыми волосами женщина и такой же седой старик в наброшенном на плечи халате. Они молчали, оцепенев от горя, и смотрели на меня с такой же просяще-требовательной надеждой, как та маленькая женщина.
— Прошу всех отсюда выйти, — сказала я. — Тамара Алексеевна, проводите этих людей.
Тамара Алексеевна открыла дверь приемной, позвала:
— Пойдемте, товарищи.
Однако никто не тронулся с места. Старик только переступил с ноги на ногу и проговорил:
— Как же это мы пойдем? Куда ж мы от Аннушки? Может, и видим ее в последний раз…
— Я сказала, чтобы все отсюда вышли!
У меня, наверное, был очень решительный вид, потому что и старик, и женщина, и мальчик испуганно попятились к двери и исчезли за ней. А я присела на край кушетки рядом с Аннушкой и стала нащупывать ее пульс.
— Она без сознания, — сказала Тамара Алексеевна.
Я кивнула:
— Вижу. Что с ней произошло?
— Там, где она работала, перегорела лампочка. Аннушка полезла по стремянке переменить и упала. Животом на бревно. Это была около часа назад.
Я с трудом нашла пульс. Он был настолько частый, что я не могла его сосчитать. С помощью Тамары Алексеевны и медсестры я раздела Аннушку и взглянула на ее живот. Слева, в подреберье, темнел кровоподтек. Кожные покровы бледные, брюшная стенка в дыхании не участвует.
— Давление? — спросила я у Тамары Алексеевны. — Измеряли?
— Да. Шестьдесят на двадцать.
Мне стало ясно: у Аннушки — шок. И типичная картина внутрибрюшного кровотечения. Вероятнее всего, разрыв селезенки.
— В операционную! — сказала я Тамаре Алексеевне. — Немедленно.
Она посмотрела на меня так, точно перед ней стоял не совсем нормальный человек. Она, конечно, знала, что я не хирург, знала она и то, что почти никаких шансов на спасение Аннушки нет. Почему-та шепотом она напомнила:
— Это случилось почти час назад…
— Об этом я уже слышала, — резко ответила я. — Приготовьте кровь, физраствор, приготовьте все для операции. Ассистировать будете вы и хирургическая сестра. Вы все поняли?
Аннушку увезли в операционную, а я осталась в приемной одна. Мне надо было просто прийти в себя. Ведь у меня не было никакого хирургического опыта. Когда-то, много лет назад, примерно в таких же условиях мне довелось ассистировать при нескольких операциях, связанных с внутрибрюшным кровотечением. Но ассистировать — это одно, делать же операцию самой — совсем другое…
Да еще такую операцию! Я отлично понимала, что надежды на благополучный исход равны почти нулю. Однако «почти» — это не нуль. Пусть будет один шанс из ста, пусть будет одна сотая из ста — разве я не обязана попытаться спасти человека? Речь ведь идет о жизни и смерти, убеждала я себя, у меня нет никакого другого выбора. Даже если бы я была простым фельдшером, а не врачом, мне все равно пришлось бы рискнуть.
И все же червь сомнения помимо моей воли копошился во мне сильнее и сильнее. «За что ты берешься? Разве ты не понимаешь, какую ответственность взваливаешь на свои плечи? Речь ведь идет о жизни и смерти, о жизни и смерти человека, а не подопытного животного! В случае удачи тебе скажут: «Ты настоящий врач!» А в случае неудачи? Все те, кто говорит о тебе как об «ученом человеке», бросят в лицо: «Ты, ты виновата в этой смерти! Ты и больше никто!» Что ты им ответишь? Как посмотришь в полные укора глаза, которые станут преследовать тебя во сне и наяву?»
Чем больше я думала обо всем этом, тем явственнее ощущала страх, опутывающий меня липкой, какой-то мерзкой паутиной. Мне казалось, будто я уже теперь вижу и полные укора глаза, и жесткие, словно распинающие меня недвусмысленные улыбки фальшивого сочувствия таких коллег, как Люпин, слышу слова, брошенные мне в лицо: «Ты, ты виновата в этой смерти!»
Люпин! Я только сейчас вспомнила, что Люпин в тот же день, когда я вылетала сюда, собирался в соседний район на операцию. Вполне возможно, он до сих пор там — ожидает погоды. Попробовать дозвониться к нему, посоветоваться?..
Я сняла трубку. Голосом, который сама не узнавала, я попросила телефонистку связаться с соседним районом немедленно, сию же минуту связаться и разыскать там доктора Люпина.
— Я все поняла, — ответила телефонистка. — Я знаю Аннушку и…
Она не договорила. Наверное, тут же начала вызывать район. А я сидела точно на иголках: надо было бежать в операционную, но страх перед своей беспомощностью заставлял ждать разговора с Люпиным.
Телефонный звонок показался мне настолько резким и громким, что я вздрогнула. Я схватила трубку и сразу же услышала голос Владлена Сергеевича:
— Доктор Веснина? Инга Павловна? Знаете, у меня все-таки здорово развита интуиция! Я все время думал о том, что вы, как и я, в ожидании погоды в одиночестве коротаете время. Может быть, мы как-нибудь сумеем перебраться друг к другу?..
— Я позвонила вам по очень важному делу, Владлен Сергеевич, — прервала я Люпина. — Сейчас мне нужно делать операцию, и я хочу попросить у вас совета. Он мне крайне необходим.
— Вы будете делать операцию?! — воскликнул Люпин. — Я не ослышался?
— Я понимаю. Но это исключительный случай.
Я подробно рассказала ему о несчастье, происшедшем с Анной Кругловой, и добавила:
— Оперировать ее надо обязательно. И немедленно. Иначе…
— Она не приходит в сознание?
— Нет.
— И давление шестьдесят на двадцать?
— Да.
— И брюшная стенка в дыхании не участвует?
— Нет.
— Случилось это час назад?
— Примерно.
Люпин долго молчал. Так долго, что мне даже показалось, будто он положил трубку. Я крикнула:
— Владлен Сергеевич!
И тогда он ответил. Ответил голосом, в искренности которого можно было не сомневаться:
— Инга Павловна! Я должен, я обязан остеречь вас от ошибки. Эта ошибка будет стоить вам слишком дорого… Вы меня слушаете, Инга Павловна?
— Да, я вас слушаю.
— Неужели вы не понимаете, что пострадавшая обречена? Неужели не понимаете, что в данном случае ваше хирургическое вмешательство уже дать ничего не может?
— Но ведь есть хоть какой-то шанс? Хоть один из тысячи?
— Не слишком ли мало для такого риска?! — сказал Люпин. — Поверьте, если больной умирает на операционном столе, в его смерти винят только хирурга. А вы к тому же и не хирург. Вас будут судить. В лучшем случае вас будут судить судом совести всех тех, кому больной был близок. Сможете ли вы это перенести? Нет, Инга Павловна, вы не должны, не должны…
Я как-то машинально отвела трубку и опустила ее на колени. Словно с того света до меня доносился голос Люпина: «Инга Павловна! Доктор Веснина!..» Однако я молчала. Мне больше не о чем было с ним говорить. Он поставил все точки над «и», он как бы вынес приговор не только Анне Кругловой, но и мне самой. Может быть, он все-таки прав?..