– Шах. Смыслов… – оборвал паутину тишины самый крупный из трех доминошников.
– Ходи… – нетерпеливо откликнулся другой.
Мелкий человечек, прятавший лицо в грубой ткани воротника потертого пальто, которое когда-то было солдатской шинелью, выждав немного, выложил на стол кость…
– Вот тебе, Сталин, вот тебе, и помалкивай…
– Дупель пусто…
– Ладно.
– Да.
– Ну и? Что скажешь? – спросил третий, выкладывая свою кость на стол, впритык к растянувшейся на измызганной трактирной столешнице цепочке.
– Американцы прогулку астронавта Нила Армстронга и того, второго, забыл, как его звать, по Луне сняли в Голливуде. В студии, – сказал мужчина, которого окликали кличкой Джугашвили.
– А ты, Сталин, не преувеличиваешь?
– А ты, Тито, ничего не понимаешь в жизни, – бросил Коба тезке. – Все прекрасно расставили, сняли и передали по телевидению, которое тоже чудо не меньше, что и прогулка по Луне…
– Болтаешь, Сталин, ахинею несешь…
– А почему они ни разу не повторили этот шпацирунг по месяцу? – отрезал мужчина. – Не сумели? Экономически невыгодно? Как бы не так. Врали. Врали, как и сегодня врут. Это я тебе точно говорю…
– Сталин такого не вытворял.
– Сталин уже покойником был…
– А Никита?
– Русские про это еще тогда знали, но помалкивали, потому что им никто не угрожал, ни в политике, ни в технологии, ни в военном деле. Ничего америкашки с ними сделать не могли…
– Как бы ты, Сталин, из-за этой суматохи да из-за России опять на море не отправился…
– На Гавайи Титовы…
– Ходи, блин, Тито, кончай болтать!
– Мимо.
– Тогда сиди и помалкивай. Когда тот, чьи Гавайи поминаешь, был жив, ты помалкивал, чтобы на Голый остров не отправили, а когда он копыта отбросил, первым на партсобраниях и митингах орал как попугай ара: и после Тито – Тито! А сейчас болтаешь и мажешь…
– Тогда только так и надо было говорить, чтобы народ воодушевить…
– Ходи, Тито…
– Если бы сегодня в России Коба был или хотя бы товарищ Хрущев, который ботинком по столу колотил, тогда бы в Белом доме почесались. Да если Россия чуток, самую малость в себя придет, эти американские голодранцы тут же прекратят весь мир трахать, – высказался Сталин, закатывая глаза. – Все они там, в Америке, обезумели и занаркоманились.
– Вот вам два-два…
– Извольте, – сказал официант, выставляя на стойку привычный набор. Рюмку виньяка и бутылку темного пива.
Иван посмотрел на стоящего рядом человека. Высокий, черный, бровастый. Он вполне мог быть рабочим, землекопом или рыбаком. Тяжко работает руками, но и головой тоже, – подумал Иван. – Лицо грубое, морщинистое, обожженное солнцем. Он в канцеляриях бывает, только когда за жалованьем приходит. Ничем не отличается от прочих в трактире. Трехдневная щетина на лице, потертая ветровка, кепка, резиновые сапоги.
– Ты здесь новичок? – спросил мужчина.
– Как догадались?
– Ты, парень, выпивку заказал. Так делают только те, кого официант не знает. Завсегдатай просто приходит и садится, а ему уже выпить несут.
Тишину нарушали немые взгляды, летящие над толстыми стеклами кружек. Провинциальные трактиры со своими любопытными и печальными посетителями одинаковы во всем мире. Эти тихие внимательные взгляды, в которых можно обнаружить следы гостеприимства, но и характерные признаки серийного убийцы, одинаковы в забегаловках Галиции или в ресторанах на берегах Мексиканского залива, в балканских корчмах на севере Греции, в Хомолье, в турецкой Анатолии, в долине Дуная и в опрятной итальянской таверне или на французской Ривьере.
В какой трактир не войдешь, всюду тебя встретит:
– Откуда ты?
– Из Белграда, а ты?
Церковные колокола разогнали последние клочья утреннего тумана, прятавшиеся в тенистых переулках, в траве под мостами, за шторами и засушенными цветами, за горшками на подоконниках.
– Из Вуковара. Беженец. Я здесь три года.
– Они знают, что пьешь…
– Официант знает.
– Так что пьешь?
В этот момент ловкий официант поставил пузатый стаканчик, в котором плескалась черная жидкость – полынная. Мужчина вынул из кармана половинку лимона, выжал в стаканчик сок, а остаток съел.
– В таких заведениях обслуживают быстро, только иной раз надо заказ довести до ума… – сказал он, берясь за стаканчик. – Будем здоровы.
– Будем.
– Если следующий раз сюда придешь, Малый Ферика будет знать, что ты пьешь, и ты станешь постоянным клиентом. Не таким уж прямо завсегдатаем, как те трое, что забивают козла, но все-таки гостем с приличным стажем в один день и два-три заказа…
– Ходи, Сталин или стучи мимо!
– Да, не признает азарт уважаемого человека…
– Уважаемые люди в козла не режутся.
Скрип входной двери заставил посетителей трактира обернуться. Сияние света белого дня, прекрасного, увитого весенними ароматами, пощипывает щеки и освежает, мгновенным движением, совсем как точное и убийственное лезвие, рассекает горло сумрака. Из раны течет свежий воздух, бешеный и юный, разгоняющий ленивых кошек застоявшегося воздуха, задремавшего подобно пьяницам на балках и под столами трактира «Два рыбака».
– Ваши деньги, учитель, – произнес человек, опоясанный белым кожаным фартуком, на котором виднелись пятна еще живой, теплой крови и, словно звездочки, мерцали рыбьи чешуйки. Последний их след. – Увидимся в пятницу.
– Может, Лаци, стаканчик? – предложил учитель, но Лаци, человек в белом кожаном фартуке, уже выскочил и, серый и мелкий, растворился в котле горячего дня, близившегося к полудню.
– Хотите еще выпить?
– Так вы учитель?
– Бывший. А ты режиссер?
– Вы хорошо осведомлены…
– Маленький городок, слухи быстро расходятся. Размениваются, как деньги, как открытки с артистами перед кинофестивалем, как короткие любовные взгляды, томные, а еще чаще как долгие, упрямые, исполненные презрения…
– Виньяк.
– Полынной.
– Что вы преподавали?
– Сербохорватский…
– И разве не нашлось работы для вас?
– Работа есть, да только этого языка уже нет.
Официант принес очередной заказ. Он был высокий лысоватый блондин. Две глубокие морщины пересекали его щеки.
– Почему его зовут малый Ферика?
– Такая у него фамилия. Малый, – сказал учитель.
Малый Ферика уже был у другого стола, опускал на потрескавшуюся дощатую столешницу небольшие пузатые стаканчики с ракией, коньяком, полынной…
– Я был в Вуковаре, – сказал Иван.
– И я…
– Кровавое побоище.
– Точно…
Расплавленное железо солнца убегало с пола, на котором кто-то ножом или острым шилом вырезал необычные солнечные часы, которые обычно устраивают над входом в церковь. Они и по сей день относительно точно показывают время.
Одиннадцать часов дня.
– И давно вы здесь?
– Порой кажется, что вечность, – сказал учитель. – Забыл детство на Дунае, рыбную ловлю на песчаных отмелях островов, набеги на виноградники, школьные дни, учебу в Осиеке. Соседей, выборы, все… Забвение – величайшее свойство человека.
– Не знал, что здесь так приятно и красиво.
– Да, я тоже долго искал местечко, где можно забыть о тяготах. Из Вуковара и Хорватии мы бежали в Белград. Купили квартиру. Двухкомнатное чудо в двенадцатиэтажной высотке. Комфортный заповедник, в котором мы поселились впятером. Жена, сын, сноха, внучка и…
Придумать не мог, куда мне деваться, потом стал ходить на блошиный рынок. Продавал краны, прочую сантехнику…
– Прибавка к пенсии?
– Да нет. Дело не в деньгах. Важнее всего, что какое-то дело у меня появилось. Уходил в восемь, возвращался часов в пять-шесть. У меня появилось дело, и я мог уходить из дома, тем более, что почувствовал: мешаю я им. А потом доктор Ковачевич, с которым мы знакомы с детства, привез меня сюда, в свою хатку на реке. Он здесь проводил выходные, оставил мне ключ от замка, так что я мог бывать здесь дольше. А когда умер, я унаследовал домик на сваях. Желающих купить его не было, и никто из его родственников не захотел ехать сюда. А ведь он на прекрасном месте. В излучине реки. Довольно далеко для случайных гостей, но, тем не менее, пешком до города близко, если на рынок, в магазин или кафану. Я здесь живу до морозов, до ноября, а потом в Белград, в зимнюю тишину, страдания и волнения.
– Ходи, Сталин или тебе капут пришел?
– Нечем мне.
– Ну, тогда все, пошли…
– Вот так вот, молодой человек. Как говорил Андрич, замучили меня люди, озаботила меня жизнь, натоптался я по грязи, насмотрелся на несчастья и позор, наслушался жалоб и лжи и теперь остался я один с грузом своей жизни и тяжкой зловещей болью в груди…
– И?..
– И ничего, молодой человек, жизнь продолжается, – произнес он, выпив полынную. – Мне пора.
Поставил стаканчик на стойку. Протянул руку Ивану.
– Увидимся, – кивнул и направился к выходу.
Он исчез в солнечном блеске. Просто утонул в солнечном дне, как кусок железа, твердого и негнущегося, исчез в расплавленном металле.
– Может, еще разок? – спросил Сталин
– По стакашке?
– Партейку, блин…
Малый Ферика поставил перед Иваном еще один виньяк и бутылку темного пива.
Исполнители и создатели
– Завиц, говорите, юноша? – спросил мужчина, придерживая пальцами золотую оправу.
– Йоца Савич, господин Лаубе.
– Значит, словак?
– Серб, по отцу.
– Хорошо говорите по-немецки.
– Моя мать родом из Вены. Я родился в Воеводине. А здесь учился.
– Здесь?..
– В Вене.
– Не знаю, как это упустил интендант Хельм, но Городской театр в Аугсбурге, судя по вашим выступлениям у нас, получит хорошего исполнителя, – произнес известный драматург и режиссер венского Бургтеатра, опуская очки на стол. – Желаю удачи, молодой человек…
Судя по всему, для него разговор был окончен.
– Я не думаю, господин Лаубе, что актер, или, как вы говорите, исполнитель, просто посредник, передающий слова поэта. Актер, если вы позволите, господин, это тот, кто герою поэта придает характер, и получает возможность тонким исполнением, чувствами надстроить произведение автора…