Но не нам, простым морякам, рассуждать на эту тему. Наше дело грузить вонючие шкуры, поднимать и опускать якорь и ставить паруса. Хотя иногда, особенно жаркими тропическими ночами, когда мучает тебя бессонница, лежишь на матросской койке, и одолевают тебя тяжелые думы. У одних только и есть, что койка да деревянный чемодан с немудреными пожитками, а другие в страусиных перьях разгуливают по царским банкетам, приемам и аудиенциям. И все это вроде бы от бога. Попался бы мне этот господь бог, я бы его так отделал загрубевшими от фалов и марселей руками! Только нельзя. Раскрасить морду дозволяется только такому же, как ты сам, что рядом с тобою на рее или храпит на соседней койке с деревянным чемоданом в изголовье, чтобы не выкрали у него драгоценностей. Ну да ладно, не будем распространяться, а то в немецком флоте и мысли подслушиваются.
Как бы то ни было, после этого долгого и трудного рейда в Кейптаун мы с Костаки стали, можно сказать, профессиональными моряками. Могли уже наниматься куда угодно, нам уже не грозила самая черная работа. Поэтому в Гамбурге мы тут же ушли с «Фатерланда». Конечно, сперва подождали, чтобы герр Генрих расплатился, как полагается, после чего я обругал его по-нашему, а под конец обозвал немецкой скотиной. Не знаю, насколько он меня понял, но на душе у меня полегчало. Сполна отплатил ему, как говорим мы, болгары.
Неделю мы с Костаки не вылазили из гамбургских кабаков и борделей, пока не растратили все подчистую, да и не так уж это было трудно, потому что швабы не бог знает как щедры. И вот однажды с тяжелого похмелья нанялись мы на английский корабль «Дрейк», ливерпульской прописки, который направлялся в Австралию. Захотелось нам увидеть этот континент, а там и острова Океании. От своих собратьев моряков слыхали мы, что если и есть на земле рай без царей и патриархов, то это там, на тихоокеанских атоллах. Лежишь себе на пляже, заморские фрукты сами падают с пальмы тебе в рот, а вокруг полуобнаженные туземки играют на дикарских инструментах и через час-два услаждают тебе жизнь. Ребяческие мечты, но в этом нет ничего предосудительного, ведь нам с Костаки было тогда по девятнадцать лет. Да и что было взять с нас, молодых и зеленых, не закончивших даже семилетки?
«Дрейк» был первоклассным быстроходным трехмачтовым клипером. Чудесное романтическое корыто, последний конкурент пароходам. Командовал им мистер Уолтер Маккини, суровый бородатый шотландец, любивший заложить за воротник, но втихаря, и об этом мы узнали уже под конец. Он мог выпить кварту виски, встать на мостике, простоять там всю вахту и при этом никто даже не догадывался, что, если ткнуть его пальцем, он лопнет, так как до краев наполнен жидкостью. Так вот, этот Маккини не больно-то пускался в разговоры с нашим братом. Отдаст команду — это у него здорово получалось — и замолчит. От Лондона до Сиднея — 60 суток пути при благоприятном попутном ветре, и за это время от него мы услышали с десяток слов, не больше. Но все равно у него было приятнее служить, чем у шваба герра Генриха, у которого язык молол не переставая. Все же британец, как-никак. Верно, что он не давал спуску за малейшее провинение, особенно на вахте, но зато относился ко всем одинаково, на судне не было разделения на любимчиков и нелюбимых, которое особенно раздражает в море. Да и де это не раздражает? Я скажу напрямую, лично я предпочитаю людей строгих, суровых, беспристрастных, они гораздо лучше тех, кто интимничает с экипажем и делит людей на наших и ваших.
«Дрейк» вышел из Ливерпуля 11 февраля 1893 года чертовски туманным зимним утром, но как только мы выбрались в пролив Сен-Жоржа, туман рассеялся и подул попутный норд-вест, сопутствовавший нам до самых Канарских островов, — кажется, мы даже поставили рекорд. Старик Маккини был нами доволен и разрешил коку раздать по одной кварте рома каждому члену экипажа. Да и сам он, видимо, перебрал в этот день, потому что даже не высовывался из каюты. От Канарских островов мы спустились прямо вниз через Атлантику, прошли мимо Святой Елены, достигли «ревущих сороковых широт», и только тогда Маккини скомандовал «лево руля». Потом, уже никуда не заходя, мы направились в Сидней по знаменитому «шерстяному пути». Вся австралийская шерсть, из которой вяжутся прекрасные шотландские свитера, отправляется в метрополию по этому пути. Этот морской путь прошли и мы с Костаки. Для грека в этом нет ничего особенного, они известные мореходы, не раз бывали в этих южных широтах, а вот болгарин, пожалуй, побывал здесь впервые. Надо сказать, что держался я по-мужски, есть тому свидетели. В Сиднее наши с Костаки пути-дороги разошлись, он остался на «Дрейке», и правильно сделал, потому что попасть на такое судно — большое везенье, а я отправился к капитану Маккини. Плюнув сначала через левое плечо, я постучал в дверь капитанской каюты. «Так и так, — говорю, — сэр, я очень доволен рейсом и уроками морского дела, которые я у вас здесь получил, но вы должны понять меня. В моем лице болгарин впервые ступает на эту землю, и раз уж я добрался сюда, то хочу воспользоваться случаем и осмотреть здешние достопримечательности, а то когда еще доведется побывать в этих краях». Капитан Маккини сдвинул мохнатые брови, насупился. «Кто-кто, говоришь? Болгарин? А разве есть такой народ?» В те времена назваться болгарином все равно что папуасом. «Да, говорю, есть, сэр. И еще какой. Пятьсот лет жили под турком». «А-а-а, так ты так и скажи. Верно-верно, когда я был в твоем возрасте, Гладстон держал какую-то речь о них в парламенте. Но только Гладстон относился к вигам, а я к тори, и тогда я не очень-то обратил внимание на его слова…» Теперь уже я ничего не понимал, но это не имеет значения. «Ну, — говорит, — раз такое дело, не стану тебя отговаривать. Только не оставайся в здешних местах навсегда. Останешься — кончено с тобой. Цапнет тебя какая-нибудь островная королева, а ты, как я погляжу, крепкий малый, а королевам только таких и подавай. Вот я когда-то…» Тут он спохватился и махнул рукой. Говорю же, что капитан у нас был не из разговорчивых, итальяшка или кто другой на его месте болтал бы на эту тему до полуночи. «Нет, — говорю, — сэр. Погляжу, как живут люди, а потом вернусь домой и опишу, что повидал на белом свете (тогда не было еще такого выражения «путевые заметки», впервые его использовал Алеко Константинов). Пусть кое-кто поглядит, что недаром я потратил время, вышел из меня толк». Тут я, конечно, имел в виду Калиопу и проклятого бай Анастаса. Маккини посмотрел на часы, и я понял, что мне пора выметаться. И в самом деле, за все время, что мы провели на «Дрейке», я не слыхал от него столько слов. «Ну, — говорю, — прощайте, сэр!». — «Прощай, мой мальчик. И берегись островитян, иначе пропадешь!»
Ну вот и все о Маккини. Больше мне не приходилось с ним встречаться. Хороший был мужик. Настоящий морской волк.
Собрал я свои немудреные пожитки в деревянный моряцкий чемодан, обнял своего побратима и сошел на берег. Подождал, пока на мостик поднялся Маккини, и приказал поднять якорь. Послышались скрип брашпиля, резкая команда поднять фок и грот-марсели, грохот кованых моряцких башмаков на палубе — это вся наша дружная команда бросилась к мачтам. Маккини даже не глянул вниз на меня. Суровый шотландец, черт побери! Раз ушел с корабля — уже не существуешь для него. А может, он и прав, кто знает. Если будет он, вроде нас славян, распускать нюни при каждом расставании, то это дорого ему обойдется.
Сверху с фок-мачты помахал мне Костаки, потом норд-вест надул паруса, и «Дрейк», словно конь без узды, бросился вперед к выходу из Сиднейской бухты. Вскоре он превратился в точку на горизонте. Первоклассный клипер был, теперь таких уже нет, выродился, погиб парусный флот!
Я остался один на причале и вдруг, впервые со времени смерти отца, почувствовал себя сиротой. Кто знает, может, напрасно поддался я своему болгарскому любопытству и остался здесь? Надо было хотя бы Костаки уговорить остаться со мной…
Но я быстро пришел в себя. Совет Маккини держаться в стороне от островов не выходил из головы, вызывая желание поступить как раз наоборот. Что поделаешь, так уж устроен болгарин — он бросается к запретному как мошка на свет свечи. А может, это свойственно всем людям на свете? Потому что и старик Маккини, как я понял из нашего разговора, не преминул заглянуть на эти проклятые райские острова.
Я был слишком голоден, чтобы стоять так и рассуждать. Вошел в первый попавшийся морской кабак, заказал бифштекс с кровью, к тому времени я уже привык к этому английскому блюду. Сначала во мне все переворачивалось при одном только виде непрожаренного мяса, а потом понравилось. Бифштекс поддерживает в человеке силы, а мне сейчас как раз это и надо было — черт знает, что ждало меня на островах. Но я уже решил, и назад дороги нет. Да и как возвращаться в Болгарию, не повидав этих островитянок. Что тогда буду рассказывать молодежи?
В кабаке было полно нашего брата, всякий сброд, всех цветов и оттенков, но больше всего, конечно, китайцев и малайцев. Как говорится, их не сеют, не жнут, они сами растут. Вдруг входит какой-то верзила, то ли швед, то ли норвежец, русоволосый медведь двухметрового роста, на голове зюйдвестка надвинута до самых глаз, да как гаркнет: «Алло бойс, требуются с десяток каналий, здоровых мужиков для одной работенки на северных островах!» Услыхав про острова, я навострил уши. Кто знает, может, этот швед мне послан самим богом. Но смотрю, англосаксы и разные там голландцы, французы и ухом не ведут. Только я да человек семь китайцев встали. «Записывай!» — говорим. Швед принялся записывать, а что там записывать у китайцев? Ван Дун Мин, Дан Сун Лин, Тан Мун Син… Подошел и мой черед. «Петр Димитров», — говорю. Не назвался Незнакомовым (так меня окрестили в Бургасе, потому что я не знал своей матери), у меня на это были свои соображения. В этой Океании, стране без законов, на всякий случай не стоит полностью раскрываться, Димитров и только. Швед перестал писать и вытаращился на меня: «А ты что за птица? Русский?» — «Болгарин», — говорю. «А что это такое, болгарин?». Ну как ему объяснишь в кабаке, в таком китайском окружении? «Пиши, говорю, русский! Не больно велика разница!»