Даже когда она тихо окликнула старика, он встретил ее теми же словами:
— Вы ко мне, синьора? Чем могу служить?
Анна придвинула какой-то полусгоревший чурбан, опустилась на него и сказала:
— Здравствуйте, синьор Бассо. Вы, наверное, не помните меня, а я вас сразу узнала… Когда-то давно мы разговаривали с вами вот на этом самом месте…
— Помню, помню… Но скажите, синьора, почему я не могу отрешиться от мысли, что вы иностранка?
— Я русская, — сказала Анна. — Я приехала сюда из России.
— О! — воскликнул Паоло Бассо. — В вашей стране гибли мои соотечественники. Но Россия — это очень интересно! Россия — страна новых человеческих отношений, нового права и новых законов. Вы должны знать, синьора, что дух свободы не может витать там, где в кодексе свода законов нет пункта, гласящего о неприкосновенности человеческой личности… Вы понимаете, о чем я говорю? Я говорю о вашей конституции, которую должен знать каждый порядочный человек, живущий на земле… Скажите, синьора, можете ли вы представить себе такую картину: идет гражданин по Москве, ни о чем необыкновенном не думает, и вдруг на него обрушивается дубинка полицейского…
Анна пожала плечами.
— В России нет полицейских, — сказала она. И подумала: «Очень странный старик. Порой кажется совсем ненормальным, но уловить, в чем его ненормальность, невозможно. Разве в том, что он ни о чем другом, кроме прав и законов, не говорит и не думает?.. И почему он так спокойно — даже чуть ли не с восторгом — говорит о стране, в которой гибли его соотечественники?»
Паоло Бассо долго молчал. Он как бы весь ушел в себя, отключаясь от всего, что его окружало. А Анна в это время думала: «Я должна ему сказать, что не принадлежу к тем людям, которые воевали с его страной. Может быть, мне удастся вызвать в нем сочувствие…»
Но старик вдруг сказал:
— Когда великий итальянец Джузеппе Гарибальди боролся против австрийского ига, он тоже был беспощаден. Потому что он любил свою родину… Нет-нет, синьора, душа моя не наполнилась злом против ваших соотечественников. Они спасали мир от чумы. Они должны были быть беспощадны. Кто звал итальянцев на поля России?.. Это было возмездие, синьора, да-да, это было возмездие…
Паоло Бассо встал, повернул голову в сторону дымившегося Везувия и долго смотрел на него, о чем-то думая. Ветер растрепал его седые волосы, старик шатался на слабых, немощных ногах, но Анне вдруг показалось, что перед ней стоит не дряхлый старец, а борец и в нем, как в Везувии, затаился огонь, который может вырваться в любое мгновение…
Забыв, видимо, об Анне, старик вначале почти неслышно, но потом все громче и громче, напрягая голос, отчего у него заметно вздулись жилы на худой шее, говорил, обращаясь к кому-то невидимому:
— Тот, кто попирает человеческие законы, должен знать, что и сам он становится вне закона. Это непреложная истина… Ожившие вулканы уничтожают жизнь, но при этом часто гибнут в собственном огне… Кому дано право посылать человека на смерть?.. Господа судьи, вы должны судить не тех, кто отказывается лезть в мясорубку одной из самых несправедливых войн, а тех, кто эту войну породил… Вы должны защищать систему человеческого бытия, а не систему насилия. Я взываю к вашей совести, господа судьи, и в то же время я предупреждаю вас о вашей ответственности перед человечеством…
Он говорил страстно, и Анна поняла, что старик вновь воскрешает в своей памяти то прошлое, которое не может забыть. И еще она подумала, что старик знает и ее прошлое, знает о ее преступлении и теперь вот обращается к невидимым судьям, чтобы они не забыли и о ней самой, воздав должное ее преступлению перед своим народом. «Тот, кто попирает человеческие законы, должен знать, что и сам он становится вне закона!»
«Безумный, безумный старик!» — шептала Анна, а сама сжалась в комок и сидела затаив дыхание, точно сейчас должен был прозвучать приговор, очень суровый и беспощадный. Ей даже захотелось вскочить и убежать куда глаза глядят, но сил для этого у нее не было, и она продолжала сидеть все на том же месте, втянув голову в плечи, словно ожидая удара.
Но Паоло Бассо неожиданно прервал свой монолог на полуслове, проковылял к ящику, тяжело опустился на него и, взглянув на Анну затуманенными глазами, спросил:
— Чем могу служить, синьора?
Анна оторопела. Опять, как в прошлый раз, сказать, что она оказалась здесь случайно? Потом встать, попрощаться и уйти? А дальше?
— Вы пришли ко мне за помощью? — снова спросил Паоло Бассо. — Какую же помощь может оказать вам дряхлый, выживший из ума старик? Если вы голодны, я поделюсь с вами краюхой хлеба и куском моццареллы, если вам негде жить, я предложу вам свой ветхий кров, а больше у меня ничего нет и больше ничего не будет, дорогая синьора… Что же вы молчите?..
Пересилив робость, Анна сказала:
— Мне действительно негде жить, синьор Бассо! Я чужестранка, и у меня здесь нет ни родных, ни близких… Но я не хотела вас утруждать, я просто думала, что вы посоветуете мне, где я могу найти угол… По силе возможности, я стану платить, потому что не думаю сидеть без дела…
— Помогите мне встать, синьора, — старик протянул к ней руку и с ее помощью поднялся с ящика. — Этот дворец — моя собственность, которую вряд ли власти у меня конфискуют. Прошу вас, синьора, взглянуть на мои апартаменты, и, если они не покажутся вам слишком убогими, если вас не устрашит совместное существование с опальным доктором права, вы можете оставаться здесь до тех пор, пока судьба не улыбнется вам более доброй улыбкой.
— Но я должна вам хотя вкратце рассказать о себе, — проговорила Анна. — Чтобы потом, понимаете…
— Нет-нет, синьора, этого мне не нужно. Я верю вам…
Ни Джино, ни Коринне Анна ничего не сказала о том, что нашла себе новое пристанище на виа Пикадилли. Утром, когда она уже уходила на работу в прачечную, Коринна сказала:
— Чего это ты вдруг так оживилась? Будто замуж собираешься…
— На тот свет собираюсь, — бросила Анна.
Анна действительно была по-необычному оживлена, будто на виа Пикадилли ее ждали невесть какие блага. Суетясь в своей каморке, она все время думала: «Конец!.. Конец этой проклятой тюрьме, в которой я провела столько тягостных лет!..»
Как она устроит свою жизнь «во дворце» Паоло Бассо, как станет жить под одной крышей с полубезумным стариком — сейчас она об этом не думала. Не хотела думать. Была уверена, что ей будет лучше. Потому что хуже, чем здесь, быть не может.
На работе, в прачечной, Анну тоже было не узнать. Обычно раздражительная, злая, нервная, в этот день она, на удивление других прачек, держалась так, словно решила забыть все свои беды, плюнуть на них и больше никогда о них не вспоминать.
Кроме Анны, в прачечной (эта прачечная представляла собой две крохотные комнатушки. В одной, забитой густыми клубами пара, стирали, в другой сушили и гладили) работали еще три женщины: пожилая уже, лет, наверное, под пятьдесят, тетушка Джилья, маленькая, вертлявая, вся какая-то дерганая Мара Менсалли и синьора Цокки, хозяйка прачечной и сама же прачка. Эта старалась держаться с достоинством, как и положено владелице предприятия. Все эти женщины знали прошлое Анны (от Коринны, конечно, Анна нисколько в этом не сомневалась) и относились к ней по-разному. Тетушка Джилья, не стесняясь, говорила:
— Потаскухи бывают разные. Одни таскаются по мужикам, другие — по белу свету. А цена им всем одна — сто лир на большой ярмарке. И подыхают они одинаково: или на свалке, или в богадельне…
— А ты умрешь в царских хоромах? — огрызалась Анна. — Тебя с оркестром хоронить будут?
В разговор вмешалась Мара Менсалли. У этой-то спокойного ничего не было. Голос у нее пронзительный, сама она, как вихрь, туда-сюда бегает, кричит, размахивая руками:
— А мне вот наплевать, что потом будет! Мне бы здесь пожить по-человечески! Хоть годок. Ты ведь жила, Аннина? Говорят, муж у тебя летчиком был. Правда это? Каждый день, небось, кофе со сливками и с пирожными пила, в театр на легковой машине ездила. Ой, какая ж ты дура, Аннина, бросила все это! Ну, погиб муж, так сын же остался. У вас там, в России, дети таких отцов тоже ведь не нищими становятся. Послал бы тебя твой сын прачкой быть? Послал бы, скажи?
Анна свирепела. Какое им дело, этим дряням, до ее жизни? Какое они имеют право вмешиваться в ее жизнь? Им что, своих забот мало?
Чтобы как-то досадить женщинам, она говорила:
— Да, я жила. «Кофе со сливками и с пирожными…» Эх вы, убогие! У меня каждую субботу куча гостей собиралась. — Она видела, какими глазами смотрят на нее и тетушка Джилья, и Мара, и сама синьора Цокки. Не верят. Думают, что она врет.
Мара так и говорит:
— Ты врешь, Аннина. Ну, признайся, что ты врешь! Такого же не может быть. Каждую субботу?.. Я пила шампанское семь лет назад, когда моя сестра выходила замуж… А индейку я не ела ни разу… Ты ела индейку, тетушка Джилья?.. Ты когда-нибудь пила шампанское?
Тетушка Джилья пожимала плечами:
— Мой муженек не дослужился до министра… А ты веришь Аннине? Пусть поклянется святой мадонной, что говорит правду.
Анна швыряла в корыто намыленную простыню, вытирала о передник мокрые руки и торжественно заявляла:
— Клянусь святой мадонной, клянусь своей жизнью, пускай меня убьет молния! Все, о чем я говорю, — истинная правда!
На минуту-другую в прачечной воцарялась тишина. Даже Мара Менсалли не произносила ни звука и стаяла так, словно ее внезапно поразил шок. Тетушка Джилья смотрела на Анну полными страха глазами и, наверное, ожидала, что сейчас над головой у нее сверкнет молния и от Анны останется горстка пепла. А синьора Цокки заметно бледнела, и Анна была уже уверена, что бледнеет она от острой зависти к ее прошлому. Сама синьора Цокки всю жизнь билась как рыба об лед, мечтая заиметь «свое дело». Всю жизнь не доедала, работала точно вол и копила, копила эти проклятые лиры, чтобы однажды о ней сказали: «А знаете, синьора Цокки, бывшая прачка, теперь ведь стала хозяйкой. У нее солидное дело, и она пользуется большим уважением…»