Анна подозрительно посмотрела на Джино:
— Это и есть твоя виа Пикадилли?
— Что ты! — засмеялся Джино. — Ничего похожего… Идем дальше.
Слева, где-то недалеко от них, шумело море. Отсюда его не было видно, но они чувствовали, что оно совсем рядом: стоило облизнуть губы — и можно было ощутить на них соленую влагу, а если прислушаться, нетрудно было уловить глухой шум прибоя. Да и небо здесь казалось синее, оно словно впитало в себя всю синь и нежность морского простора.
И вдруг впереди Анна увидела крутой, но невысокий обрыв, будто расцвеченный яркими флагами. Эти флаги — синие, красные, голубые, белые и черные — развевались на легком ветру, создавая впечатление, что там, у обрыва, на отмель села целая флотилия кораблей и теперь сигнальщики размахивают полотнищами, призывая на помощь.
— Что это? — удивленно спросила Анна.
— Виа Пикадилли, — сказал Джино. — Красиво? Только ты не думай, что это настоящие флаги. Это сушатся юбки и платья. Рвань, тряпье, но на виа Пикадилли ничего другого не носят. Понимаешь? Миллионерам плевать на дорогие вещи, они любят, чтобы их всегда продувало…
Чем ближе они подходили к обрыву, тем все больше Анна поражалась открывающейся перед ней картиной. Она видела Неаполь богатый и бедный, видела роскошные виллы и покосившиеся от старости хибары, знала, что в этом сказочно красивом городе живут разные люди — и те, кто швыряет на ветер миллионы лир, и другие, у кого за душой нет и ломаного гроша, — но она никогда не предполагала, что ей доведется увидеть такое…
Вдоль всего обрыва к ярко-синему небу поднимались дымки от костров и сделанных из ржавой жести печек — «миллионеры» готовили ужин. Тут же, у этих печек, валялись протухшие рыбьи внутренности, обглоданные кости, заплесневелые корки хлеба, пустые консервные банки, разбитые бутылки. Женщины кричали на ребятишек, поминутно давая им подзатыльники, а ребятишки, вопя от боли, срывались с места и мгновенно исчезали в каких-нибудь норах, вход в которые был занавешен тряпьем.
На Анну пахнуло таким смрадом, что она готова была бежать назад, но любопытство все же удержало ее, и она, цепко ухватившись за руку Джино, спросила:
— Эти люди тут и живут? В этих норах?
Джино присвистнул:
— Отель-люкс. Крыши никогда не протекают, никакой жары, вот только зимой бывает холодновато… Да это не страшно. Мауро говорит, что, когда холодно, у людей развивается аппетит. А когда есть аппетит и нет жратвы, человек становится веселее. Кто-кто, а Мауро это дело знает…
С обрыва крикнули:
— Эй, Джино!
Джино оглянулся.
— А вот и Мауро! — сказал он обрадованно. — Пойдем к нему в гости.
Когда они приблизились к пещере Мауро, оттуда почти на четвереньках выползла молодая еще, но очень худая и бледная женщина, встала на ноги и, одернув засаленную, всю в дырах юбку, сказала:
— Здравствуй, Джино. Как поживает твоя тетка Коринна? Не открыла еще цветочный павильон?
— Здравствуйте, синьора Чезира, — ответил Джино. — У нас все в порядке, но павильон еще не открыт. Коринна говорит, что она скопила двадцать тысяч лир, а павильон стоит два миллиона. Придется подождать…
— Ну, не так уж и много вам осталось до двух миллионов, — улыбнулась Чезира. — А кто это с тобой? Не та ли это русская женщина, которую привез Винченцо?
Чезира с откровенным любопытством начала разглядывать Анну. Она даже обошла вокруг нее, словно рассматривая какую-то диковинную вещь, потом протянула руку и сказала:
— Давайте познакомимся, синьора. Меня зовут Чезира. Чезира Менотти… Вы очень красивая женщина, синьора. И похожа на итальянку. Наверное, у вас отбоя нет от поклонников… Ну-ну, не стесняйтесь, что ж в этом плохого… Хотите, я угощу вас чашкой кофе? Эй, Мауро, поставь-ка кастрюльку с кофе на печку. Слышишь, о чем я тебе говорю!
Она болтала без умолку, болтала и продолжала со всех сторон разглядывать Анну, но Анну это не обижало. Может быть, потому, что ни в словах Чезиры, ни в ее глазах не чувствовалось ни зла, ни насмешки, ни недоброжелательности.
Пещера, в которую Анна вползла почти на коленях, представляла собой что-то похожее на склеп овальной формы. Посредине стоял сколоченный из ящиков стол, из таких же ящиков, почерневших от времени, был сделан и «сервант», в котором блестели тщательно начищенные жестяные кружки («Никогда не бьющийся хрусталь», — сказала Чезира). В углу, в тряпье, копошились две девчушки: одной из них — черноглазой, подвижной, очень похожей на Мауро, — было, наверное, лет девять-десять, другая — худенькая, с лицом типичной римлянки — выглядела постарше.
— Это Джованна, — сказала Чезира, указывая на старшую. — Вчера ей исполнилось двенадцать, но она знает больше, чем тридцатилетняя дама. А та, похожая на жука, — Жермина… А ну вы, сороки, встаньте и поздоровайтесь!
Девчушки вскочили, выбралась из тряпья и как по команде присели — сделали реверанс. Потом подошли к Анне и с таким же любопытством, как Чезира, начали ее разглядывать. Маленькая Жермина спросила:
— Вы живете на виа Пикадилли, синьора?
— Нет, — улыбнулась Анна. — Я живу недалеко от порта.
— Поэтому я вас и не видела, — сказала девчушка. — А у вас есть муж? Он богатый? Джованна говорит, что выйдет замуж только за богатого. Правда, Джованна?.. Она говорит, что, когда выйдет замуж, подарит мне лакированные сапожки. Правда, Джованна?
— Не тарахти! — прикрикнула Джованна на сестру. — Не слушайте ее, синьора. Я не собираюсь замуж. Зачем? Нарожать вот таких цокотух и стирать им пеленки? Сохрани меня от этого, святая мадонна! Мара, наша соседка, на три года старше меня, а о муже и слышать не хочет. Она говорит, что на свете хватит дураков мужчин, которым только подмигни — и они выложат все наличные… А чем я хуже Мары?
— Таких потаскух, как твоя Мара, белый свет еще не видел, — сказала Чезира. — И перестань болтать, пока я не всыпала тебе сто горячих!
Джованна обиженно удалилась в свой угол, но ее место тут же заняла маленькая Жермина. Она держала в руках фотографию, наклеенную на обложку от книги.
— Это наш папа, синьора, — сказала девчушка. — Я была совсем маленькой, когда его убили фашисты. Но я все о нем знаю. Хотите, я скажу, за что его убили? Он не хотел идти воевать против русских. Потому что русские — все большевики. Это правда, что русские — все большевики, синьора?..
В пещеру, держа в руках кастрюльку с горячим кофе, вполз Мауро, а потом показался и Джино. Чезира достала из «серванта» кружки, разлила в них мутную горячую жижу и сказала:
— Простите, синьора, у нас сегодня, кроме кофе, ничего нет. Я задолжалась булочнику, и он перестал отпускать мне в кредит. Проклятый фашист, ему наплевать, что мы голодные… Придет время, и мы выпустим кишки из таких вот жаб, как он…
Анна промолчала. Она вообще сидела, как на иголках, каждую секунду ожидая, что Жермина или Джованна спросит у нее, зачем она приехала в Италию. Что она ответит? В этой пещере какой-то свой дух, и, хотя Чезира, наверное, знает историю Анны и знает, почему она оказалась в Неаполе, все же Анна не могла не чувствовать скованности и того внутреннего напряжения, которое ее угнетало. В глазах девчушек она видела не только простое детское любопытство. «Это правда, что все русские — большевики, синьора?»
Конечно, можно было и не обращать внимания на детскую болтовню, но у Анны вдруг возникло такое ощущение, будто она видит перед собой глаза не этих девчушек, а глаза своего Алешки — пытливые, осуждающие, не по-детски серьезные.
Обжигаясь, Анна торопливо выпила кофе и встала. Она больше не могла находиться здесь ни минуты. Ей и самой сейчас казалось нелепым то чувство стыда и страха, которое она испытывала перед этими оборванными девчушками, но оно в эту минуту было сильнее ее, и она ничего не могла сделать, чтобы от него избавиться…
— Спасибо вам, синьора Чезира, — сказала Анна, против своей воли заискивающе улыбаясь Джованне и Жермине. — Если вы разрешите, я когда-нибудь еще загляну к вам поболтать. У вас хорошие девочки, и я рада, что познакомилась со всеми вами…
Она больше не хотела осматривать виа Пикадилли, но Джино все-таки потащил ее дальше. «Самое интересное — это там», — сказал он, махнув куда-то рукой.
За ними увязался и Мауро. «Без меня вы заблудитесь. Потому что здесь, как в джунглях…»
Там было действительно, как в джунглях. В обрыве уже не хватало места для пещер, и люди строили свои лачуги под открытым небом, используя куски жести, железо от разбитых автомобилей, фанеру из-под макаронных ящиков. Эти домишки, готовые, казалось, развалиться от первого же порыва ветра, лепились друг к другу так близко, точно земля здесь стоила баснословные деньги. И около каждой халупы — свалка мусора, издающая страшное зловоние, куча дерущихся собак, ползающие голые ребятишки.
— Это вилла синьора Ванетто, — смеялся Джино, показывая на одну из лачуг. — Он занимает высокий пост в мэрии Неаполя: подбирает на улицах всех дохлых кошек, выброшенных из окон. Говорят, скоро получит награду за честную службу… А это дворец Каполетти. Из чистого мрамора. Каполетти, говорят, приглашал из Рима лучших архитекторов. И отвалил им кучу денег…
Мауро вдруг сказал:
— Смотри-ка, Джино, вот сидит доктор Паоло Бассо… Давно его не было видно. Подойдем?
Старик, которого Мауро назвал доктором Паоло Бассо, сидел на ящике около своей лачуги с раскрытой книгой в руках, задумчиво глядя на лежавшую у его ног собаку. Голова у старика была совсем белой, а руки, шея и лицо казались совсем прозрачными, словно были созданы не из плоти, а из какого-то незнакомого бесцветного вещества.
Когда Мауро, Джино, а вслед за ними и Анна подошли к старику, он не спеша закрыл книгу, поднялся и поклонился Анне:
— Вы ко мне, синьора? Чем могу служить?
Анна смущенно молчала, не зная, что ей ответить. И растерзано поглядывала то на Джино, то на Мауро. А они тоже молчали, заговорщически переглядываясь друг с другом.
— Вам разве неизвестно, синьора, что доктор Паоло Бассо клиентов больше не принимает? — строго спросил старик. — Вы разве не читали в столичной прессе, что ему запрещено заниматься адвокатской деятельностью? Да будет вам известно, синьора, известно раз и навсегда, последнее дело, которое вел доктор права Паоло Бассо, закончилось для него полным крахом, хотя он совершенно неопровержимо доказал невиновность своих подзащитных. Речь доктора Паоло Бассо вызвала бурю оваций среди публики, но все было предрешено заранее. Фемиде, уважаемая синьора, не только завязали глаза — ей заткнули глотку! Так же, как заткнули