Превратившись в настоящую нищенку, она с такими же оборванными, грязными, вечно голодными старухами и стариками с утра до вечера рылась в мусорных ящиках, отыскивая там кухонные отбросы, а потом, вернувшись в свою лачугу и в изнеможении упав на койку, долго лежала с открытыми глазами, глядя за окно в надвигающуюся ночь.
Ночь была длинной, как дорога в ничто, как пытка и боль. И от этой боли Анна тупела, ей казалось, что она уже давно перестала что-либо ощущать, что-нибудь вспоминать, о чем-то думать. И еще ей казалось, будто она видит маленькую процессию, равнодушно, без скорби и слез шагающую на кладбище. Несут ее, Анну Луганову, и она тоже не скорбит и не плачет, она только всматривается в лица провожающих, надеясь увидеть среди них Алешку… Увидеть последний раз.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Юта сказал:
— Командир, из Исландии идет еще один циклон.
— Куда? — спросил Алеша.
— Пока он танцует. Вправо, влево, снова вправо. Танго «В бананово-лимонном Сингапуре». Но…
— Но? — спросил Алеша.
— Есть тенденция повернуть в нашу сторону. Он может прихлопнуть нас в любую минуту.
— Тех, что в подвижке, он тоже может прихлопнуть. И тогда им конец. Как, Саша?
Второй пилот глубокомысленно заметил:
— Точно, командир. Тогда им конец.
— И все-таки надо подумать, — сказал Юта.
— Думай. Каждый штурман обязан думать.
Экипаж Луганова обеспечивал несколько групп полярников, разбросанных на сотни километров друг от друга. Собственно говоря, Алеша прилетел на Север не для этого. Он, а вместе с ним и еще два экипажа занимались перевозкой грузов для готовящейся большой экспедиции, но когда они уже почти закончили свою работу, вдруг выяснилось, что полярный летчик Артемьев, прикрепленный к постоянным группам исследователей, должен улететь в Москву — его переводили на международную линию. Вместо Артемьева на время оставили Луганова, дав ему другую машину.
Алеша истосковался по Инге. Но все же настаивать на вылете в свое управление он не стал. Север был для него не просто обыкновенным местом работы, Алеша чувствовал к Северу какую-то родственную привязанность. Здесь все ему напоминало об отце, которого старые полярники до сих пор вспоминали с необыкновенной теплотой. «Клим Луганов? Батюшки мои, да как же можно забыть этого человека? А ты его сын? Родной сын? Правильно сработал Клим, хорошего наследника своих дел оставил!..»
Они переносили тепло воспоминаний о Климе и на Алешу, он был как бы продолжением Клима — его необыкновенно широкой души, его мужества и доброты. Однако Алеша понимал: чтобы по-настоящему стать продолжением отца, он должен и сам проявить те же качества, которыми обладал Клим Луганов. Если он их не проявит, значит, Клим Луганов «сработал» не так, как надо, значит, Алеша не чтит его имя и, вольно или невольно, стирает память о нем.
…Три дня назад группа полярника Молчанова, самая дальняя от базы группа, радировала: «Началась интенсивная подвижка льдов. Открылись полыньи, обстановка угрожает зимовке…» И в конце радиограммы тревожное, как крик затерявшегося в пурге человека: «Следите за нашими позывными, самолет принять не можем…»
— Это не значит, что мы не можем вылететь, — сказал Алеша начальнику базы. — Разрешите?
— Нет! — отрезал начальник. — Ты плохо знаешь Молчанова, Луганов. Если он говорит «не можем», значит, точка. — Он подозвал синоптика с картой, ткнул пальцем в обведенный красным квадрат. — Что там?
— Буран. — Синоптик прихлопнул ладонью по этому квадрату и поморщился. — Пурга, все там сейчас как в аду.
— Понял? — спросил начальник у Алеши. — Будь наготове, но пока вылетать нельзя.
Здесь тоже мела пурга, здесь тоже бесновался буран, но под ногами у них была земля. Твердая, скованная вечной мерзлотой, но земля, и им не угрожали ни полыньи, ни провалы между льдинами, темные, точно глубокие пропасти в горах. А там…
— Я буду до крайности осторожен, товарищ начальник, — сказал Алеша. — Ведь в любую минуту я смогу вернуться.
Начальник базы, бывший полярный летчик, Михаил Владимирович Елагин, начинавший еще с Водопьяновым, поднял на Алешу усталые глаза:
— Вернуться-то ты сможешь, а как сядешь? В такой заварухе? Нет, Луганов, придется подождать… Да и там не примут…
Они ждали три дня, и вот час назад Молчанов снова дал радиограмму: «Не продержимся. Самолет можем принять трех километрах западнее стоянки. Случае изменения обстановки и невозможности посадки даем красную ракету».
Но теперь и здесь уже был ад, и от Исландии, «танцуя вправо-влево», шел еще один циклон. Что будет, если он повернет сюда и сомкнется с тем, который и сам, как говорит Юта, «вполне справляется со своими обязанностями»?
Елагин курил одну трубку за другой, выбивая пепел о подошву унта. И все время молчал. А что он мог сказать? Дать приказ на вылет? Смешно. Даже песцы забились под снег и сидят, пережидая буран. Вся авиация Заполярья стоит на проколе. Будь ты хоть дьявол, все равно не взлетишь и не сядешь. В такую погоду разве что сам Водопьянов или Клим Луганов могли рискнуть покинуть землю. Но то — совсем другое дело.
Алеша посмотрел на своего второго пилота, на Юту, на механика. Они не прятали от него глаза. И не уходили от ответа. Он им еще ничего не сказал, но они закивали: «Правильно решил, командир. Надо лететь. С моря погоды не дождешься. А там — люди…»
Торосы вздыбились, словно серые острые скалы: зацепись за них, и они пропорют брюхо машины от носа до хвоста. Торосы тянутся к самому краю света, и на них тошно смотреть, потому что в них видится почти человеческое коварство.
— Ах, какая красота! — говорит Юта, глядя вниз сквозь снежные залпы бурана. — Какие нежные очертания!
— Сказка! — коротко, угрюмо бросает механик.
Машину швыряет вверх, торосы остаются далеко внизу, а слева проносится лавина ледяной крупы. Острые иглы бьют по левой плоскости, машина вздрагивает и стонет, точно ей больно. Моторы гудят надрывно, тяжело, они словно кони, задыхающиеся от ветра.
Они входят в полосу какого-то черного снега. Алеше никогда не приходилось видеть такой картины: черные плотные струи, словно где-то за тысячи километров отсюда ветер сорвал корку земли, поднял ее в воздух и, смешав со снегом, понес над льдами. Это было страшнее грозовой ночи, страшнее и опаснее. Механик крикнул:
— Уходи, командир! Залепит все к черту!
Алеша и сам знал, что надо уходить. А куда? Вверх? Но там — первозданный хаос, там с бешеной скоростью мчится циклон, и ему ничего не стоит превратить машину в обломки. Вниз? К торосам?
Фонарь уже залепило, впереди ни черта не видно. Ткнешься носом в острую волчью морду тороса — и готово…
Он все-таки прижал машину ко льдам — здесь было светлее и не так швыряло. А когда черная полоса прошла, он снова поднялся повыше. И спросил у радиста:
— Что Молчанов?
— Зовет, — сказал радист.
— Знаю, что зовет! — раздраженно буркнул Алеша. — Что у него там?
— Все то же, — сказал радист. — Никаких изменений. Ветер — штормовой, видимость…
Он замолчал и испуганно взглянул на командира. Он был совсем мальчишкой, этот радист, он вообще летал первый год, а о Заполярье знал только по рассказам. Он думал, что тут — сплошная романтика. Северное сияние, нерпы и белые медведи. А оказалось, что Заполярье — это такие вот полеты, когда вокруг тебя черт знает что и ты каждую минуту можешь отправиться в потусторонний мир…
— А видимость? — Алеша посмотрел на радиста и, поняв, что он в эту минуту испытывает, заставил себя улыбнуться: — Видимости никакой? Я так и думал. Но они зажгут там костры, и все образуется.
Юта подтвердил:
— И все образуется, Митя. Понял? Ты знаешь, что сказал Кальдерон: «Величайшая победа есть победа над самим собою». Вот, брат, в чем дело. Скажи себе так: «Я, Дмитрий Рязанов, сын Семена, чихать хотел на все, что происходит вокруг меня, я не боюсь ни черта, ни дьявола, потому что рядом со мной есть Алексей Луганов и штурман Юта, а они все знают и все умеют, потому что…» Почему, командир? Почему мы все знаем и все умеем? Почему мы такие бесстрашные, как львы?
— Слушай, бесстрашный лев, — сказал Алеша, — если ты хоть на полградуса дашь неправильный курс… Ты меня понял?
— Я давно это понял, командир. Через семнадцать минут мы будем над Молчановым.
И все-таки Юта боится, подумал Алеша. Страх входит в нас помимо нашей воли, мы не можем не впустить его в себя, он пробивает нашу защитную оболочку и разливается, как чернильное пятно. А потом мы даем ему бой. Кто как может. Саша Дубилин — сосредоточенным молчанием, Юта — болтовней, я… А я? Что делаю я? Если бы у меня было больше времени, я тоже, наверное, начал бы изобретать какой-нибудь метод борьбы со страхом. Черт возьми, кому из нас хочется потерять все, что мы имеем: нашу любовь, наш смех, нашу надежду!..
Радист поднял руку — не мешайте!
— Что там? — кричит Алеша.
— Льдина раскололась… Они уже не могут нас принять. Молчанов говорит, чтобы мы возвращались.
И сразу же голос механика:
— Подумаешь, льдина раскололась! Не утопла же она, черт бы ее побрал!
— Надо знать, что за экипаж летит им на выручку… — говорит Саша Дубилин. — «Возвращайтесь…» Ну и насмешники!
— Вот типы! — засмеялся Алеша. — Настоящие экземпляры.
— Точно, командир. — Теперь уже смеются все. — Настоящие экземпляры. — Митя смотрит на них не то удивленно, не то растерянно. Как они могут вот так? Может быть, они ничего не понимают? Не понимают, что группа Молчанова погибает? Не понимают, что и сами могут погибнуть в любую минуту?
— Ну и типы, — подражая командиру, говорит он чуть слышно. И на губах его появляется улыбка.
Если бы не радист, сидевший прижавшись лбом к стеклу иллюминатора, они могли бы пролететь мимо лагеря Молчанова и тогда им пришлось бы долго кружить вокруг «квадрата 16-16», разыскивая стоянку. Митя увидел ракету в тот миг, когда она почти совсем погасла, скрывшись в снежной коловерти. Он закричал: