— Сильнее? — старик вдруг подбежал к кровати и вытащил из-под нее старый чемодан с ободранной на крышке кожей. Откинув крышку, он дрожащими руками схватил исписанный лист бумаги и, отшвырнув назад чемодан, переспросил:
— Сильнее? А это что? Я выбрал из газет только крохи того, что происходит в этом страшном мире. Вот… В Палермо кто-то поджег дом, где собирались коммунисты… В Риме кто-то стрелял в девушку, которая хотела прикрепить к стене вашу листовку… В Неаполе кто-то бросил гранату в помещение коммунистической фракции… Кто-то стрелял в рабочую колонну демонстрантов… Кто? Вы не знаете — кто? А ведь это только наша Италия. Может быть, вы не знаете, что делается на родине Гитлера? Или в Америке? Или в Португалии? Где же ваша сила? Что вы делаете?
— А что же, по-вашему, надо делать, синьор Бассо? — тихо спросил Моррони.
— Что делать?! — воскликнул старик. — Вы разве не видите, как остывшая лава спускается с гор и жизнь исчезает под ней, как Атлантида в волнах океана… Вы этого не видите?..
Анна вздохнула:
— Бедный старик.
— Ты хорошо сделала, Аннина, что не пошла тогда к Нигри, — сказал Джино.
— А почему ты вспоминал меня? — спросила Анна.
— Мне кажется, ты стала лучше, в тебе стало больше зла к самой себе, а это помогает.
— Таким, как я?
— Всем. Иногда я думаю, что время любви кончилось. Мы не можем любить, так как очень сильно ненавидим. Нет-нет, мы не взращивали ненависть специально, она растет сама. Как на дрожжах. Когда-нибудь она захлестнет все живое…
Анна с удивлением взглянула на Джино. Вот он какой. А она-то до сих пор думала, что он мальчишка… Мальчишка, продающий цикламены. «Синьоры и синьорины, клянусь папой римским — это не цветы, а ваши улыбки!» Боже мой, подумала Анна, что делает время с людьми!.. Что оно сделало с Джино!.. А что оно сделало с Алешкой? Наверное, он тоже говорит: «Ненависть — это наша пища…» Ненависть — к кому? К матери?
— Налей мне, Джино, — попросила она. — Водки.
Он налил и себе и ей.
— Знаешь, Аннина, я познакомился с русскими моряками. И рассказал им о тебе. Все рассказал. Они говорят: «Ей надо ехать на родину. Чего она боится?» Они берутся доставить тебя домой.
— Домой? — Анна насмешливо взглянула на Джино. — Куда домой? О каком доме ты говоришь, Джино? Коринна правильно когда-то сказала: я рак-отшельник. Моя песенка спета, Джино. Поздно. Все уже поздно…
— Никогда не поздно исправить ошибку, Аннина. Я уверен, что там тебе будет хорошо… Ты писала сыну?
— Всего один раз. И больше не буду.
— Почему?
— Боюсь, что опять не ответит. И боюсь, что ответит.
— А вдруг он все простил? Даже если ты не вернешься, тебе будет легче жить… И умирать легче…
— Разве такое прощают?
— Время, Аннина, все перемалывает. Время — это жернова. Они и глыбу превращают в пыль.
— Спасибо тебе, Джино. Но… Помнишь, я как-то спросила у-тебя: «А ты такую простил бы?..» Помнишь, что ты ответил?
— Помню. И все-таки своей матери я простил бы… Потому что она — мать…
— Спасибо тебе, Джино, — опять сказала Анна. — Я верю тебе.
Ей хотелось ему верить. Ей почему-то казалось, что Джино и ее Алешка должны чувствовать одинаково. Она, правда, не могла представить себе своего Алешку вот таким же взрослым человеком, как Джино, Алешка оставался мальчишкой, но, думала она, мать всегда остается матерью, сын всегда остается сыном. Разве это не мудрая истина?
Джино говорит, что, по крайней мере, написал бы матери, что ненависти к ней не питает… Да разве ей этого было бы мало? За каждое такое слово она готова отдать десяток лет жизни.
И еще раз Анна сказала:
— Спасибо тебе, Джино. Теперь я ему напишу.
Перед уходом Джино вытащил из кармана сверток и положил ей его на колени:
— Возьми. Это деньги для Паоло Бассо. От его друзей. Только не говори ему ничего…
Иногда Анне казалось, что она физически ощущает, как уходит ее жизнь. И дело было не только в том, что с каждым годом голова ее становилась белее, а морщины глубже — этого можно было не замечать. Но не замечать, как все быстрее и быстрее пустеет ее душа, Анна не могла. Теперь очень часто даже то, что раньше казалось ей чем-то важным и существенным, не трогало ее. А те редкие взрывы чувств, которые еще временами встряхивали Анну, были скорее похожи на далекие отблески грозы, чем на саму грозу: что-то сверкнет, где-то что-то прогрохочет — и снова тишина. Не та тишина, в которой человек отдыхает после бури, а та, в которой, как в омуте, застывают мысли и желания.
Из прачечной Анну выгнали. И произошло это по вине самой Анны.
Среди постоянных клиенток синьоры Цокки, которыми она особенно дорожила, была некая молодая особа по имени Армида Цампиери. Обычно готовое белье Армиде относила тетушка Джилья. Но как-то, вызвав по телефону синьору Цокки, Армида сказала:
— Сегодня пришлите ко мне русскую прачку. Как ее зовут?.. Аннина? Вот-вот, именно она мне и нужна. Пусть придет к семи вечера. Вам все понятно, синьора Цокки? Чао!..
Взяв корзину для белья, Анна не спеша направилась на улицу, где жила Цампиери. С залива дул холодный ветер, оттуда несло промозглой сыростью, и Анна куталась в свою старенькую шаль, пряча руки в рукава такой же старенькой, выцветшей кофты. С самого утра она проглотила всего чашку кофе с тонким бутербродом из сыра и сейчас ощущала легкое головокружение.
Анну встретила служанка.
— Иди. Да смотри, не вздумай ничего стащить, — сказала она и посторонилась, словно боясь испачкаться об Анну.
Анна так и вошла в теплую, сплошь забитую новой дорогой мебелью комнату: с корзиной на руке, закутанная в рваную шаль, в расползшихся, давно не чищенных туфлях. Вошла и точно окаменела: за столом, уставленным закусками и бутылками с вином, сидели разодетые смеющиеся мужчины и женщины. На мгновение все они смолкли и бесцеремонно уставились на Анну. Потом Армида воскликнула:
— О, наконец-то ты пришла, Аннина! А я-то думала, что по пути ты заглянула в какую-нибудь кантину и сидишь там, посасывая «гриньолино».
Анна сняла с руки корзину, поставила ее на пол и обеими руками вывернула карманы своей кофты.
— В таких случаях русские говорят: «У меня в кармане — вошь на аркане». И зашла бы в какую-нибудь кантину, да побоялась, что в счет оплаты за «гриньолино» с меня снимут вот эти туфли. А им ведь цены нет, посмотрите на них, синьора Армида.
Армида весело рассмеялась:
— Замечательно, Аннина! Как ты сказала? «В кармане — вошь на аркане?» Это просто замечательно! Не правда ли, синьор Меркулов!
Она взглянула на человека, сидевшего в кресле с сигаретой в руке. Анна тоже посмотрела на этого человека. Синьор Меркулов был, конечно, русским. Анна сразу это поняла. Она также сразу поняла, что ее позвали сюда именно для него. Армида приготовила синьору Меркулову сюрприз. И кажется, он доволен выдумкой хозяйки: на его лице улыбка.
— Да, это замечательно, — вполголоса проговорил Меркулов. — Замечательно еще и то, господа, что наши русские никогда не унывают. Даже тогда, когда им очень трудно… Слушай, женщина, правду ли говорят, что муж твой был советским командиром, летчиком?
— Меня зовут Анной, — сказала Анна. — Фамилия моя Луганова. Если вы русский и жили в России, вам должно быть известно имя северного летчика Клима Луганова.
— Я русский, — сказал Меркулов. — И так же, как ты, когда-то жил в России. Но Клима Луганова я не знаю. Ты уж не сердись на меня за это, женщина. — Он насмешливо улыбнулся и затянулся сигаретой. — Не будешь сердиться? Я не хочу тебя обидеть. Ты, кажется, голодна?
— Да, я голодна, — не отрицала Анна. — И не отказалась бы присесть за стол.
Армида кивнула служанке, и та придвинула к Анне стул, потом поставила перед ней прибор.
Анна помедлила только секунду. Затем быстро сбросила с себя шаль, положила на тарелку колбасы, сыру, креветок и налила полный бокал вина. «Плевать мне на всю эту шваль! — подумала она. — Пускай глазеют сколько им влезет, пускай смеются, меня от этого не убудет. Наемся до отвала. Жаль только, что ничего нельзя будет прихватить для Паоло Бассо».
Кто-то сказал:
— Когда человек долго ничего не ел, ему нельзя так набрасываться на еду. Может быть плохо…
Анна ничего не ответила. Снова налила бокал вина, выпила и принялась за куриную ножку.
В голове у нее изрядно шумело: бокалы были большие, и ту грань, когда рассудок мог что-то подсказать, Анна уже перешла.
— Может быть, тебе действительно довольно? — спросила Армида.
— Нет, нет, пусть продолжает, — сказал Меркулов. — Не надо ее останавливать… Мне, господа, знакомо чувство голода. В Сибири, где я отбывал ссылку, я через все это прошел.
Он встал, налил себе вина и, подняв бокал, взглянул на Анну:
— Ваше здоровье, синьора Луганова. За русских людей, обретших свободу на чужбине… За настоящих русских людей!..
Анна молчала. Мысли ее путались от вина, но в этом хаосе она старалась отыскать что-то для нее очень важное, пыталась ухватиться за какую-то нить, которая должна была привести ее к решению сложной задачи.
Синьор Меркулов… Синьор Меркулов… Синьор Евгений Меркулов… Почему Евгений? Ведь здесь его по имени никто не называл! Или она сама выдумала это имя?
Анна сказала:
— За настоящих русских людей, синьор Евгений Меркулов…
Он посмотрел на Анну удивленно и, как ей показалось, растерянно:
— Вы знаете мое имя, госпожа Луганова?!
Значит, Евгений… Синьор Евгений Меркулов… Продираясь сквозь туманный лабиринт мыслей, Анна, наконец, вышла на тропку. Ну, как же она не вспомнила сразу? Ведь Винченцо так злился, когда посылал ее к Меркулову, а она отказывалась к нему идти!
— Этот человек — настоящий буржуа! — говорил Винченцо. — Поплачь перед ним — и он раскошелится. Ты ведь его соотечественница.
Теперь Анна все вспомнила. Откуда Винченцо стала известной история Меркулова, Анна не знала. Винченцо рассказывал о нем так: Меркулов когда-то был инженером и вместе со своим товарищем изобрел что-то очень важное и нужное. Изобрел-то, собственно говоря, его товарищ, но Меркулов был начальником и примазался. Потом он продал копию чертежей за валюту, но его поймали. Валюту Меркулов припрятал, отсидел восемь лет, а во время войны вместе с этой валютой перебежал в Италию. И здесь открыл большое дело по продаже холодильников…