— Ну что ж, хулиганье, приходите.
Ко дню премьеры у мастерицы специально был заказан домашний сдобный румяный каравай с изюмом и ванилью. Каравай, с которым барыня по сюжету должна выходить навстречу приезжим иностранным гостям, мол, добро пожаловать, хлеб да соль.
Участники сбежались и съехались прямо после уроков и пар из разных школ, лицеев, колледжей, институтов. Голодные. Даже те, кто успел пообедать, все равно голодные. И все с вожделением принюхиваются к прекрасному душистому хлебу, возлежащему на вышитом полотенце. Кто-то даже тянет руку, чтобы отщипнуть маленький кусочек, чтобы выковырять изюмину. Девочки из балета вообще чуть не облизывают его, принюхиваются, прижимая тоненькие ручки к груди, умоляюще на меня поглядывая.
— Не вздумайте! — угрожаю я. — Лучше идите в буфет, перекусите, пока есть время. Каравай отдам на съедение только после финального поклона! Так и быть, на завтра закажем другой. А этот можете съесть.
Когда убирали сцену после спектакля, вдруг увидела сиротливо лежащий сдобный хлеб. Подумала: вот она, сила искусства, даже есть не стали, так отдались спектаклю, так счастливы были аплодисментам и цветам.
Ага! Хлеб оказался полым: пока актеры работали, изобретательные балетные выели каравай снизу изнутри, не повредив красивую объемную форму.
Прекрасные дети, прекрасные.
Сидела в жюри конкурса театральных коллективов. Малыши лет шести-семи играли «Белоснежку и семь гномов».
Мачеха, хорошенькая нежная девочка, вручила Белоснежке, тоже хорошенькой нежной девочке, яблоко. Белоснежка старательно принялась его есть. Видимо, не было оговорено на репетициях. (Какие репетиции? Все в таких случаях в школах делается дней за десять. Максимум). И девочка не знала, что надо только сделать вид — кусаешь яблоко и падаешь. Гномы, растерянные, подгоняемые учительницей, нерешительно выползли на площадку и сгрудились вокруг Белоснежки, что сидела на лавке и ела-ела-ела яблоко. Красивое, сочное, большое, красное яблоко. Гномам тоже хотелось. Один, толстенький, румяный, выхватил яблоко у Белоснежки и откусил, потом второй. Белоснежка отобрала яблоко у второго и быстро-быстро доела его, хрустя, чавкая и причмокивая. Потом поискала, куда положить огрызок, протянула его гномам, те не захотели взять. Белоснежка (мама хорошо воспитала девочку) беспомощно посмотрела за кулисы, оттуда на полусогнутых ногах, с вжатой в плечи головой, полагая, что так она меньше заметна на сцене, меленько семеня, выбежала учительница, подскочила, забрала яблочный огрызок, что-то прошептала и, опять вся скрюченная, боком-боком, убежала. Белоснежка удовлетворенно вздохнула, ладошками расправила белоснежный фартучек, складки юбочки и аккуратно улеглась на лавку. Всё. Отравилась.
И покатилась дальше сказка, и стали гномы горевать, и появился принц в короне из фольги, и даже стыдливо чмокнул воздух, и заплясала смешная детвора кривеньким кругом с подскоками… Ах! Все в детстве красиво. Я поставила им десятку, самый высокий балл.
К слову, о еде.
Очень богатое румынское село прислало на конкурс театрализованную старинную румынскую свадьбу. Дети так лихо вышли под оркестр, так отплясывали беззаботно, радостно, с присвистами и выкриками, такие были нарядные: вышитая цветным бисером одежда, яркие шляпы и платки. Некоторые, видимо главные, персонажи свадьбы — сваты, посаженые родители, лет по тринадцать-четырнадцать всего им было, плясали под музыку с бутылками водки. А напрыгавшись, свадьба уселась вокруг накрытого стола, который вынесли четыре крепких молодца. Половина участников оказалась спиной к публике. Со сцены потянуло запахом свежего огурца, домашней колбасы, щедро сдобренной чесноком… Нисколько не смущаясь, артисты принялись провозглашать тосты, выпивать и закусывать. Председатель жюри предложил разогнать это детское хмельное веселье, но мы, остальные члены жюри, жаждали посмотреть, что же будет дальше.
А дальше те же четверо крепких ребят унесли стол и… вынесли кровать! Молодых (13–14 лет, говорила ведь) повели с оркестром, как было принято, ночевать… Председатель жюри уже встал со своего места, но кто-то потянул его за рукав, мол, стой-стой, не торопитесь. Молодые сели рядышком на кровать… Вид у них был усталый и безразличный. И тут стыдливо поползли кулисы.
Как же я хотела посмотреть на того, кто все это поставил! Познакомиться, поговорить. Понять. Ведь это же новоявленный Кустурица местного разлива, сам того не осознающий! Но был снежный буран, и румынская свадьба поторопилась отбыть домой. Ах, жалость какая…
Когда мне приходится сидеть в жюри различных навязанных ОБЛОНО конкурсов, к которым школьники готовятся за одну неделю в лучшем случае, на второй минуте у меня начинается шум в ушах. Жалуюсь коллеге, мол, такой шорох в ушах…
— Отчего? — сочувствует коллега.
— А это из меня время уходит. Как в песочных часах… Я бы сейчас хотела оказаться в другом месте. И делать что-нибудь, а не сидеть здесь просто так, наблюдая этот нафталин и сильно жалея детей.
— Хм! И что бы вы сейчас делали? — уже раздраженно спросил коллега.
— О! Столько интересных дел!
— Ну, например? — не унимается он.
— Ну, например, пела бы перед зеркалом. В щетку для волос. Вместо микрофона. «Only youuuuuu…»
Коллега потом переходил на другую сторону улицы, чтобы не здороваться со мной при встрече.
А сидели мы тогда на конкурсе юмора «Буковинский пересмешник». Такой печальный был конкурс. Вспоминать не хочется.
Однажды Зигмунд ввалился к нам домой с зеленым лицом, кричит:
— Садись за рояль, играй что-нибудь. Быстрей! Играй давай! Джаз давай! Давай-давай! — покрикивал он азартно и прихлопывал в ритм.
Когда мы позвали его за обеденный стол, он говорит:
— Так оголодал, ужас.
— Так ешь, я тебе еще борща налью…
— Я сейчас на конкурсе сидел. — Зигмуд ест и даже не понимает, что ест. — Художественной самодеятельности конкурс. «Красную гвоздику» четырнадцать раз пели… Четырнадцать раз! Каждый второй хор. И голоса противные, едкие, скрипучие у этих! Ухо режут! Домой иду, а в голове: «Кряааасная гваздииика, спутница тревоооог, кряасная гваздииика — наж цвиток. …» Иди, еще играй. Шопена давай. Не могу. Так оголодал! Так оголодал…
ТЕАТР ЗВЕРЕЙ
Моя мама всегда говорит, тыкая пальцем себе в лоб: «Оксфорд должен быть вот тут. И Москва. И Болонья. И Петербург». И я тоже так думаю, потому что не важно, где ты живешь, Оксфорд должен быть в… (ткнуть себя в центр лба).
У моей мамы и вправду во лбу, именно в том месте, несколько достойных университетов. Чего не могу сказать о себе — уж слишком затягивает суета, нет времени, чтобы постоянно учиться, как делает моя мама до сих пор. Ну есть у меня там какие-то факультеты, плюс опыт, плюс таланты моих дедушек и бабушек, мелкие крупицы коих частично пряником, частично кнутом в меня вложенные.
Живем мы сейчас на краю мира, у реки. Тут нам удобно — воздух, природа, день тянется дольше, дети рядом, все близко, собаке, котам привольно. Весной — рай. Летом — приют для друзей, а для нас круглогодичная дача.
Мне, правда, очень жаль мамин черновицкий дом — новые хозяева выкрасили старинный австрийский особняк в ярко-морковный цвет. Чтобы его, наверное, лучше было видно из космоса. Лепнину, изгибистые ветви винограда, лица кариатид и атлантов, высокомерные и мудрые, фрагменты пухлых купидончиков, державших герб первого владельца этого дома, вензеля под крышей и уникальные филигранные, ювелирно вырезанные фигурные водостоки — все сбито беспощадной уверенной наглой лапой. Что не выкрасили, то обили вагонкой. Во дворе совершенно по-человечески, закинув лица в небо, разбросав руки-ветки, лежат срезанные деревья: стыд, позор, бесславие. Каково это — вечность прожить рядом с домом, сродниться с ним и его обитателями и быть уничтоженными весной, в цвету, прямо с птичьими гнездами. Мама, когда увидела, плакала.
И вся улица — такая. Вся старинная, величественная когда-то, вечная улица, на которой жила история, улица, где хранилось много восхитительных, амурных или пугающих тайн, место романтических встреч и прогулок, где велись разговоры, умные, неспешные, где читались стихи, где каждый особняк окружен был густыми кустами сирени, а балконы заросли диким виноградом, а из окон лилась музыка, теперь — опозорена. Обесчещенные, когда-то царственные, величественные особняки, обитые сегодня пластиком, обвешанные целлулоидом, стоят посрамленные, как благородные респектабельные старики, которых заставили нацепить картонные, лихие, ярко и небрежно раскрашенные клоунские маски и синтетические дешевые легкомысленные банты.
Кто?! Кто позволил? Кто разрешил эту вакханалию?! Кто подпись поставил свою размашистую и неразборчивую с крендельками и росчерками?!
Все можно. Прикарманили, подкупили, снесли, возвели, возглавили и живут. И никакой Оксфорд, Болонья, Москва или Санкт-Петербург во лбу не поможет такое пережить, этого избежать.
Но мы живем теперь отдельно.
Наш дачный квартал называют Сосновым Бором. Не потому, что здесь растут сосны. К сожалению, они здесь не растут. А потому, что квартал строила компания «Борис Соснов».
А если строила его компания «Борис Соснов» и руководил строительством Соснов Борис, как еще должен называться наш квартал?
Да. Так вот. Сегодня, в сентябре, в день осеннего равноденствия, 23 числа, в 9.00 я пришла к маме и села к компьютеру за работу. Я всегда работаю в своей бывшей детской у мамы. Там мне поначалу было спокойно. Но все мое семейство стало потихоньку мигрировать за мной: муж, дети, кошки… Иногда забегает лайка Амур.
Мои друзья называют меня «начальник паники». Я, даже когда работаю, все время прислушиваюсь, что там происходит за границами моей комнаты. Не люблю, когда привычные шумы из кухни, из комнат вдруг стихают:
— Мам?
No answer. (Это наше любимое выражение из «Тома Сойера». Из отрывка, когда тетушка Полли зовет своего шкодливого изобретательного и обаятельного племянника: