Но вдруг свет пропал, и он увидел впереди себя обрыв. Темная, бездонная пропасть появилась так неожиданно, что Винченцо невольно попятился. На миг ему стало страшно. Теперь и позади, и везде вокруг была только ночь, и в ней исчезло все: и звуки, и свет, и тени… Там, подумал Винченцо, нет ничего. Совсем ничего…
— Прости меня, святая мадонна! — сказал он.
Закрыл глаза и шагнул в пропасть…
Они вернулись с кладбища поздней ночью, и с ними пришли друзья Джино: Кармелло Моррони и тридцатилетний моряк Арриго Мангано, владелец небольшого катера, на котором теперь Джино работал матросом. Сам Арриго был капитаном и механиком одновременно. Кроме того, он должен был отыскивать клиентов, которым надо было перевозить грузы, доставлять на катер горючее, уговаривать гуляющую публику прокатиться по Неаполитанскому заливу.
Каждые две недели подсчитывая выручку, Арриго ровно половину отдавал Джино.
— Но ведь катер — твой, — возражал Джино. — Ни один хозяин не берет себе столько, сколько дает матросу.
— Какого черта! — искренне возмущался Арриго. — Я не эксплуататор. И если я возьму себе в три раза больше — грош мне будет цена, как коммунисту. Ты ведь и сам коммунист, знаешь, что к чему… — Потом он начинал смеяться: — Дурень ты, Джино. Не понимаешь простой вещи: стоит мне только поприжать тебя — и ты объявишь забастовку. Что мне прикажешь тогда делать?
Кармелло Моррони за эти годы заметно сдал. Теперь не только виски, но и вся голова его стала седой, когда-то сильные руки подрагивали, и голос — могучий голос Моррони, который гудел над синим заливом и заставлял людей поднимать головы кверху, к кабинке портового крана, — был уже совсем не тот. Сам Кармелло, грустно улыбаясь, говорил:
— Сломался орган… Проржавели пружины…
Коринна принесла три бутылки «гриньолино» и несколько ломтиков моццареллы — любимого сыра Винченцо. Поставила стаканы, хотела сама разлить вино, но вдруг тяжело опустилась на стул рядом с Арриго и уронила голову на руки.
— О, святая мадонна! — глухо простонала она. — Зачем ты так?..
Она не плакала, но худые плечи ее тряслись, будто в лихорадке. И старая голова ее тоже тряслась, а в груди у нее что-то хрипело, словно там так же, как у Кармелло, проржавели пружины и сломался орган.
Потом она пересилила себя, подняла голову и, показав глазами на свой стакан, попросила:
— Налей мне, Джино. Пополнее налей…
Джино разлил вино, взял ломтик моццареллы и придвинул тарелку к Анне.
— Ты выпьешь с нами? — спросил он. — В память о Винченцо.
Анна сидела рядом с Моррони, пустыми глазами глядя на зарешеченное оконце. И хотя именно сейчас, как никогда раньше, она ощутила свою обреченность, это не испугало ее и не встревожило. Есть Винченцо, нет его — разве ей не все равно? Она ведь и при нем была такой же одинокой. Может быть, Винченцо и вправду ее искренне любил, но в ней-то самой никогда ничего не было. И никогда она не чувствовала себя равной со всеми, хотя Винченцо и требовал, чтобы к ней относились как к его жене…
— Я спрашиваю, ты выпьешь с нами? — повторил Джино.
— Да, конечно, — ответила Анна. — Я выпью, Джино.
Моррони сказал:
— Пусть земля, в которой он лежит, будет ему пухом… Здесь-то нам всем жестковато…
— Он мог еще жить и жить, — сказала Коринна, до дна выпив вино. — Сколько раз я ему говорила: «Не лезь в этот проклятый залив, проживем как-нибудь и так!» Но ему всегда чего-то не хватало. Особенно после того, как вернулся с войны… Ему ведь надо было заботиться не только о себе… Приехал-то он не один. Уж одного себя он прокормил бы и без этого проклятого залива…
Джино положил руку на плечо Коринны, попросил:
— Помолчи, Коринна. И напрасно ты во всем винишь Анну. Она ничего не требовала от Винченцо.
— Но и ничего не давала, — не унималась Коринна. — Сидела у него на шее, вот и все…
Она сама налила себе еще один стакан «гриньолино» и залпом его осушила. Все у нее внутри горело, словно там, в самой ее душе, кто-то разжег костер. Он не греет, а жжет, причиняя невыносимую боль. И напрасно она старается подавить в себе чувства, которым лучше бы сейчас не всплывать. Что сказал бы Винченцо, если бы все это видел и слышал?.. «Обещай мне, что ты… если я умру… не выгонишь эту женщину… Это моя последняя просьба…» Будь она проклята, эта женщина, да простит Коринну святая мадонна! Коринна уверена, что все беды — только от нее. Она, а не кто-нибудь другой, принесла в дом несчастье. Еще в тот день, когда Винченцо ввел ее в эту комнату, Коринна как-то сразу почувствовала: вместе со своей Анной он ввел сюда беду. Почему она это почувствовала, Коринна не знала, но, оказывается, сердце не обмануло…
— Что вы теперь думаете делать, синьора Анна? — мягко спросил Моррони.
— Разве такие о чем-нибудь думают? — сказала Коринна, нажимая на слово «такие». — Если бы они о чем-нибудь думали, так не шлялись бы по белу свету, как бездомные собаки.
Анна побелела и, кажется, чуть слышно простонала. Но не сказала ни слова. Только уронила на колени руки.
— Не лучше ли вам вернуться на родину? — все так же мягко проговорил Моррони. — Сейчас это многие делают… И не жалеют…
— Ты лучше спроси у нее, Кармелло, что она знает о своей родине? — сказала Коринна. — И есть ли она вообще у нее, ее родина?
— Родина есть у всех, — заметил Арриго, до сих пор молчавший. — Для одних она — мать, для других — мачеха, но все равно есть. Без нее человек — как рак-отшельник… И если синьора Анна захочет вернуться в Россию, мы с Кармелло постараемся помочь ей в этом… Я правильно говорю, Кармелло?
— Плевать ей на Россию! — крикнула Коринна. Она уже заметно опьянела, и ей все труднее было сдерживаться. — Плевать ей на Россию, — повторила она, протягивая руку за бутылкой. — Ей на все плевать, она и есть рак-отшельник. Слышишь, Арриго! Я говорю, что она и есть рак-отшельник… Превеликий боже, у меня никогда не было своих детей, но заставили бы меня бросить Джино и Винченцо! Разве эта женщина — мать? Скажите, разве эта женщина — мать?..
Она повернулась к Анне и стала рассматривать ее так, словно только сейчас впервые увидела. По щекам Анны бежали слезы, но Анна, кажется, их не замечала. Все так же сидела с закрытыми глазами, правое веко у нее дергалось, а между бровей глубокая складка стала совсем черной, точно кто-то провел по ней кисточкой с тушью.
На какое-то мгновение Коринна вдруг почувствовала острую жалость к этой женщине. Святая мадонна, разве на ее долю мало пришлось? Она и сейчас еще не совсем утратила свою красоту, а что ей дала эта красота, кроме страданий? Ни семьи, ни привязанностей, ни минуты настоящей радости — все полетело к черту с тех пор, как война ворвалась в ее дом и в пух и прах разметала все, чем она жила. К ней уже подкрадывается старость, а у нее ничего нет своего, нет и не будет, она так и помрет со страшной пустотой в душе…
«Почему ей и вправду не вернуться в Россию? — подумала Коринна. — Там ее сын, там все для нее родное, человек ведь не может забыть то, что когда-то вошло в его кровь. Ей и умереть будет легче у себя на родине, чем тут, где все чужое…»
Видит бог, Коринна думает так не потому, что хочет избавиться от Анны. Она не станет кривить душой и говорить, будто ей приятно жить с Анной под одной крышей, но выгонять ее она не станет. Ради Винченцо, конечно. Но разве эта женщина не понимает, что ни один человек на свете не может жить без родины?..
Коринна наклонилась к Анне, спросила:
— Ты почему молчишь? Ты слышала, что сказал Арриго? Они помогут тебе вернуться домой…
— У меня нет дома, — чуть слышно ответила Анна. С минуту помолчала, провела рукой по глазам и добавила: — Ты хочешь от меня избавиться? Так и скажи.
И сразу же то острое чувство жалости, которое Коринна испытывала к Анне минуту назад, исчезло, будто и не появлялось. Коринна даже удивилась: откуда оно могло к ней прийти? Разве она мало знала Анну! Сука она, паршивая сука, ее не жалеть, а презирать надо, ничего другого она не заслуживает!
Моррони, как-то угадав, что происходит в душе Коринны и стараясь притушить взрыв ее чувств, сказал:
— Винченцо нелегко жилось на свете. Все время чего-то искал, а чего — и сам, наверное, не знал… Да кто из нас чего-то не ищет? Мечемся, мечемся, а потом вот так, как он… И уже ничего не нужно…
— Он был настоящим трудягой, — тихо проговорил Джино. — Не все понимал так, как надо, но душа у него была добрая… Не плачь, Коринна, слезами горю не поможешь. Каждому свой черед…
— Почему не я, а он! — сказала Коринна. — Почему он должен был уйти раньше меня? Мне тут нечего уже делать, а ему можно было жить и жить…
Она упала головой на стол и впервые после смерти Винченцо заплакала навзрыд, забыв обо всем на свете, видя перед глазами только своего Винченцо. Она не причитала, не произносила ни слова, просто рыдала, в слезах выливая свою горечь души, всю боль, которую в себе носила. И знала, что никогда ее не выплеснет…
Еще в то время, когда Джино торговал цветами, он как-то сказал Анне:
— Хочешь, я покажу тебе виа Пикадилли — самую шикарную улицу Неаполя? Там живут одни миллионеры, в сравнении с которыми Мариотти — жалкий нищий…
Анне казалось, что она уже довольно хорошо знает Неаполь, но о виа Пикадилли она не имела никакого понятия. Где этот райский край, какое море огня горит под его небом?
— Пойдем туда сейчас же! — загорелась она.
И они пошли. Миновали кантину Паланти, оставили позади себя грохот портовых кранов и лебедок, потом, повернув вправо, пересекли колею железной дороги. Город еще не кончился, но высокие дома из стекла и бетона уже уступили место низким грязным лачугам, а улицы стали похожи на свалку — всюду истлевшее тряпье, кучи мусора, ржавые консервные банки, разбитые бутылки. Босоногие, полуголые мальчишки и девчонки стремглав носились среди этого хаоса запустения, визжали, кричали, дрались и плакали.