го сыра, двадцать два длинных – айдуцких – шампура и два котелка охотничьего паприкаша. Счет в 478 форинтов оплатил господин Савич. Днем, с четырех пополудни до тех пор, пока это было дозволено, играли музыканты, а вечером дала представление театральная дружина Антония Брежовского, в которой выступали и женщины.
Праздник продолжился и на следующий день, а господин Савич попал домой только на праздничный обед в день святого Василия, в честь которого и был он назван.
Фадо над рекой
Взгляд охватывал тихий ток воды, окрашенный пастельными красками той части весеннего дня, который угасает, но еще не превращается в сумерки, не спешит под покровы ночи…
«Тиса на две трети состоит из рыбы, остальное – чистая и ленивая вода». Выражение, которое в результате частого употребления превратилось во фразу, которая, наконец, дошла и до него. Свидетельство о реке, которая некогда, в те времена, минувшие и забытые даже для тех, кто не помнит их, была чистой, красивой и богатой рыбой.
Это утверждение, как и слухи о могиле и богатом кладе Аттилы Гуннского на дне Тисы, казались ему слишком затертым, когда он с красивой и надежной набережной смотрел на жирное зеленое течение реки. Правда, река выглядела прирученной. «Ленивый паннонский Нил» катил перед ним свои воды. Тишина парила над ними и простиралась в сторону города, с площадью которого и с его пятью важнейшими улицами он успел познакомиться за время, равное четверти пути большой стрелки часов, «за фрталь», как принято было говорить здесь. Странной ему казалась привязанность людей к этому городку и реке, их добровольная изоляция и жизнь в стороне от главных течений жизни, и все это лишь из-за короткого лета и таких вот бурных и беспокойных теплых дней.
– Дома на улицах, выходящих на реку, начинаются с номера два, – сказал директор, полагая, что сообщает важную информацию во время прогулки по пустой набережной. – Номер один – это, естественно, Тиса.
– Забавно, – констатировал Иван, наблюдая, как быстрые лодки причаливают к берегу и отплывают от него, направляясь под стук слабых моторов к противоположному берегу или куда-то вниз или вверх по течению, к тенистым островкам, рукавам, затонам и стоячим водам, дремлющим в окружении пьянящих трав, луж и ивовых ветвей, пальцы которых щекочут кожу воды. Они похожи на насекомых, подумал Иван. На мясных и помойных мух, неловких божьих коровок, колорадских жуков, которые возятся и барахтаются в ловушке, пытаясь выбраться из глиняного горшка, эмалированного кувшина или полного воды колодезного ведра, в которое они попали, привлеченные любопытством или из-за собственной неосторожности.
– Когда вы начнете? – спросил директор.
– Можно ли здесь снять квартиру?
– Мы обеспечим это, как только вы начнете репетировать…
– Я бы поселился в студии или в однокомнатной квартирке прямо сейчас, если это, конечно, возможно…
– Сразу?
– Да, – подтвердил Иван, глядя, как четверка, словно парящая над водой, пролетает у набережной и, подгоняемая криками рулевого, быстро исчезает за излучиной. Потом переводит взгляд на берег, длинную заросшую травой полосу, на которой, словно какие-то экзотические растения, выросли пестрые и поющие летние кафешки.
Колокола четырех церквей слили время в неразборчивый час.
– Хорошо бы где-нибудь рядом… – пробормотал Иван.
Стая птиц меж небом и водой.
Оба – директор в темном костюме и он в зимних ботинках – были одинокими точками на бетонной набережной. Два опаленных дерева под диким солнцем мая. Пара юродивых.
– Надо подумать, – сказал директор.
– Разумеется, платить до начала репетиций буду я…
– Я зайду в дирекцию. Вернусь тотчас. Подождите здесь… – он неопределенно махнул рукой в сторону берега и ушел.
Кафешку под открытым небом, в которой предстояло ждать директора, он выбрал намного раньше, когда еще с набережной обозревал пестрые зонтики, тенты, удобные разноцветные стулья и вслушивался в доносившиеся оттуда звуки. Его порадовало, что и в этот раз выбор места, где предстоит сломать лед одиночества, пал именно на тот уголок, который он представлял, разглядывая издалека фиолетовые тенты.
Пела Амалия Родригеш.
Когда он впервые услышал «Черную барку» Амалии Родригеш, португалки, королевы фадо, печальной песни времен, когда музыка была превыше славы, денег и жизни, он захотел вновь услышать их, а потом еще и еще. «Португальский дом» Марии Лижбоа, в которой поется о торговке рыбой, которая с корзиной на голове идет по узким улочкам города на Тежу, «Ах, Морария», «Жизнь – букет роз», а далее – «Песня об утонувшей мечте» бразильянки Сесилии Мейрелес, в которой смешалась такая лузитанская, чувственная песня о прощании, «Белые розы»…
«О море, соленое море.
Воды твои – Португалии слезы»
Фадо, печальная песня, родившаяся в квартале Байрру-Алту, которую принял весь мир, очаровала его силой эмоций, которую придает ей, как говорят знатоки, синтез испанской, цыганской, мавританской и андалузской поэзии. Позже он узнал, что не бывает фадо без трех вещей. Первая – солист-вокалист, второе – инструментальное сопровождение, чаще всего две-три гитары или скрипки, и третья – тишина. Тот, кто поет, не щадит себя, не пользуется микрофоном, поет всем своим существом и изо всех своих сил, как будто каждый его выход к публике – последняя ария, которая призвана сохранить память о его голосе.
Он потратил много сил и времени, чтобы добыть пленку с записями королевы фадо.
– Лучше всего я исполняю песни, которые люблю больше других. Если они печальные, то я плачу, – слышал он слова Амалии Родригеш.
Это была музыка одиноких весенних вечеров, когда тихие ветры, упрямые всадники, добираются до самых отдаленных городов континента, принося запахи моря. Это было облако свежести, пригоршня чистой воды в тяжелой гамме лета. И все-таки это застало его врасплох, он был поражен, памятуя, сколько времени пришлось потратить на поиски песен печали. А тут вдруг, в мгновение ока, в грубой мешанине звуков, несущихся из кафешек, они возникли здесь, перед ним, вдалеке от его комнаты, от тихих уголков его дома, напомнив таверну на берегу Тежу и тех людей и пространства, которые в поисках музыки нашли, сохранили и познали цену голоса Амалии Родригеш и ее песен. Фадо здесь, на краю света, волшебное фадо, музыка, заполнявшая мрачные кафе окраинных кварталов Лиссабона, фадо вдали от тихих ароматных салонов Парижа, Лондона, Токио, Белграда…
Фадо, состарившаяся, вялая кошка, укутанная в толстый слой тенистой сербской провинции. Протяжный, заводной ритм, голосовой триллер на берегу тихой реки, в пространстве какого-то иного времени, в кафешке со смешным названием, фадо спряталось здесь как ценное бабушкино сокровище, укрытое толстым слоем идиотских звуков…
Фадо – в кафе, на дверях которого было написано: «La Coste»…
Невена
– Посторонним вход воспрещен, – сказала кареглазая девушка с коротко стрижеными волосами, то ли по-молодежному небрежно растрепанными, то ли тщательно, в соответствии с требованиями моды, причесанными, с пробором, локонами, уложенными с помощью блестящего геля. Она была в выцветших джинсах и шелковой майке с широкими бретельками, отливающей перламутром, поверх которой надета белая мужская рубашка с накрахмаленным воротником, уголки которого касались ключиц. Косметикой она не пользовалась, но губы ее сияли естественным розовым цветом…
– Это угроза? – спросил он ее.
– Предупреждение, – отозвалась она.
– Тогда, юная дама, оно запоздало, потому что я независимо от этого войду в заведение и останусь в нем, несмотря на последствия…
Девушка улыбнулась. Блистательные два ряда зубов. Пальцы солнца в ее волосах.
– Подходящий случай, чтобы познакомиться, – намекнул Иван.
– Предположим. Мужчины нынче на грани вымирания, а к тому же если они, как здесь говорят, пришлые, то их стоимость возрастает.
– Как в случае первого мужчины, награжденного яблоком…
– Применяем белградскую методику: как только увидишь – приведи его в бессознательное состояние и води на веревочке, потому что кто знает, когда еще такого встретишь.
– Иван.
– Холодное темное пиво, к нему лимон…
– Английский рецепт.
– Местный.
– Одно и то же.
– Ты будешь ставить новый спектакль?
– Только не говори, что ты актриса.
– Неужели похожа?
– Выглядишь прекрасно.
– Невена.
– А вот на это не тянешь.
– Бабка Анастасия с тобой бы не согласилась.
– Не думаю. Я всегда легче находил общий язык с бабками и матерями своих девушек, чем с женщинами, которых любил, или, по крайней мере, считал, что любил.
Кораблик с горластым мотором, с трудом одолевавший течение, оторвался от берега и направился к середине реки, шкура которой блистала тысячами зеркал, бросая в глаза отблески солнечного света.
– Живешь здесь?
– Трудно определить одним таким простым словом мое пребывание здесь, в городе, где родилась. Я здесь не живу, золотце, потому что здесь никто не живет. Даже те, кто много лет, целые десятилетия, да и весь человеческий век посвятили пребыванию в этом городе, не могут назвать это жизнью. Другие, вроде меня, приходят на реку, в эти идиллические переулки, в старые дома, проводят здесь некоторое время, набираясь сил между двумя отъездами, или заглушают тоску после какого-нибудь провала…
– А ты?
– Если ты еще выпьешь со мной, то я поверю, что этим летом вернулась домой, чтобы встретить здесь тебя.
– Шутишь…
– Конечно…
– И что?
В оконной раме, там, за поворотом реки, он следил за битвой облаков. Весна в городе на реке. Здесь время повернулось вспять, и в последнюю неделю мясоеда веселая процессия пехоты, всадников и всяческих ряженых сопровождает по улицам большую телегу его величества Пао Пия, короля карнавала. После трех дней безумия она превращается в похоронную колонну со священниками и множеством опечаленного народа, которая проходит узкими переулками за триумфальной телегой со свечами в руках, сопровождаемая торжественным боем военных барабанов.