Вышли наконец, забрали наши телефоны, спустились вниз. В гардеробе фотограф Гриша решил пошутить, дурак такой, сказал, мол, дайте два-три пальто, и поновей. Гардеробщица нажала кнопку под стойкой, вызвала охрану. Пришел насупленный качок. Мы объяснили: шутка. Он стоял, смотрел в упор, набычившись, обдумывал, водил бровями и желваками, потом сурово сказал в рацию на плече:
— Отбой. Шутка.
И нам:
— Не там шутим. Нашли место… шутить. Кло-у-ны.
Мы гуськом прошли через охрану, забрали паспорта, прошли через металлоискатель под команду последнего охранника:
— Проходим быстро, не задерживаемся.
Вышли на свободу. И фотограф Гриша вдруг:
— Слышь! А в Лондоне мэр на велике гоняет. В шлеме. Мэр Вашингтона, например, в метро ездит. Стоит, газету читает свежую. Рядом сидят люди, а он — ничего, стоит себе.
— Да, — говорю печально, — а вот в Дании один дяденька вошел в трамвай. И все пассажиры вдруг встали, дяденька улыбнулся, кивнул, пассажиры обратно сели. Дяденька проехал две остановки, опять кивнул и вышел.
— И че? И кто это был?
— Кто-кто… Король.
Я — злая
Мы сидели в автобусе и ждали свою группу туристов. Девочки-экскурсоводы болтали о том о сем. Верней, говорила одна, красивая девочка О. Нудно и подробно она пересказывала какой-то эпизод из своей жизни. При этом смеялась, приглашая нас тоже посмеяться.
Я читала, у меня на коленях была шестая книга Гарри Поттера, и сову Хедвиг уже убили, все было плохо, зло побеждало добро — и все такое…
И красивая девочка, переводчица, искоса глядя на меня, вдруг сказала:
— А ты ведь, знаешь, злая ведь!
— А?
— Ты — злая, говорю.
— Кто?
— Ты! Ты! Злая.
— Пппо… по… почему? — удивилась я такому повороту. Вроде как слышала я краем уха, что красивая девочка О. говорила о каком-то сотруднике, потом о каком-то платье и вдруг с какого-то перепугу переключилась на меня.
— Потому что ты очень злая! — ответила красивая девочка.
— Но почему? Почему?
— Госссподи, какая же ты злая! — Девочка закатила глаза.
Странный разговор, подумала я. К нему прислушивались уже и водитель автобуса, и другие экскурсоводы, и несколько вернувшихся туристов с сувенирными пакетами из знаменитых выставочных черновицких салонов.
— Очень. Очень злая. Чрезвычайно злая.
— Ну… Объясни, докажи… Приведи примеры.
— Ты очень и очень злая! — продолжала уверенно красивая девочка. — Ты ужасно злая, — с видимым удовольствием, видя нарастающую мою растерянность, повторяла и повторяла девочка.
— Я не могу понять… — я назвала красивую девочку по имени, — о чем ты?
— Ты не можешь понять! Конечно, ты не можешь понять! — уверенно продолжала красивая девочка. — Да потому что ты злая! Запредельно злая!!!
— Но…
— Никаких «но», очевидно — ты очень, очень злая. Все же видят, — девочка обвела строгим взглядом серых своих прекрасных глаз замерших в недоумении любопытствующих, — все видят, ты — злая.
И тогда я пожала плечами. И тогда я взяла в руки книгу. И тогда я встала. И тогда я подошла к красивой девочке, и тогда я врезала этой книгой красивой девочке по голове.
И, размазывая слезы по красивому лицу, красивая девочка провыла:
— Ну вот, я же говорила, прошу всех быть свидетелями, что она — злааааайааааа-ааааа-аааа…
Маленькая Вера
Когда-то мы с фотографом Иваном случайно перепутали время и место действия, о котором должны были сделать репортаж, и по ошибке попали в большой Дом культуры на семинар учителей одного богатого буковинского села М. Когда я поняла, что мы ошиблись, было уже поздно. Кто-то меня там узнал, нас с фотографом усадили. И неловко было срываться — начался детский концерт. Ну я подумала, вот закончится, мы найдем серьезный повод и улизнем.
Дети вначале читали вечный непотопляемый «монтаж», который я сама помню с детства: обязательные дежурные стишки-поздравления, где из года в год подставляются разные фамилии или названия организаций, но после на сцене танцевали, играли в народном оркестре и пели, а это было прелесть как хорошо, у молдаван эту способность, эти удивительные таланты никакая власть никогда не отнимет. Мы с Иваном притопывали ногами, кивали радостно головами в такт. Концерт подошел к концу. Я, скорчив озабоченную физиономию, поднялась было, но директор дернул меня за рукав и предупредил, мол, сейчас будет самое интересное. И дальше было действительно самое интересное. Не то чтобы очень радостное, но невероятно любопытное, все как я люблю — полная бессмыслица. В финале замдиректора школы по воспитательной работе срывающимся от предвкушения реакции голосом объявила:
— А сейчас лучшая ученица школы Н.Н. зачитает письмо протеста, которое мы предлагаем подписать всем присутствующим. И на ваших глазах, — с горящими глазами пообещала заместитель директора школы по воспитательной работе, — мы отправим его в Министерство культуры. Мы его вместе отправим. Все пойдем на почту и отправим! — рубила кулаком воздух заместитель директора школы по воспитательной работе.
Подумала я: «О, ну наконец оковы рухнули в самом неповоротливом, косном, твердолобом идеологическом пространстве — в школе. Наконец — обрадовалась я — наконец и здесь свобода радостно, с хлебом-солью наперевес, встречает нас у входа, а братья уже подготовили мечи, чтобы их отдать».
— Ох, — шепнула я Ивану-фотографу, — хорошо, что мы ошиблись и попали сюда. Расчехляй быстрей камеру. Сейчас-сейчас мы сделаем потрясающий репортаж! — шептала я горячо, вдохновленная амплитудой, которую набирал голос заместителя директора школы по воспитательной работе.
На сцену вышла красивая нарядная девушка и, старательно произнося неродные ей слова на русском языке, громко, торжественно, усердно артикулируя, прочла:
— «Коллективное письмо от школьников 10 класса средней школы села М. N-ского района. Мы, учителя и учащиеся средней школы, возмущены… опечалены… падением культуры… нравственности… Требуем снять с показов в кинотеатрах нашей страны… кинофильм «Маленькая Вера». Потому что там сплошной разврат. А мы молодые… — Девушка даже задержалась на этой фразе, возможно в чем-то засомневавшись, но завуч по воспитательной работе одобрительно кивнула, и девочка стала читать дальше.
Бедная, она дочитала этот жуткий тяжеловесный сталинский донос с тем же трагическим декламационным подвывом, провозгласив в финале:
— Как сказал кто-то из классиков: «Любовь спасет мир».
Самое ужасное было то, что старшеклассники гуськом стали подходить к заранее подготовленному столу и под сурово-одобрительными взглядами наставников это письмо подписывать.
— Блииииииин… — сказал фотограф, — это чего такое творится?! (Он сказал другое слово.)
— Оно не творится, оно продолжается, — сообщила я, пробираясь к чтице, чтобы спросить, а смотрела ли она эту самую пресловутую «Маленькую Веру». И спросила. Девочка отрицательно покачала головой.
Ничего не изменилось с 1937 года.
Письмо бойко подписывалось. Фотограф Иван придержал меня за локоть, зная мою импульсивность и взрывные реакции. Я все же подошла к заместителю директора по воспитательной работе, стоявшей в позе торжествующей коронованной особы, и заметила ей, что «какой-то классик» — это Достоевский. И конечно, любовь тоже спасает мир, но все-таки Достоевский сказал по-другому, он сказал, что мир спасет красота.
— Да, к слову, а что ж вас так возмутило в этом фильме? — уже прощаясь, поинтересовалась я.
— Как что?! — Заместитель директора по воспитательной работе наклонилась к моему уху и низко, почти басом сказала: — Они ж там в открытую… это…
— Что «это»?
— Ну… это…
— Что?! Что?!
— Та ну вас! — Заместитель директора ухмыльнулась и шепотом сообщила опять мне на ухо: — Они там, — и заместитель директора по воспитательной работе проиллюстрировала свои блудливые подмигивания непристойным жестом, — они там занимаются половым актом!
Ну ладно… К чему это я? Ах, вот. Через много лет, этим летом, в конце августа на региональной учительской конференции ей, этой постаревшей, заматеревшей учительнице, в прошлом заместителю директора по воспитательной работе, вручали какую-то серьезную педагогическую награду.
— За что, за что?! — переспросила я у постаревшего и заматеревшего фотографа Ивана, который как раз присутствовал на этой конференции.
— Та не расслышал я, — отмахнулся Иван досадливо. — За какой-то вклад. Чего-то во что-то…
Хей-хо!
То ли дивные события вокруг стали происходить, то ли я понимаю все так буквально…
Вон по новостной телепрограмме объявили: «Нацбанк выходит на заготовку золота».
А у меня же воображение. Мне нельзя так говорить, вот такое вот.
— Кто-кто? — переспросила я у тех, кто со мной смотрел новости.
— Нацбанк.
— Что сделал?
— Вышел.
— Зачем?
— Как это зачем? А на заготовку.
— Заготовку? Чего?
— Как это чего? Так золота же!
И знаете что? Я сразу представила, как сотрудники Нацбанка вместо строгих своих дорогих костюмов и беджиков надевают полосатые чулки, колпачки цветные с кисточками, деревянные башмаки, зеленые бархатные сюртуки с золотыми пуговицами, берут на плечи кирки, фонарь в руку, строятся в колонну по одному, спускаются в шахту и:
— Хей-хо, хей-хо!
Короче, Нацбанк вышел на заготовку золота.
Или еще.
Приходит к нам домой сетевой продавец.
Торгует бадами. Ну таблетками всякими — для ума, для красоты, для вечной жизни. И вот пришла. Говорит:
— Предлагаю вам акулий хрящ. Считайте, что вам повезло. Это вообще! Это все! Ничего другого не надо принимать. Упаковку примете, и все врачи остаются без работы, аптеки закрываются, фармацевты подметают улицы, все!
— А чем докажете? — спрашиваем.
— Ха, — говорит дама, — дак вся наша администрация у меня этот акулий хрящ купила! По две банки! Поняли?!
И я — у меня воображение — сразу представила, как в обеденный перерыв из кабинетов наших чиновников слышится чавканье, чмоканье и громкий треск — звук чего-то разгрызаемого. Это администрация наша акулий хрящ ест!