Ну я все это вообразила и отказалась. И сильно пожалела их, бедных.
Кого-кого… Акул, конечно. А вы про кого подумали?
Почта
Отправила из Черновцов в разные города и страны книги в подарок своим друзьям. Из Праги написали через неделю, мол, получили, спасибо. Из Израиля вообще через пять дней — ура-ура. А из Москвы — ничего.
И я вот думаю, что, наверное, у нас с Чехией или с Израилем обычные современные почтовые отношения. Поезд там, самолет, паромы, теплоходы.
А вот с Москвой у нас сложно. Ну, скорей всего между Украиной и Россией ямщик ездит. Зимой замерзает. Во степи глухой. Летом — запивает. На постоялом дворе.
Или вот еще — например, фельдъегерь. То конь притомился, стоптались его сапоги. Фельдъегеря сапоги, в смысле. Или девушку какую крепостную встретил, с лентой алой в косе, пропустить не мог, увлекся.
Или того хуже: у нас с Россией — голубиная почта. Точно. Находят самого хворого, самого унылого сизаря, привязывают к лапе… Почему письмо? Я же книги отправляю. Привязывают ему к лапе пакет с книгами. И этот доходяга… Почему летит? Он лететь не может. Книги же тяжелые. Он не может лететь. Он — идет. Пешком. Шлепает своими красными от холода лапками. Идет из Черновцов в Москву. И волочит мой пакет. Идет. Идет. Идет. Идет… Идет… Идет… Идет… Идет… Идет… Идеооот… Ииии… Так, хватит! Жалко мне этого бедного голубя.
Лучше я сама отнесу. Сама.
Так что пусть Москва подождет. Пошла…
Романтика
Подруга говорит, ах-ах, вот если бы мне на День святого Валентина муж приготовил бы романтический сюрприз! Например, приготовил бы мне ванную, со свечами и чтобы в воде лепестки роз, на полу лепестки роз, везде лепестки роз.
А я себе сразу думаю, что потом все эти лепестки убирать, из воды — мокрые, с полу посохшие, под ногами хрустят, что все эти лепестки мне еще потом выметать из разных углов, что свечи подтекут парафином, потом скрести и оттирать. Ну а кому все это убирать? Сюрприз-то сделан, радость доставлена. Значит, мне. Нет, не надо!..
А подруга продолжает. И чтобы в спальне везде персики, персики, именно персики, чтобы были уложены просто сплошным ковром. Как у Марины Влади в ее книге описано.
А я сразу представляю, что потом персики потекут, что пятна потом везде, что не отстирываются. Персики погниют, пахнуть начнут, за одну ночь все же не съешь, а в холодильнике они почернеют… А если все-таки попытаться съесть, то… Да ну их, эти персики.
А подруга прямо соловьем. И чтобы ужин приготовил романтический. А я сразу представляю, сколько кастрюлек, сковородок подгорит, сколько емкостей, ножей и ложек будет использовано, сколько продуктов будет испорчено, сколько посуды впопыхах разбито. И моя чашка. Моя чашка с домиками. С домиками Миши Алдашина моя чашка! Уыыыыыыы!!!!!!!!
Нет!
Точнее — да. Да, мы с подругой совсем по-разному понимаем романтику.
Провал
Самое смешное для них приготовила. Беспроигрышное. И еще специально написала веселое, в тему, как говорится.
Объявили. Андрей Цыганок, старый мой знакомый, объявил, встретил на сцене, руку поцеловал, такой обходительный, пошла к микрофону. Прочла первую миниатюру. Тишина в зале. Вторую. Мертвая тишина. Третью… И так далее. То, что написала — светлое, доброе и смешное о них, родимых, приняли с огромным вниманием, но реакции — ноль. Когда поклонилась в отчаянии и ушла за кулисы — вслед шквал аплодисментов, шквал. Я уже шла по коридору, по лестнице, выходила на улицу к своей машине, аплодисменты все продолжались. Андрей мне позвонил вечером: куда ты делась, тебя же вызывали на бис, куда ты делась?
В зале сидели учителя. Знали, как хорошо себя вести. Тихо…
НА СЦЕНЕ И ВОКРУГРассказы
Нас пришли приветствовать…
В возрасте восьми с половиной лет я зарекомендовала себя махровой диссиденткой.
— Ты подвела Родину, — сказал Лева с трагическим надрывом и добавил: — Ты подвела Родину в моем лице.
Я доверчиво разглядывала Левино лицо и недоумевала: неужели у нашей Родины рыжие щетинистые усы, огромный нос с яркими веснушками и очки с толстыми линзами?
Лева работал во Дворце пионеров режиссером массовых мероприятий. Какие могли быть массовые мероприятия во времена моего октябрятского детства, спрашивается? Съезды, конференции, совещания. Лева готовил на эти массовые мероприятия пионерские приветствия. Помните, когда половина делегатов медитирует, а вторая обдумывает планы дерзкого побега, в распахнутые, как для эвакуации, двери вламывается толпа детей с увядшими букетами цветов и разными дацзыбао про достойную смену.
— Нас пришли приветствовать юные пионеры!
Вот это самое и готовил Лева. Все дети хотели туда попасть, потому что для репетиций снимали с уроков.
Меня Лева взял не только за хорошую дикцию, но и за мою старшую сестру Лину. Лева был в нее давно и безнадежно влюблен.
— Марьяночка, — заговорщически шептал Лева, — пойдем, Лева купит тебе «Сказки Пушкина». «Золотого петушка» — тебе. А «Руслана и Людмилу», — тут Лева стыдливо опускал глаза и краснел, — а «Руслана и Людмилу» отнеси, пожалуйста, сестре.
Я тогда не была такой уж любительницей книг. «Сказки Пушкина» — это был такой плиточный шоколад, причудливо выложенный в виде арок, пирамид, гробниц в витринах магазинов. «Петушка» я съедала сама (знала бы мама), а «Русланом и Людмилой» щедро оделяла друзей во дворе. Я справедливо полагала, что Линка и так получает много подарков от своего ухажера из Москвы. Например, косметику из магазина «Ванда». Что Левины романтические намеки по сравнению с этими конкретными богатствами!
Лева, сама доброта, взял меня читать стихи от имени октябрят. Стихи! Где он их брал? Наверняка писал сам.
Слобуш, мой одноклассник, начинал: — «Мы скоро станем все отцами…»
А тут я верещала. Пронзительно, как будто меня топят:
— «И мамами с веселыми глазами!»
Это была «коронка» приветствия. Лева ею страшно гордился. Все умилялись, смеялись.
Когда я похвасталась дома, моя сестра хихикнула и промурлыкала, рассматривая в зеркале свой носик:
— Поздравляю, Манечка. Значит, ты скоро станешь матерью? А отец кто? Слобуш?
Моя девичья честь была оскорблена. Я плохо спала ночью. Я была задумчива днем. Я продолжала ходить на репетиции, но решение подвести Родину зрело.
Пришел день конференции. Барабаны забили раскатом. Хрипло задули горны. Мы торжественно промаршировали на сцену. Пионеры звонко поздравляли, хвалили, заверяли, славословили, по-доброму критиковали что-то абстрактное — то ли погодные условия, то ли империализм. Все шло гладко. Настала очередь октябрят. Малышня тоже что-то весело пообещала, а потом Слобуш сделал шаг вперед и прогундел:
— «Мы скоро станем все отцами…»
Я тоже сделала шаг вперед и с убийственным нахальством прокричала, бережно сохраняя размер стиха:
— А мамою я стану позже,
Когда исполнится мне двадцать пять…
Незатейливо… Зато честно.
Дети растерялись. Слобуш захлюпал носом — ведь, по собственному заявлению, вскоре ему предстояло стать отцом-одиночкой. — Ты подвела Родину! — стенал Лева. — И меня.
Для меня, восьмилетней, Родина — это была чужая, незнакомая суровая тетя из учебника «Родная речь». Тогда я еще не умела жалеть чужих теть. Мне было жаль Леву. Я чувствовала себя коварной изменщицей, подготовившей заговор против доброго, невинного и щедрого человека. Я очень страдала и думала, что жизнь моя кончена.
К слову, на этом мое диссидентство не кончилось. В следующий раз на конференции учителей белая форменная пионерская юбка, выданная в костюмерной, обернутая вокруг меня по причине большого размера и небрежно заколотая английской булавкой, сползла с меня плавно на пол как раз тогда, когда я произносила с теплым чувством:
— И сегодня здесь приветствуют ребята
Дорогих своих учителей!
Но Лева тогда уже не работал во Дворце.
Ушел на свободные хлеба. Играл на свадьбах, юбилеях. На разных инструментах. На аккордеоне лучше всего у него получалось «У моря, у синего моря» и «О Марианна, как сладко спишь ты, Марианна…»
У рояля
— «Строч-чит пулемет-чик
За синий платочек…»
Знаменитая Клавдия Шульженко эффектно поднимала красивую руку с синим платком. Но не это, не это потрясало мое свежее детское воображение. Я пережидала всю песню, а потом первую серию низких поясных поклонов. А потом — вот! Вот оно! Изящный жест левой руки в сторону и чуть назад:
— Ак-компаниатор Да-а-вид Ашкенази!
Сколько раз у зеркала я, одновременно небрежно и изящно, отводила руку в сторону и чуть назад и произносила как заклинание:
— Аккомпаниатор Давид Ашкенази!
Вот тогда во мне и родилась уверенность, что мне нравится не петь, не танцевать, не играть на фортепьяно, хотя я все это делала неплохо, — а объявлять! Я мечтала быть объявлялой.
Однажды я поделилась этой мечтой со своей учительницей музыки, и она устроила мне дебют. Добрая душа, если б она знала, чем это закончится…
Мне поручили вести концерт выпускников нашей музыкальной школы. Благо голос у меня был звонкий, а дикция четкая. На прогонах концерта в школе и вечерами дома я торжественно объявляла всех исполнителей, композиторов, произведения, инструменты и педагогов. Я все это вызубрила наизусть и несколько ночей подряд будила свою сестру воплями: «Выступает аккомпаниатор Давид Ашкенази!»
Сложность была в том, что когда я объявляла аккомпаниаторов, то после первого слова останавливалась, сглатывала и мысленно подставляла вместо прочно засевшего в памяти маэстро Ашкенази фамилию выпускника, а потом уже объявляла ее вслух.
— Начинаем! Кон-церт! Выпускников! Музыкальной школы номер три! — заученно заголосила я под грохот собственного сердца.