– Интересно, – равнодушно произнес Лауде.
– Актер, господин, не может разорваться между собой и своей ролью. Находясь на сцене, он теряет свое Я и должен оживить мысль поэта, который покидает свою эпоху и свою среду, чтобы переселиться в то время и место, где живут его создания…
Хриплый голос часов, педантично дающих знать о себе в середине и конце каждого оборота, остановил поток юношеской речи.
Генрих Лаубе, человечек со сморщенным лицом, в котором красивыми были только глаза, излучавшие из ледяной маски тепло и добродушие, глядя на Савича, выждал, когда большие часы в его кабинете отсчитают свое время, после чего коротко сказал:
– Господин Завич, вам следует всего лишь точно передать публике написанное поэтом, и тогда не будет никаких проблем ни у вас, ни, что еще важнее, у публики.
И «маменькины сынки»
Дом стоял в хорошем месте, на тенистой улице, проходящей параллельно главным городским уголкам. Просторный и удобный, выстроенный в начале века из хороших материалов, с многочисленными орнаментами и лепкой на фасаде. Одно из тех строений, на лице которого отражается строгость венского модерна и прихотливые извивы барокко. Дом блистал великолепной, хорошо сохранившейся мебелью, обитой зеленым бархатом, красным и сизо-голубым шелком, дубовыми резными горками, содержимое которых пряталось за граненым стеклом; предметами искусства: картинами, резными фигурками из жадеита, чешским фарфором, бронзовыми бюстами, мраморными скульптурами и деталями – саблями, щитами, масками разных эпох. Здесь в роскоши забытых веков толклись молодые, красивые, шумные, желающие веселья сливки усталой провинции, живущие в городах своих бабок, отцов и собственной юности, донашивая блеск исчезнувшей аристократии, ее причуды, скуку, страсти и пороки…
Они устали от городской суеты, так и не приспособившись к большому городу, к давке в городском транспорте, на улицах, в магазинах, лифтах, в такси, перед прилавками, в залах ожидания, оставаясь оторванными от провинциальных городков, где время измеряется кукареканьем петухов. Они добрались сюда, в городок на реке, где обнаружили храмы тишины, утреннюю синеву, идиллию просторных дворов, веселую жизнь чумазой соседской детворы и своих любимиц – коз, коров, кошек, собак…
Они приезжали на выходные, потом по воскресеньям, на обед, а позже все реже и реже. Дома стояли пустые, со слепыми окнами и немыми комнатами.
Обманчивое смирение провинции, как в рассказах Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Необъяснимая, неразрешимая загадка. Приглушенная страсть и едва заметные, но все же отчетливые следы. Тайнопись города, знакомая далеко не каждому.
«Я ненадолго задумался, после чего легко вернулся назад, чтобы еще раз увидеть дом, в котором она жила, этот дорогой старый дом, который, возможно, окнами своего мезонина смотрел на меня, словно глазами, и все понимал».
Таинственная жизнь домов.
Дома помнят. Хранят. Что-то из духовной субстанции тех, кто в них жил, тех, кто любил и умирал в тихих комнатах, остается в мрачных уголках, в стенах, в досках пола, в оконных и дверных проемах, меж балками, поддерживающими кровлю, вплоть до потайных дырок, проделанных мышами и молью…
Дома дышат.
Дышат в ритме невидимых шагов по дощатому полу, в ритме шепота тайных любовников, приглушенного смеха, смешавшегося с мышиной беготней…
Дома дышат внезапным танцем гардин, звоном хрустальных люстр, мерцанием зеркал…
Каждый дом скрывает тайну, в каждой люстре кроются судьбы, непрактичные, как одежда на пластиковых куклах.
– И «Маменькины сынки», – сказал он, рассматривая окружающих его людей, вспомнив фильм Федерико Феллини, в котором волшебник — а это было его основной профессией – показал бессмысленные приключения и развлечения группки тридцатилетних дармоедов.
– Взрослые телята…
В хрустальных бокалах плескались ароматные коньяки, синие и зеленые коктейли, игристые вина. Канапе в форме сердечка исчезали, тая во рту.
– Вино, – сказал он.
Желто-золотистый нектар, продукт уникальной алжирской лозы, которая только здесь, на Жемчужном острове, отделенном от суши или от воды мертвой Тисой и живым течением реки, приносит плоды, которые на протяжении сотни лет превращают в вино уникального вкуса и букета. Крокан. Самый знаменитый продукт из подвалов графа Рохонци, основанных в 1892 году.
– Хорошее вино делают из винограда, который не так хорош для стола, – припомнил он старое правило, поднося бокал к губам. Вино, жидкий поцелуй.
– У вина можно научиться всему: что такое вдохновение, что – трезвость, что – просвещенность…
– Пейте вина! – воскликнул венгерский Гиперион, знакомый миру под именем Бела Хамваш. – И тогда придет к вам желание любить, собирать цветы, дружить, глубоко спать, а утром вместо газет читать стихи.
Еще один глоток вина проскользнул в пересохшее горло Ивана.
Он вышел в сад. Пятирожковые жирандоли освещали кусты роз, скрытые тени, напоенные ароматом сирени, потрескавшийся и заросший плющом каменный бортик фонтана.
Она стояла в окружении гостей. На ней было черное платье. Жемчужное ожерелье и длинная трость с рукояткой из прекрасного алебастра.
– Ты нашел дорогу к вилле, – обратилась она к нему.
– И что в награду?
– Выбирай.
– Ты…
Ночь превращалась в утро. Перламутр зари. Танцевал ветер, последний упрямый танцор, закутавшийся в красный бархат портьер, он неспешно скользил рядом с пламенем свечей, мимо разбитых бокалов, недопитых бутылок благородного вина…
Он ощутил ее холодные руки на голых плечах.
Она была здесь.
Тихий симпатичный зверек. Укрощенный тем же, чем укрощают быков. Любовью. Нежностью. Танцем тела. Избранными словами…
Зима в Александрии
– Мы недостаточно сильны или злы, чтобы самостоятельно сделать выбор. Все это – часть эксперимента, который ставит кто-то другой, может быть, город, или какая-то часть нас самих. Откуда я знаю? – произнесла Анка Гортран, а ветерок с моря блуждал между бархатистым темно-желтым песком и мраморным небом, каким оно бывает летом над Александрией.
Над дельтой царила тишина.
Александрия. Жемчужина Средиземноморья.
Город основал Александр Македонский в 331 году до нашей эры, желая сделать из нее новую столицу Египта, а еще более того – узлом, связывающим три континента, Европу, Азию и Африку.
Но откуда Анка Гортран, Иванова прабабка, в Александрии, некогда славной величайшей библиотекой древнего мира, которой правили величайшие умы эллинского мира? Славный греческий поэт и ученый Каллимах, родом из Кирены, сам автор примерно восьмисот книг, составил каталог из ста двадцати тетрадей, содержащих биографии и библиографические сведения об авторах, чьи произведения хранились в библиотеке. Она сгорела в 47 году до нашей эры, так что мы знаем об этом из предыдущей истории, известной Анке, разглядывающей с палубы белые очертания города.
Любовь и развлечения, фатальный выбор и нездоровое любопытство бросали Анку с одной стороны мира в другую, без багажа, без чемодана, легко и просто, как теннисисты перебрасывают зеленый мячик с одного конца площадки на другой. Так Анка оказалась в этом городе, выстроенном на песчаной отмели, вдающейся в Средиземное море, и на берегу озера Марьют.
Любовью Анки Гортран в том 1948 году был Кит Эванс, бледный англичанин, немножко поэт, богатый авантюрист, имевший обыкновение записывать, собирать и увековечивать свое окружение фотографическим аппаратом. Его вилла в Берне превратилась в уникальный архив, забитый фотографиями, собранными в поездках меню, пачками из-под сигарет с короткими на них записями, газетами, туристическими картами, письмами, открытками, почтовыми марками…
Кит Эванс был ее удивительным открытием, возбуждающим ее скучными швейцарскими утрами, потому что в нем был дух революционера, он горел вечным пламенем любовной страсти. Она запросто убедила праздного англичанина, уставшего от боев в Пиренеях, отправиться на прогулку – «за фруктовым мороженым», сказала она – в Триест, а потом «за пастой» в Неаполь. Безумие Италии, вино и упоительный запах лаванды заставили их погрузиться на пароход, отправлявшийся в сторону Александрии. Они провели три дня, разглядывая город. Блуждали по улочкам с многочисленными лавчонками, кафешками и борделями, добрались до Помпеевой колонны, катакомб, парка Монтаза, вплоть до раздевалок на берегу Средиземного моря, растянувшихся вдоль длинной улицы Корнис. Потом забрались в комнату, до стен которой доносился только шорох пальм и глухое завывание океанских пароходов.
Они пили арабский коньяк, сделанный из винограда, который зреет на пологих склонах песчаного плато у озера Марьют. Этот виноград зовут так же, как и озеро, а его ягоды крупные и сладкие.
– История – не повесть о заблуждениях, не только это, но и драма живых людей. Потому что человек во все времена, при любом положении в обществе, любых верований, все тот же – податливый и слабый, ранимый и чувствительный к красоте, любви, или, по крайней мере, к страсти, – говорил Кит, заправившись героином и революционными идеями. – Но, видишь ли, дорогая, именно потому он и человек. Под маской любой эпохи кроются люди и их слабости.
– Нам не дано проникнуть в смысл мира, и потому сознательная жизнь человека есть интеллектуальный скандал.
– Пустая мысль де Сада.
– В любом случае – точная.
– В мире де Сада Эрос и Танатос схватились в жестокой борьбе, они хрипят и воют, кровь и сперма брызжут во все стороны. В этом всеобщем соитии вздохи страсти и предсмертные стоны меняются местами и смешиваются, здесь нет любви, либертинизма и сексуальных игр, здесь все смертельно серьезно, все здесь – настоящий буддийский архат, демонстрация гностической доктрины о человеке, брошенном в мир как в клоаку.
Анка лениво потянулась. Ветерок всколыхнул легкие занавески.
– По моему мнению, маркиз смертельно скучен. После первого соития количество партнеров только увеличивается и позы меняются, а после первого внезапного, шокирующего преступления оно повторяется бесчисленное множество раз, все идет по кругу до безумия, до отвращения, но не из-за описания происходящего, но именно потому, что ничего, совсем ничего не происходит, – сказала Анка.