— Как?
— Двадцать два — три — шестьдесят две!
— Ну и что?
— Как ну и что? Как ну и что?!
Дед мне так и не ответил, как ну и что. Зато мой дядя, папин младший брат, в ту пору студент, сообщил мне под большим секретом, что три шестьдесят две, то есть три рубля шестьдесят две копейки — это цена бутылки водки.
Вопросы к выступающему
Боже мой, какая же я древняя! Всплыл вдруг откуда-то из обветшавшего уголка моей памяти тот год, когда я после университета работала старшей пионервожатой в Черновицкой средней школе номер N. Носила пионерский галстук, и завуч несколько раз мне делала замечания при детях и один раз даже на профсоюзном собрании, чтобы я не ходила в школу в вельветовых джинсах, потому что я позорю народное образование. Сама завучиха ходила в толстенной юбке, из-за постоянной эксплуатации принявшей форму завучихиной анатомии, и рейтузах с вытянутыми коленями, чем не позорила народное образование, как я, а, наоборот, славила и возносила его аж до небес.
И вот однажды мне поручили подготовиться к педсовету по теме интеллектуальных игр для школьников переходного возраста. Ох, как же я готовилась — притащила на педсовет собранные по разным библиотекам и друзьям всякие игры, даже собиралась провести одну из них с учителями. Но как только начался педсовет, все они тут же склонились над тетрадями, журналами, планами. И никто-никто меня не слушал. И прервали меня уже на третьей минуте: «Спасибо. Есть вопросы к выступающему?» Вопросов к выступающему не было. И я прошла к своему месту и села удрученная, но решила: ладно-ладно, я вам покажу. И показала. Через какое-то время, наверное месяца через два или три, мне опять поручили выступить на педсовете по теме, что-то там о развитии художественного воспитания и его какого-то там значения для… не помню. И я опять вышла к специальной, сделанной для педсоветов, небольшой трибуне, и опять все склонились над тетрадями и журналами, и тогда я, даже не переворачивая листы, стала бойко и звонко читать один и тот же лист снова и снова, пока меня не остановили: «Спасибо, есть вопросы к выступающему?» Вопросов, как всегда, не было. Но парторг школы Зинаида Степановна сказала, что у нее есть вопрос, но она его задаст позже. И она задала. Меня вызвали на партбюро школы и спросили:
— Что за шутки вы себе позволяете? Вы что, не понимаете, где вы находитесь?
И я подумала, и правда не понимаю, где я нахожусь, зачем мне это коммунистическое воспитание и «пионеры приветствуют двадцать четвертый съезд КПСС»…
Подумала. И уволилась.
Мне и сегодня иногда кажется, что временами я опять не понимаю, где я нахожусь…
Не верю!
А знаете, когда я вдруг поверила в то, что Шекспир, ну тот, актер театра «Глобус» Шакспир, никогда не писал этих восхитительных пьес — хроник, комедий — и, главное, да-да, главное, сонетов никогда не писал?
Вот я приехала в Стратфорд. Автобус с туристами останавливается в одном и том же месте — я туда дважды ездила — рядом с туристическим агентством. Чтобы туристы билетов сразу на все закупили — и в дом-музей, и в музей Шекспировского Королевского театра, и в дом Корелли Марии, которая создавала облик Стратфорда, чтобы он стал похож на тот город, в котором родился Шекспир, ну то есть Шакспир. Там сейчас шекспировский институт.
И мечтала я ужасно побывать именно там. Я-то думала сначала, вот приеду — и как затрепещет все внутри. Как задрожит. Как случится у меня в голове переворот, и начну я новую жизнь.
А вот и нет.
Там в центре города клумба, а в клумбу воткнут памятник. Воткнут — почему я так пишу, потому что вроде как это и не бюст, а драматург до талии. И глазки у него остренькие и хитрые, и носик мышастый суетливый, и букли парика гладенькие парадно-завитые, и камзол такой богатый, ну прямо королевский камзол. И весь вид этого, до талии, такой победительный, торжествующий, ну и впрямь ног под собой не чует. И разве такой вот франт и пижон с пустыми глазами и легкомысленным поведением мог написать:
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, —
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Какая главная фраза театра, хочу я тут спросить. Фраза-символ, начало, правда… Какая?
Правильно — НЕ ВЕРЮ!
Вот и я не поверила. И не верю до сих пор.
«Что я видел»
Моя дочь говорит мне:
— Какая же ты счастливая. Сколько всего ты видела. Горбачёва видела (видела, да, близко-преблизко, на Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве), Ленина видела (ну понятно, пионеркой водили в Мавзолей), Чижика видела (джазовый пианист), опять же, стеклянную чернильницу видела, мухобойку, стиральную доску, счеты…
— Ну что ты… Ничего я не видела. Коромысло, например. Динозавров…
Э-э-эх!
В среду 2 января из подъезда вывалился, практически выпал, Михалыч. То ли сонный, то ли в похмелье, с мятой рожей, всклокоченный, как-то не по сезону одетый, мутными глазами оглядывает двор: все тает, течет, капает. — Э! — зовет меня Михалыч.
— Ну? — откликаюсь я.
— Он был?
— Кто?
— Агр… АрГАмедон! — выдыхает Михалыч. — Был.
— Выжили?
— Да.
— Все?
— Да.
— И эти? — Михалыч неопределенно машет в сторону и вверх.
— Да.
— Э-э-эх… — крякнул Михалыч и махнул рукой, — только обещают…
Глас народа
Баба Валя приходит к знакомым моим убирать. До недавнего времени она работала, как она сама говорит, техническим сотрудником в нашей Черновицкой мэрии. То есть убирала она там. Чисто, на совесть.
Моет окна и бормочет:
— Ну от, значит, наш Мыкола Хфэдоровыч, наш мэр. Бувший. Он жеж перед юбилеем города так все прыбырааал, все ремонтиииирувал — кожный куточок! И домаааа, и дороооооги, и шкооооолы, ну все. И я сама иду з работы, гордюююся! А гостив, помню, понаехало! И все «Париж, Париж». И еще… Это… Как ево… Ну шо много в нас национальностев живет себе поживает и нэ бьються друг з дружкою. Даааа. Ооот. Ну и те чиновники — шо?
— Что?
— А шо? Позавидувалы! Пришли до нас у мэрию. И гэть знялы нашего Мыколу. И даваааай туды скакать по очереди… Скочут и скочут.
— Куда? Куда… «скочут», тетя Валя?
— Та ж в кресло мэрово. То одын, то другый, то трэтий…
— И что?
— А ничо! — Тетя Валя решительно закрыла вымытое окно. — Завэлыкэ кресло то для ных! Выпа-дують!
А у нас во дворе
Маленькая Юля объясняет друзьям:
— Для женщины «бюст» — это большая грудь. Для мужчины — маленький памятник.
Он
Когда он что-нибудь рассказывает, то вроде как играет спектакль одного актера. Но очень нудный спектакль. Со мхатовскими паузами.
Да еще когда МХАТ был уже не тот. И хочется его подгонять, мол, быстрей, ну побыстрей. Это вот, допустим, ты смотришь на диске фильм и, если сюжет затянут, берешь пульт и в режиме ускоренного просмотра прогоняешь видео вперед. Мы ему говорим: ну рассказывай дальше, не тяни, зачем нам эти твои резиновые подробности. А он: нет-нет!.. Не торопите! Сейчас самое интересное будет… И снова тянет. Мы нервничаем, переглядываемся. Ну послушайте же до конца! — требует он. И тут те, кто его слушает, начинают угадывать финал. И он опять: ну не перебивайте же! Что у вас за манера перебивать! Я же рассказываю.
Я в таких случаях обычно не выдерживаю, поворачиваюсь и ухожу. У меня уже нет времени.
А однажды он рассказывал действительно очень смешной случай. И где-то в середине его монолога мне стало понятно, чем закончится сюжет. И я прямо зашлась от смеха.
А он обиделся… Ну чего это ты? Подожди!.. Сейчас же будет самое интересное!..
Зять Уткиной
Хвастливая такая, приставучая Уткина. Город маленький, встречаю ее часто. Она видит хорошо, а у меня близорукость. Она видит меня издалека. А я на нее натыкаюсь, не успеваю увернуться.
Бежит, несется Уткина навстречу или, того хуже, догоняет:
— Марууууусинькааа… А от щас тебе что-то скажу. Ох, тебе расскажу. Так я к чему веду разговор… — Так всегда она начинает.
А как же, я — хороший слушатель. Другие просто видят хорошо. Как только Уткина на горизонте, они — ходу! Я стою, слушаю. Зимой мерзну, летом плавлюсь, но слушаю, киваю. Она мне: ты вдумайся! Я вдумываюсь. Мне мама говорит:
— А ты отключись.
А я не могу, у меня синдром отличницы, я слушаю, вникаю и, самое страшное, за-поми-на-ю! Госсподи! И ведь запоминаю совершенно бесполезную информацию, кто кому кто, кто где живет и кто откуда, кто кому что сказал и кто с кем не разговаривает. Зачем мне это? Очень редко бывает, но меня спросят: а вот Суренков Василий Энэргович Уткиной кто? И я, как на экзамене, бойко, четко: «Муж двоюродной сестры ее свекрови. Выпивает, но умеренно. Живет на Челюскинцев в оранжевом доме на седьмом этаже. На пенсии, но подрабатывает в охране фабрики «Сыр в масле». Ворует, но по чуть-чуть, аккуратно. Сыр выносит в бейсболке. На голове».
И на меня люди с ужасом: — Откуууда ты все это знаешь?
И это ведь еще я Суренкова никогда в глаза не видела!
Словом, когда я испугалась, что все мои гигабайты памяти забьются информацией о знакомых и родственниках Уткиной, я посоветовалась с психологом. Тот покачал головой и научил, мол, думай о своем, бормочи в ответ свое, тихо так бормочи, отвлекай сама себя, найди повод для ссоры в конце концов.
А тут ее дочь вдруг удачно замуж вышла. Ну просто очень удачно, потому что три предыдущих зятя не выдержали. Дело в том, что Уткина немедленно после свадьбы брала у молодых ключ от квартиры и практически туда переселялась. И все время говорила. Говорилаговорила-говорила… Взор зятьев затуманивался, они закатывали глаза и теряли сначала ориентацию, потом сознание. И со временем исчезали.