Она, как и все бойцы, уже хорошо различала голос немецкого миномёта. В своих листовках немцы хвалились, что их миномёт одолеет нашу «катюшу».
— Ничего, не одолеет, — сказал пожилой боец, которого все называли папашей. — Где ему с нашей сладить!
— Это точно, — согласился его сосед и, переломив о колено дощечку, подкинул обломки в огонь. — А вот я слыхал, у нас тут ещё «андрюшу» поджидают. Этот наведёт порядок.
— Какой такой «андрюша»? — спросила Гуля.
— «Катюшин» сынок. Вот лупит так лупит! Ещё почище мамаши. На восемьдесят метров одной только воздушной волной работает, не считая убойной силы от осколков.
Все минуту помолчали, и этим воспользовался баян. Он заиграл громче, смелее, явно вызывая на песню.
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза, —
запела Гуля, а кто-то рядом подхватил тенорком:
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Спели одну песню, затянули другую. Пели все вместе и поодиночке.
— Так бы и пела с вами до утра, — сказала Гуля, поднимаясь с места, — да ничего не поделаешь, пора мне…
— Куда тебе?
— Асю сменить.
По-настоящему срок Асиного дежурства ещё не истёк, но Гуля жалела и берегла свою подругу по санбату — ту самую, худенькую, похожую на школьницу девушку, которая приехала с ней и Людой в одном эшелоне на фронт.
Гуля была старше обеих своих подруг. Ей было уже почти двадцать лет, а им ещё не исполнилось и восемнадцати. И Гуля невольно относилась к ним обеим немножко покровительственно, называла их «милые мои девочки» и, не задумываясь, брала на себя самую трудную и опасную работу.
А работы становилось всё больше, жизнь делалась всё труднее. И уже какими-то сказочными, почти невероятными казались Гуле воспоминания о доме, о семье. Да и где этот «дом»? В Уфе, где мама и Ёжик живут в случайной, чужой комнате, или в Киеве, занятом немцами, или в Москве, откуда отец посылает письма, полные заботы и тревоги?..
«Нет уж, пожалуй, до конца войны дом мой здесь — в землянке, — думала Гуля, перебегая от одной землянки к другой. — И семья моя тут: Люда, Ася и все эти дорогие люди, с которыми вместе мы делим жизнь, такую близкую от смерти!»
Всё больше привязывалась Гуля к своей новой большой семье.
«Ты спрашиваешь, — писала она матери, — как я встретила день рождения. У нас был очень жаркий бой, и в мою честь, как мне сказали, целый артполк и наша полевая артиллерия дали залп по врагу. А вечером, когда немного успокоилось, мы в землянке поужинали, причём наш повар испёк несколько пирогов и на одном из них выложил из теста надпись: „Будущему гвардейцу“. В день рождения Ёжика тоже дано было несколько залпов, а когда собрались ужинать, немцы начали контратаку, довольно яростную. Атака была отбита, кроме того, был занят один населённый пункт. А потом ко мне подошли бойцы и сказали, что эту победу они ознаменовали в честь рождения моего Ежа».
Письмо получилось большое, подробное, и всё-таки о многом ещё написала бы Гуля, если бы в письмах с фронта можно было обо всём писать и называть имена людей.
Она написала бы ещё и о том, что пироги повару заказал помощник полкового командира, который часто по-отечески журил её, если она уж слишком себя не берегла, и по-отечески о ней заботился.
Если бы можно было, написала бы Гуля в своём письме также и о том, что «гвардейский пирог» принёс в землянку один из маленьких разведчиков — Саша. Он так деловито и осторожно нёс обеими руками доску с пирогом, как будто это был не пирог, а мина.
А рядом шёл Гриша, и видно было, что он отчаянно завидует товарищу: ему тоже хотелось передать Гуле именинный подарок.
Подруги
Начались заморозки. Чёрные, размытые дождями лощины и холмы побелели от инея.
В боях всё ещё было затишье.
Вернувшись на рассвете из первой своей разведки, в которую она сама напросилась, Гуля согрелась у печки, выпила горячего чая (обо всём этом заранее позаботилась Ася) и легла. Ася укрыла её кожаным полушубком.
— Это всё не так уж страшно, Асенька, — сказала Гуля, потягиваясь от усталости и приятного тепла. — Страшно только, когда вдруг услышишь голоса. Ползёшь по земле, кругом никого — и вдруг этот лающий говор. Фашисты! Тут действительно становится неважно… Хоть и знаешь, что ты не одна в разведке, что рядом свои, разведчики, а всё-таки жуть берёт.
И сбивчиво, забывая в полудремоте слова, Гуля стала рассказывать о том, что было сегодня ночью.
Слушая Гулю, Ася думала: «Почему это так? Вместе живём, всё одинаково чувствуем, а такие мы разные? Я бы ни за что не пошла в разведку! Нет, пошла бы, конечно, если бы послали, а сама бы не вызвалась… Подумать только — вдруг немцы живьём возьмут…»
— Да ты не слушаешь, Аська! — сказала Гуля. — А я-то стараюсь… Ну, в таком случае я сплю.
Она повернулась лицом к мёрзлой стене своего земляного дома, и в ту же минуту Ася услышала её спокойное, ровное дыхание. Ася сидела у неё в ногах, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить подругу. Но её опасения были напрасны. Целые сутки, находясь в тылу врага, Гуля не сомкнула глаз, и почти на сутки уложил её теперь здоровый, крепкий, молодой сон.
Ася то и дело забегала посмотреть, не проснулась ли Гуля, но та по-прежнему лежала так же, как легла, — лицом к стене, подсунув руку под голову. Ася беспокоилась за Гулю: уж не заболела ли она? Но ещё больше тревожила её судьба двух мальчуганов. Саша и Гриша сами напросились на задание и, натянув на себя свою старую одежонку, ушли высматривать немецкую оборону. Не раз им было строго приказано, чтобы они ничего не трогали, остерегались мин, но кто знает, что могло с ними случиться…
А Гуля всё спала и спала. Только на вторую ночь она открыла глаза.
— Ну и поспала я! По крайней мере часа два! — проговорила Гуля, потягиваясь. — Ася, ты здесь?
Ася склонилась над ней:
— Выспалась?
— Ой как выспалась! На всю жизнь. Что сейчас — день или ночь?
— Ночь, Гуленька.
— Какая?
— Обыкновенная.
— Ничего не понимаю, — сказала Гуля. — Сегодня — ещё сегодня или уже завтра?
— Почти завтра, — засмеялась Ася. — Ты спала весь день и почти всю ночь. Скоро утро.
— А почему ты не легла?
— За тебя беспокоилась…
Подруги уселись у печки. Гуля поняла, что Ася всю ночь ради неё поддерживала огонь и грела ужин в котелке.
— Знаешь, теперь кажется, — призналась Гуля, хлебая оловянной ложкой из котелка горячие щи, — что мне всё это приснилось. Эта степь, хутор, немецкий часовой, которого мы сняли…
— Я бы лучше про это в книжке прочла, — проговорила Ася, — или, ещё лучше, в кино посмотрела. А сама я боюсь: я не такая.
Гуля засмеялась:
— Девочка ты ещё совсем, Ася. И зачем ты только на фронт приехала?
— Зачем? — спросила Ася и отвернулась.
— Ты обиделась? — сказала Гуля и опустила ложку. — Прости меня, Асенька. Честное слово, я не хотела тебя обидеть. Сердишься?
— Мне спать хочется, — ответила Ася, не глядя на Гулю. — Думаешь, если ты выспалась, так уж никому спать не надо?
Она принялась стелить себе в уголочке. Поворошила сено, сверху бросила с размаху шинель.
— Ложись на нарах, — предложила Гуля.
Ася ничего не ответила, легла и повернулась к Гуле спиной.
Гуля подошла к Асе, села рядом, поцеловала её в голову.
— Перестань, Асенька. На войне нельзя ссориться. Потом пожалеешь, да поздно будет.
Ася посмотрела на Гулю и вдруг залилась слезами:
— Ты сама знаешь, как я люблю тебя! Только пойми, что я не могу быть такой, как ты. Но я стараюсь, я всё делаю.
— Всё, всё, Асенька, — ласково успокаивала её Гуля. — Ты отлично работаешь… Но знаешь, я всё-таки поговорю в штабе, чтобы тебя отпустили домой.
— Не надо! — вскрикнула Ася. — Я не хочу! Я буду здесь до конца. С вами.
— Ася… — Гуля погладила её тёмные гладкие волосы. — Ася, я же вижу, что ты очень, очень устала. А жизнь здесь такая трудная. Ты думаешь, нам с Людой не трудно? Ещё как! Но только мы покрепче тебя…
— Я привыкну, — сказала Ася и укрыла ноги краем своей шинели. — Только ты никому не говори, чтобы меня отправили в тыл. Ты слышишь, я не хочу!
— Ну хорошо, хорошо!
Ася смотрела на Гулю, и в глазах подруги Гуля прочла тревогу.
— Что ещё, Асенька?
— Ничего, — ответила Ася.
Ей хотелось сказать, что уже третий день, как нет мальчиков, но она побоялась огорчить Гулю. Да и усталость взяла своё.
Ася скоро уснула, а Гуля ещё долго сидела, опершись на шаткий самодельный столик, и смотрела на эту худенькую черноголовую девочку, по-детски свернувшуюся клубком.
Гуля знала о ней совсем немного: что она из-под Минска, что брат её на другом фронте и давно не пишет, отец умер, а мама с младшей сестрёнкой в каком-то колхозе под Уфой и тоже давно не пишут. Вот и всё. А какой родной казалась ей эта девочка! Будто родились в одном городе, выросли вместе и в одну школу вместе ходили…
«Да, хорошая школа — война!»
А утром вернулись Саша и Гриша. Голодные, оборванные, в ссадинах, они всё же по-военному подтянулись перед офицером Фасаховым и доложили:
— Товарищ начальник! Задание выполнено!
И мальчики подробно рассказали, где и сколько у немцев орудий и танков.
На перекрёстке трёх дорог
Гулю приняли кандидатом в члены партии. Это было для неё большим и радостным событием. Много раз перечитывала она боевую характеристику, которую дал ей, рекомендуя её в партию, командир батальона:
«Комсомолка Королёва личным примером храбрости и геройства вдохновляет бойцов на новые и новые подвиги».
«Неужели это про меня написано?» — с удивлением думала Гуля.
Ей казалось в эти дни, что она сразу выросла, повзрослела и должна готовиться к ещё более трудным испытаниям. А время было напряжённое, переломное. Наши части, сдерживая противника, готовили силы для будущего наступления, для решительных боёв.