Он видел этот ритуал. В Каталонии? В Провансе или еще где-то?
На площади кто-то выступал со смешной речью, а когда дьявол и его прихвостни, которых хватает вечно и повсюду, похищают тело мертвого короля карнавала, все сборище, сотни, тысячи людей, бросаются в погоню за демонической братией, чтобы освободить тело Пао Пия и положить его в гроб.
Жирные дождевые облака останавливаются, пронзенные горячими стрелами солнца.
– Путешествуешь, дорогой? – спросила Невена, заметив его отсутствующий взгляд.
– Пива? – предложил Иван.
– Пиво?
– Да.
– Все-таки нет, но выпить выпьем, если придешь в воскресенье на виллу «Анастасия»…
– Где это?
– Такая маленькая загадка. Квиз. Поиски клада. Игра в поиск для неместных. Расспроси и приходи. Получишь приз. Счастливо…
– Мне было очень приятно…
Он смотрел, как ее гибкая фигурка исчезает за насыпью, с которой, запыхавшись от непривычки к такому активному передвижению, к кафешке скатывался мужчина в темно-синем костюме, который с нескрываемым воодушевлением играл роль директора театра…
Плот медузы
Он поднимался по узкой деревянной лестнице, обрушивая в пропасть облака тонкой пыли. Доски гнулись и предательски скрипели под ногами. Шестнадцать деревянных ступеней вели на чердак приземистого дома на улице, названной в честь великого поэта, куда отправил его поселиться директор Симич. Госпожа Киса, как она представилась, протянув руку, хозяйка дома, поджидавшая его на улице, была полной круглолицей женщиной лет пятидесяти, которая из-за запущенной стрижки под пажа казалась еще более круглолицей. Хозяйка поднималась по крутым ступеням первой, и ее юбка в обтяжку из грубого материала маячила перед его лицом.
– Вот, – сказала она, открывая дверь, – я как раз на днях привела ее в порядок. В ней долго никто не жил.
Он заглянул через ее плечо в утробу чердака. Просторное, красивое помещение, в которое сквозь два потолочных окна врывался свет дня и запах лип, ранней черешни и клубники из соседних садов.
– Входите.
Иван вошел в комнату. И почувствовал запах зерна, сосны и плесени.
Два шкафа орехового дерева, кресло, ночной столик с двумя ящичками, на котором стояла лампа с абажуром пепельно-серого цвета в пандан креслу из того же столового гарнитура, что и прочая мебель огромных размеров. Кроме железной кровати, широкой и длинной, словно предназначенной исполинам, медлительным джинам из сказок Андерсена. Кровать, металлическое изголовье которой сотворил опытный мастер, отличавшаяся от всего в комнате, показалась ему плотом, сколоченным для того, чтобы противиться взбесившемуся морю, дождям и диким ветрам…
– Господин Жерико, ваше кораблекрушение вовсе не катастрофа, – тихо процитировал Иван Луи XVIII, который обратился к художнику, посмотрев картину «Плот «Медузы».
Он подошел к кровати и присел на ее краешек. Постель была твердой, сидеть на ней было неудобно.
– Une vignette, – ответил умирающий Жерико какому-то любопытному типу, который принялся неуместно расхваливать картину «Плот «Медузы».
– Простите? – переспросила госпожа Киса.
– Ничего, ничего, – откликнулся Иван, припоминая, как то ли в учебнике по искусствоведению, то ли в газетной или журнальной статье прочитал, как критики, анализируя картину Жерико, 28 августа 1819 года пришли к выводу, что на самом полотне нет ничего, указывающего на национальность жертв, на место, где произошла трагедия, на день, месяц и год, когда началась эпопея потерпевших кораблекрушение на фрегате «Медуза».
Именно это делает картину великой. Невозможно рассмотреть, домыслить ничего, кроме ужасной агонии на плоту, персонифицировавшей человеческое существование, трагический круг жизни, светлый, грубый, веселый, конечный…
– Ванная здесь. А вот, пожалуйста, маленькая чайная кухонька, – показала госпожа Киса.
– Отлично, спасибо…
– Согласны?
– Сколько?
– О цене я договорюсь с господином Симичем, – сказала женщина.
Полчаса спустя, внеся чемодан и несколько книг, он сидел на деревянной скамье за столом, покрытым пестрой клеенкой, в тени ореха во дворе дома госпожи Кисы, настоящее имя которой, как он узнал, Маришка, а фамилия – Деак. Тридцать лет тому назад эту уважаемую венгерскую фамилию перед Богом и людьми в церкви святого Иоанна Предтечи после двух лет ухаживания она сменила на Цветкович. Ее супруг, инженер Цветкович, днями напролет обустраивал чердак, в который должен был вселиться Иван Старович, режиссер из Белграда, трудился после работы, обильного обеда и кратковременного полуденного отдыха, положенного пенсионеру. Тогда он намеревался использовать оставшееся время и квартиру для двух своих увлечений, посвященных бабочкам и почтовым маркам, однако под крышей он не провел ни одного часа, ни разу не поскучал там во время полуденного отдыха.
– Был такой же прекрасный день, как сегодня. Солнечный весенний день. Мой Слава вернулся с рынка, остановился посреди двора, как раз вот тут, смотрите, у колонки, и тогда, посмотрите, как и сейчас, у воды собирались пчелы. Я сидела здесь, под орехом. Только что я сварила кофе. Так я встречала его с рынка, каждое воскресенье. И вот смотрю я, Иван, что-то с ним не в порядке. Оцепенел мой Слава, одеревенел, совсем как статуя перед Магистратом, как памятник. Таким он бывал, если выпивал немножко. Наверное, подумала я, дернул стаканчик-другой, и уже приготовилась его костерить. И тут он, представьте, рухнул на землю, упал ничком как подкошенный. Корзинка по двору покатилась. Продукты рассыпались. Я завизжала. Но в таких случаях женский писк не помогает. И слезы тоже. Ничего. Когда я подбежала, он уже был готов. Сердце не выдержало…
Струя ветра пролетела сквозь крону ореха.
– Возьми, дитя мое, сливовое повидло. Знаменитый рецепт. Из Сербии. Такое только дома можно сварить…
– Спасибо.
– Вот ключи от ворот и лестницы. И чувствуй себя как дома. Ты молодой, красивый, образованный… – сказала квартирная хозяйка и ушла, утирая слезы краешком пестрого фартука.
Он остался в одиночестве.
Вдруг ему – обманутому пьянящими запахами – показалось, что он в Париже, сидит перед «Kafe de la Pre» или перед «Флорианом» и что опять заказал бокал красного вина или пастис в «Дюпон Барбеса», в «Захере» или в другом месте, где проводил жаркие и пыльные полудни, мечтая о временах маркизов и рыцарей, разглядывая девиц, проходящих мимо него, размахивавших флажками своих юбочек.
Он читал стихи Харта Крейна.
Мы нехотя приспособляемся,
доверившись ненадежным успехам.
Которые ветер заносит
в пустоту широких карманов.
– В кафанах я вспоминаю мечты, – сказал Иван тихо, увидев перед собой улыбающиеся глаза Ирины и Милоша.
Он почувствовал на щеке под глазом горячую каплю. Слеза упала с какого-то заблудившегося облака.
Иллюзии актеров труппы Станислава Мурари
Стройная и веселая Пульчинелла, кокетливо размахивая тряпками, которые играли роскошное платье, бежала от Дзанни, который – совсем как эквилибрист – раскачивался, стоя на деревянной бочке, к толстому, обливающемуся потом Скарамушу. Тот в перерыве между двумя чашами охлажденного на груде льда белого вина лениво и неразборчиво произносил короткие реплики:
…Что ты злишься?..
Интересно, что свербит?
Lazzi, глупое и скучное, исполненное миллион раз, вновь и вновь, все так же, уже третий день разыгрывали на площади городка члены бродячей труппы актера, режиссера и хозяина Стана Мурари. Настоящее имя его было Станиславус, а происхождения он был валашского. Обилие вина, набитый живот и любовь прачек и трактирщиц были для него важнее экстаза, которого можно добиться танцем в благородном огне актерского призвания.
Был уже шестой час, и перед сценой – деревянной тележной площадкой, повернутой одной стороной наружу и опирающейся краями на три бочки – собралось немало детей, прохожих, парочек, что на закате возвращались с речных пляжей, только что высадившихся из лодок путников, пьяниц, сельских хулиганов, бездельников и полицейских шпиков. Они наблюдали за этим тупым и скучным представлением стоя, и только, как и в предыдущие два дня, на одной из шести подгнивших досок, уложенных на широкие и прочные кирпичи, сидел мальчик, увлеченный танцем, пестрыми лохмотьями, перепачканными разноцветным гримом и потом лицами. Он не обращал никакого внимания на воду, стекающую на его босые ноги с только что пойманных, извлеченных из речной утробы рыб, сверкающие гибкие хвосты которых волочились по пыльной земле.
В финале этой бесконечной истории Дзанни спрыгивал со сцены-телеги, и пока прочие артисты плясали под музыку spagnolette и сарабанды, с вывернутой наизнанку феской в руках, ловко приплясывая в такт веселой музыке, обходил зрителей. Те бросали в шапку монетку или две, а кое-кто и камешек, или же демонстрировали сложенные в дулю пальцы. Потом он освежался кружкой холодного пива. Затем прятал собранное в карман, взбирался на сцену-телегу и принимал позу, открывающую новый танец, новое lazzi…
Таким образом, программа бродячей труппы – «Lazzi о приданом жены Пульчинелло, о гимназии, бакалавре, мухе…» – тянулась до позднего вечера. Пьеса была все та же – глупая и скучная, а публика менялась, люди уходили и приходили, и только мальчик со связкой рыб на кукане все сидел и заворожено глядел, попав, как и его улов, в сети иллюзий, пока господин Савич в легком светлом костюме, спустившись легким шагом с набережной, где провожал пароход до Сегеди-на, не протолкался к нему сквозь веселящуюся публику и не предстал перед ним, произнеся:
– Йоцо, сынок, пойдем домой, поздно уже…
Танго-Лисо
Кинозал был пустой. Холодный и тихий.
– Молодой человек, – сказал за несколько десятилетий до этого Антуан Люмьер, – это изобретение не продается, а для вас оно означает полный провал.
Жорж Мелье, выдающийся иллюзионист, мечтатель и хозяин популярного парижского театра «Роберт Гудини», давно распрощался с юношескими глупостями, но страсть к движущимся картинкам обуревала его словно память о давней, но так и не забытой любви. Он молча смотрел на серьезного, элегантного мужчину, отца Луи и Огюста, двух молодых людей, чьи первые работы с камерой он видел в «Гран Кафе» на парижском бул