И вот, в начале лета 1899 года отец вызвал меня на мужской разговор наедине. Еще раз хорошенько отчитав меня и наградив всеми обидными эпитетами, которыми так богат наш казанлыкский разговорный язык, он сообщил, что на пять лет меня отлучают от семейной среды (которая плохо влияет на тебя, осел ты этакий!) и посылают по рекомендации господина Кавалджиева в Пражское коммерческое училище для обучения бухгалтерскому делу на известном своими преподавателями финансовом факультете. Поступить туда было нелегко, но у нас, болгар, в Праге был свой человек, большая шишка в системе образования империи, господин Константин Иречек, бывший болгарский министр народного просвещения. Он помогал получить образование способным болгарским юношам, которые потом переносили чешскую культуру и сравнительно облагороженные центральноевропейские нравы на дикую балканскую почву. Я молча слушал и соглашался. Что мне еще оставалось делать? Откровенно говоря, Казанлык мне уже порядком надоел: город, конечно, хороший, здесь и едят досыта, и пьют вдоволь, но все же это глубокая провинция, царство обывательщины и скуки, одним словом, восток. То ли дело цивилизованная Европа! В пятнадцать лет кому не хотелось попасть бы в веселую Австро-Венгрию, на родину вальса! Оттуда приезжали все кафешантанные певицы и танцовщицы, в том числе и известная Илонка из старозагорского «Гранд-паласа», о которой наши отцы рассказывали только изрядно выпив и то шепотом. Я поцеловал отцу руку, попросил у него прощения за все доставленные ему неприятности и дал слово, что если меня примут в Коммерческое училище, то начну новую жизнь (с тех пор я уже раз двадцать клялся в этом матери, старшей сестре и зятю, жене, второй жене и, разумеется, любовницам). В субботу отец вызвал господина Кавалджиева в свою контору и велел принести коньяк (господин Кавалджиев ничего другого не пил). Они закрылись и к вечеру сочинили письмо господину Иречеку, в котором просили его взять меня на свое попечение. Письмо прочитать мне не дали, написали на конверте «лично» и запечатали его пятью сургучными печатями. Через месяц в Австро-Венгрию должен был ехать приятель отца софийский комиссионер господин Власаки Нанев. Решили отправить меня с ним, так как он должен был заехать в Прагу но какому-то делу. Мама начала готовиться к долгой разлуке, и целый месяц у нее глаза были на мокром месте. Сестры бог весть как не плакали, они в общем-то завидовали мне — «оболтусу и бездельнику», который увидит мир и будет кататься на венском колесе в Пратере (сначала мы с господином Власаки должны были посетить Вену). К концу месяца мой багаж был готов: два чемодана и три корзины с сухим пайком: колбасами, бастурмой, острым перцем и прочими казанлыкскими гастрономическими изобретениями. Можно было подумать, что я уезжаю не в богатую Австро-Венгрию, а в Белуджистан. Господин Власаки, веселый и добродушный толстяк, у которого не было других интересов, кроме как поесть и выпить, гостил у нас неделю, а потом мы вместе отправились в Софию. На вокзале снова, конечно, были слезы, рыдания, ведь моя мать никогда надолго не разлучалась с любимым сыночком. Да и у отца в последний момент навернулись слезы.
Как бы там ни было, к вечеру мы прибыли в «большое село». Господин Власаки устроил меня в недорогой гостинице на улице Марии Луизы. В одном номере со мной оказался мальчик-армянин из Пловдива — Оник Дердерян, который тоже ехал в Прагу поступать в Коммерческое училище. У него тоже имелось рекомендательное письмо к Иречеку. Оник был дальним родственником господина Гарабеда Дердеряна — крупного пловдивского фабриканта-табачника. Отец Оника служил на фабрике, а сам он подрабатывал там на сезонных работах. Хозяин заметил, что мальчик очень способный, и решил послать его учиться, оплатив все связанные с учебой расходы. Он хотел сделать из него главного бухгалтера фабрики. Я уже говорил, что в то время, в эпоху первоначального накопления капитала, хороший бухгалтер, особенно если он предан хозяину, ценился на вес золота. Фабриканты и крупные торговцы уже не могли обойтись без своего финансиста. После Стамболова наша торговля и промышленность вышли из младенческого возраста, равняясь на европейскую торговлю и промышленность. Все мерилось австро-венгерским аршином, но славянские чувства у нас еще не остыли, и мы, хоть и с оглядкой на Австро-Венгрию, все равно старались, чтобы молодежь была ближе к братьям-славянам — чехам и словакам.
Итак, я начал рассказывать об Онике. Этот армянин мне понравился с первого взгляда. Он был из тех, кто вырос в бедности и с детства привык надеяться только на себя. Оник никогда не оставит товарища в беде. Об этом я узнал позже, в Праге. Такому другу цены нет. А вообще, если армянин верен, то он верен по гроб. И женщины у них такие же. Потому я люблю армян. Надежные люди, на них всегда можно положиться.
Толстяк Власаки Нанев предупредил, чтобы завтра мы были готовы к девяти часам, — он лично отвезет нас на вокзал, а сам ушел кутить с друзьями. Был он холост, в Софии у него друзей не перечесть, и среди них он слыл «прожигателем жизни». От нечего делать мы с Оником решили перекусить и поели немного бастурмы. Не прошло и получаса, как мы подружились и почувствовали родственность душ. И так как в столицу мы приехали впервые, то решили посмотреть на ночную Софию. В то время улица Марии Луизы вниз от мечети и дальше пользовалась дурной славой. И действительно, когда мы повнимательней пригляделись к прохаживающимся по тротуару (модное тогда в Софии слово) господам и дамам, нам стало не по себе. И хотя мы были уже не маленькие и в жизни кое-что повидали, наш провинциальный опыт не шел ни в какое сравнение с той распущенностью, которую мы увидели. Надо было слышать, как хохотали тротуарные дамы! Не знаю, что делали с ними господа, наверное щипали, но хохот стоял на всю улицу. Сначала нам было интересно, но потом стало противно. Так бывает всегда, когда ты только сторонний наблюдатель, а не прямой участник происходящего. Вернулись мы в свой жалкий гостиничный номер поздно и до полуночи обсуждали планы на будущее. Должен сказать, что с Оником мне уже была не страшна никакая Европа. И даже математика, которую нам предстояло учить в кавалджиевском Коммерческом училище, показалась мне не такой уж страшной — как-нибудь одолеем, не лыком шиты! Если и пан Маржо с ней справился, то мы и подавно. Чем мы хуже этого надутого индюка!
Утром господин Власаки пришел в последний момент. Сердитый, наверное, с похмелья, он придирался к нам за каждую мелочь. Наконец, погрузились мы в фаэтон, он заплатил кучеру, и лошади понеслись галопом к вокзалу. На поезд мы все же успели, потому, что он, к счастью, отправился с опозданием. Не буду рассказывать, как мы с Оником бежали с моими тремя корзинами, такими тяжелыми, словно в них была не провизия, а пушечные ядра. Кое-как нам удалось устроиться в купе третьего класса, там уже сидели какие-то турки. Этот состав назывался Ориент-экспресс и формировался в Стамбуле. Своим барахлом турки загромоздили все купе, и мои корзины пришлось оставить в коридоре. Так что всю дорогу я сидел как на иголках — следил, чтобы не украли колбасу. Спасибо Онику, он время от времени сменял меня, и я мог хоть немного вздремнуть. Господин Власаки спал как убитый до самого Будапешта, а как только проснулся, сразу же полез в одну из моих корзин за анисовкой, которую, как он предполагал, мой отец приготовил для господина Иречека. Разумеется, он ее нашел и сразу же присосался к бутылке, стал угощать и соседей по купе (турок водкой не брезгает). Я с грустью наблюдал, как анисовка, гордость отца, исчезает в его ненасытном горле. И тут, несмотря на данное отцу обещание не брать в рот ни капли спиртного вплоть до окончания училища, я тоже стал прикладываться к бутылке. Глядя на меня, решил попробовать анисовку и Оник. Потом и он пил, хотя и не так много. В Вену мы приехали навеселе, обнимались даже с турками (кроме, конечно, Оника). А господин Власаки между Будапештом и Татабаней танцевал кючек, доставив тем самым огромное удовольствие турчатам (он и по-турецки говорил лучше них). Когда поезд подходил к Вене, он вдруг протрезвел, взял портфель и перешел в соседний вагон первого класса. На перроне он первым показался в дверях вагона. Встречали его венские друзья, и они, конечно, не поняли, что он ехал так же, как и наш брат, третьим классом. Это был один из первых уроков балканской сообразительности, который он преподал нам с Оником. Потом, в Вене и Праге, он преподал нам еще много таких уроков, за которые мы даже не поблагодарили его, но которые впитывали в себя как губка. Пользуясь случаем, хочу выразить ему благодарность в этих своих воспоминаниях. Не знаю только, жив ли он. Мы не виделись по крайней мере лет двадцать.
Читателю, может быть, покажется, что я слишком подробно останавливаюсь на этой поездке в Вену. Прошу прощения, но это была моя первая поездка за границу. Представьте себе, как молодой человек, который не видел ничего, кроме родного Казанлыка с его «миргородским» образом жизни и мышления, попадает вдруг в новый мир, совершенно не похожий на нашу идиллию — соседи, от которых нас отделяет только забор, глухие улочки, торговля в долг, подслушивающие под окнами вездесущие сплетницы. В Вене на меня производило впечатление буквально все, каждая мелочь сохранилась в сознании, и ничто не может вытравить все эти подробности из памяти даже сейчас, в преклонном возрасте. Так вот о Вене. Этот город на всю жизнь запомнился мне как пестрый калейдоскоп: великолепные здания, красивые, в легких светлых платьях женщины, оставляющие за собой тонкий аромат духов; фиакры, запряженные невероятными, какими-то сказочными лошадьми, первые электрические трамваи, которые с грохотом мчатся по стальным рельсам, вселяя ужас в сердца бюргеров. Мы же с Оником, хотя и впервые увидели такое средство транспорта, совсем не испугались и целый день катались, заплатив за проезд только один раз. Глупые же немцы, с их педантичностью, каждый раз берут билет. Но нам сразу стало ясно, что контроль так себе, на честном слове, в расчете на почтенность публики