– Ошибаешься.
– Нет, Иван. К сожалению, нет…
– Нет?
– Давай спросим! Зачем им мадьяры? Тут дело ясное. Простенько и не больно. Они сбежали из-под русской каски, в которой им десятилетиями мозги вправляли, а все для того, чтобы через год-другой залезть под американский шлем. Им хозяин нужен, тиран, как румынам – Влад Цепеш, Чаушеску, как и болгарам, и хорватам. Хорваты хором отблагодарили: Данке, Дойчланд. Не удивительно, зато тысячелетняя мечта о собственной державе воплотилась. Ради этой мечты они дорогу швабам цветами устилали, когда те в сорок первом через Аграм входили. Собственно, ничего нового. Американцы знают, что это неважный, легко гнущийся, слабый материал для обработки. Им, Иван, что-то потверже нужно. Чтобы сопротивление было, что-то пожилистее, побезумнее… Им нужны типы вроде нас. Им нужны сумасшедшие сербы. Этого хочет и…
– Клинтон, конечно, лох, но станет ведь из-за двух глупых выдумок и одной юбки, которую даже и не трахнул как следует, начинать Третью мировую?
– О чем ты? Какая Третья мировая? Кому вообще мы интересны?
– Думаешь, русским на все это наплевать будет? Ведь они же следующие…
– Посмотрят и успокоятся…
– Успокоятся?
– Да, русские посмотрят и успокоятся – все путем. О.К. Все путем, в порядке…
Он давно осознал, что разговоры о какой-то славянской солидарности всего лишь глупое утешение для романтиков и лохов, которые, заблудившись в тумане идеализма, ищут выход, не готовые столкнуться с холодными скалами фактов.
– Мы с Милошем едем. А ты, Иван, подумай как следует, и присоединяйся к нам… – сказала она как отрезала. – Ты ведь любишь тот город, – мягко добавила она и вышла из комнаты.
Потом долго, всю ночь, он просматривал сцену ее отъезда.
Через неделю он уже смотрел, как самолет отрывается от серой взлетки аэродрома Сурчин, унося Ирину и Милоша. Небо было ясное. Голубое. Казалось, оно бездонное…
Три часа спустя, только он вошел, усталый, стесненный грустью, раздумьями, наслушавшийся всяких разговоров в переполненном городском автобусе, как в доме зазвонил телефон.
– Привет, Иван, любимый, чао… Прилетели без проблем, правда, связь барахлит, алло, нормально долетели, алло, Милош себя молодцом держал, в кабину залез, разговаривал с летчиками. Летели хорошо. Да, отлично. Тетка тебе привет передает, алло, алло… Иван… Люблю…
Щелчок и долгий пустой гудок.
Заключительные кадры выпуска новостей – fade out…
Злой дух из аппарата Белла
Большая латунная стрелка стенных часов, совершив несколько оборотов, уже приблизилась к десяти часам пополудни, когда теплую ночную тишину, которая словно воск с желтых свечей капала с только что распустившихся листочков лип на крутые крыши, поросшие мхом и плесенью, нарушил телефонный звонок, раздавшийся в спокойной улочке большого города…
Бешеный и внезапный.
– Мать вашу, господин Александр Белл! – воскликнул он, швырнув драматическим жестом развернутую театральную газету на стеклянную столешницу.
Тишина и одиночество, к которым он еще недавно так стремился, на десятый день потеряли вкус расслабленности и отдохновения, которым он наслаждался поначалу. Скуку и нетерпение, голод ожидания и устремления заменили часы чтения, запоздалого рассмотрения старых рукописей, писем, коллективных фотографий. Он с нетерпением ожидал звонков Ирины, но она никогда не делала этого ночью, потому что, пройдя шестилетнюю школу брака, знала, что ночами Иван работает или шатается по тихим кафешкам и пустым улицам Сеняка…
На самом деле Иван панически боялся ночных звонков, потому что был убежден: они – предвестники несчастий. Они были гонгом, возвещавшим о дурных новостях и о болезнях, страданиях и уходах.
– Добрый вечер. Я вас не побеспокоил?
– Одиннадцатый час… – ответил он на пустой вопрос того, кто в столь поздний час набрал его телефонный номер…
– Мы, знаете ли, следим за вашей работой, и потому нам хотелось бы, если вы, конечно, не возражаете, сделать вам предложение, серьезное и эксклюзивное – начать с нами сотрудничество, – вещал кто-то издалека…
– Очень приятно, если это на самом деле так, но я вовсе не собираюсь работать…
– Вы заняты?
– Я сказал, что пока ничего не планирую. Я отдыхаю…
– Это будет Шекспир…
– Шекспир? Шекспир, конечно, ни в коем случае…
– Обязательно комедия. Комедия по вашему выбору. Трагедии больше не пользуются популярностью у зрителей. Вы ведь знаете, в жизни их и без того хватает…
– Но мне, уважаемый, не хочется работать…
– Деньги не проблема. Договоримся, ведь мы же люди…
– Вы не поняли меня. Деньги, естественно, не проблема, я просто не хочу сотрудничать с вами и с вашим театром, – сказал он и повесил трубку.
Десять секунд спустя злой дух из аппарата Белла, шумный и безобразный, вновь ворвался в комнату Ивана.
– Связь прервалась. Станция у нас старая, вот и мучаемся. Мы – маленький городок. Провинция, знаете ли. Я не расслышал, что вы сказали? Гонорар не проблема, условия хорошие, труппа солидная… Значит, мы можем рассчитывать на вас? – произнес незнакомец.
Он ненавидел упрямых людей. Тех, кто недостаток таланта, знаний, остроумия компенсирует хлопотливостью и самопожертвованием, не глядя на препятствия, не боясь поражений, новых попыток… Он презирал их, но в темных глубинах души по сути восхищался ими, поскольку сам не обладал такими особенностями, этими, как говорят футбольные знатоки и толкователи человеческой психики, качествами.
– Господин Отарович… Алло!
– Хорошо, – произнес Иван.
– Четверг вас устроит? Или, может, пятница? Базарный день, толкотня, но это не суть важно. Познакомитесь с публикой. Посмотрите наш город…
– Хорошо, пусть пятница.
– Спасибо. Я знал, что мы быстро найдем общий язык, – произнес незнакомый человек, после чего быстро опустил трубку, стараясь тем самым избежать продолжения разговора, который мог бы завершиться нежелательным для него результатом.
С этого момента, словно речь шла о герое пьесы, которого актер должен оживить на сцене, Иван принялся, опираясь на голос, выстраивать облик и фигуру упрямого человека.
Пять дней спустя он стоял перед оклеенной дверью, за которой расположился кабинет этого человека.
Остров, которого нет на карте мира
– Добро пожаловать, – произнес, пожимая в знак приветствия руку, маленький человечек с толстыми линзами, втиснутыми в грубую черную оправу. – Мне, господин Старович, казалось, что вы постарше, но это не суть важно…
– Да и я, должен признаться, иначе представлял вас…
– Присаживайтесь.
В кабинете было полно прекрасной, хорошо сохранившейся разностильной мебели и книг, среди которых привлекли внимание сочинения Уильяма Шекспира – шесть томов в коричневом кожаном переплете – и три растрепанные книги, на корешках которых читалось золотое тиснение: Иоганн Вольфганг Гете. На стенах картины. Холст, масло и одна акварель. Сумерки на реке. Статуэтка Йована Стерии Поповича, несколько ваз с латунными табличками, на которых выгравированы даты и места проведения театральных фестивалей и гастролей.
– Придунайский культ, – как сказала бы Иванова прабабка Ана, уроженка Белграда, которая летние каникулы, с мая до поздних сентябрьских дней, проводила в Воеводине, разъезжая от Бани Русанды, где лечила суставы и свои причуды, до гулянок в Сомборе в компаниях приличных господ под звуки цитр и мандолин.
Иван Старович никогда не видел прабабку, но часто с ней разговаривал. Ее дух время от времени объявлялся в доме. В этом не было ничего удивительного, потому что и ее отца, уважаемого господина, судью Окружного суда Милорада Фемича, друзья, коллеги, осужденные, бездельники и пьяницы неоднократно встречали через много лет после того, как тот упокоился. Так и бабка Анка Фемич, в замужестве Гортран, являлась чтобы напугать кого-нибудь, но чаще дать совет неискусным в любви и непривычным к работе родичам. Являлась она неожиданно, как и положено духам. Приносило ее ветром, сквозняком, легким дуновением, от которого мороз по коже пробирает. Задрапированная в шторы, она отражалась в зеркалах, окутанная голубоватым дымом свечей. Происходило это обычно в момент принятия какого-то решения, в ответственное мгновение спора по важному поводу и, конечно же, когда замирала и страдала душа.
Так она появилась и той ночью накануне отъезда в провинцию. Явилась во сне, улыбалась ему, удобно устроившись в высоком кресле, подлокотники которого завершались львиными лапами.
– Над путешествием твоим поднялись мрака облака, должна забыть я про тебя, раз изменяешь ты судьбе, – запела, подражая Кубе Венегас, исполнительнице румбы, с которой она некогда, как утверждали родственницы, делила апартаменты в отеле «Пон Ройял».
Это было предупреждение, предостережение.
Или…
– Господин Старович! – послышался голос директора Симича.
– Да, слушаю вас.
– Мы хотим поставить пьесу Шекспира, потому что в нашем городе родился Йоца Савич, а вы наверняка знаете, что это один из самых известных шекспироведов позапрошлого и первой половины XX века, – произнес мужчина в синем костюме и белой рубашке, воротник которой вокруг тонкой шеи стягивал красный галстук. – Эта постановка, видите ли, Иван, должна реанимировать нашу, я бы сказал, летаргическую публику и, если речь идет о театре, среду, а также напомнить о гиганте сербского театрального искусства, родившемся здесь, который, правда, прославился на немецкой сцене. Потому, знаете ли, я и предлагаю от имени Попечительского комитета и Художественного совета нашего дома поставить…
– «Бурю».
– «Бурю»?
– Да. «Бурю» Шекспира. Вы слышали об этой пьесе?
– Но, видите ли, я думал… – замялся директор Симич, вдруг утративший уверенность, как обычно теряют ее чересчур убежденные в собственной правоте люди, внезапно натыкаясь на опущенный в конце действия занавес.
– Будем, господин директор, работать «Бурю» или я сегодня же возвращаюсь в Белград, – произнес Иван Старович, рассеянно глядя в окно. За стеклом виднелся строй тополей, линия долгого берега реки и краешек синего неба. Его самого поразила собственная решимость. Он мог понять остановившийся взгляд, застывшее в неожиданной гримасе лицо, опустившуюся нижнюю губу человека, привыкшего к спорам и рассуждениям, в которых он непременно побеждал. Но больше всего удивил его мгновенно и безоговорочно сделанный выбор. Шекспир. «Буря». Пьеса, действие которой происходит в течение четырех часов одного дня на пустынном острове, непонятно где находящемся: то ли на морском пути между Карфагеном и Тунисом, Кумами и Неаполем, то ли затерянном в синеве Атлантики, где-то рядом с Бермудами. Возможно, именно это подтолкнуло его к такому решению – поиски места, которого нет, существовать в котором означает быть не найденным, спрятавшимся и приятно уверенным в надежности укрытия.