– Де Сад – революционер, правда, революция для него всего лишь повод, но и этого вполне хватает. Революционеры в любом случае смертельно скучны. Все революции начинаются, развиваются и распадаются по одному и тому же принципу. А люди, эти самоуверенные существа, мучаются, раздумывают и ощущают, но каждый раз попадают в эту ловушку. Стоять на баррикадах под пулями со знаменем в руках – это никогда не выйдет из моды. Вдохновение – мощный мотор, который толкает вперед, невзирая на принципы, убеждения и законы. Только вперед, вперед, к победе. Триумф. Никто не считается с жертвами, побежденными и униженными. Льется сладкое шампанское победы, опьянение не чувствуется, но похмелье будет долгим и тяжким.
Она дремала в кровати. Снаружи была свежая ночь в арабском городе. Вдалеке, за островом Фарос, виднелись моргающие огоньки усталых пароходов.
Кит вышел на балкон.
Сказал ты: «Еду в край чужой, найду другое море
и город новый отыщу, прекраснее, чем мой,
где в замыслах конец сквозит, как приговор немой,
а сердце остывает, как в могиле.
Доколе разум мой дремать останется в бессилье?
Куда ни брошу взгляд – руины без числа:
то жизнь моя лежит, разрушена дотла,
ее сгубил, потратил я с судьбой в напрасном споре».
Нет, не ищи других земель, неведомого моря:
твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть
на те же самые дома, и медленно стареть
на тех же самых улицах, что прежде,
и тот же Город находить. В другой – оставь надежду —
нет ни дорог тебе, ни корабля.
Не уголок один потерян – вся земля,
коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря[14].
Он сидел на краешке балкона, на тонких его металлических перилах, и курил. Он никак не мог вспомнить, кто написал эти стихи. В нем было слишком много алкоголя и наркотика. Горечи. Усталости.
В то утро в Александрию пришла зима. Вода дельты разлилась по пахотным землям, по ней носились чумазые детишки и невзрачная скотина, холодный ветер приносил капельки моря, над всем этим белело небо.
В то утро они поняли, что их побег обнаружен. Там, под Альпами, в Берне, в скучно устроенном городе тихой распущенности.
Пришла пора возвращаться. Третий муж Анки и Элен, пятилетняя дочка Кита, наверное, провели все эти дни, сидя в кафе, поедая фруктовое мороженое с шоколадным соусом, тупо разглядывая заснеженные вершины окрестных гор. Они появятся, загоревшие под солнцем Средиземноморья, и спросят: «Не заждались ли вы нас?» – но ничего подобного не произойдет, потому что пароход, на который погрузился Кит Эванс, исчезнет в море неподалеку от Мальты. Анка просто растворится в соленой пене, в хамсине, который задувает в полдень, в утренней дымке или в воздухе, пропахшем гарью, летучими рыбами и птицами, говорящими на тысяче языков. Судно, портом приписки и пунктом назначения которого был город Генуя, пристало через два дня после отплытия из Александрии. Несмотря на то, что ее имя – Анка Гортран – числилось на листе бумаги с надпечатанным заголовком: «Список пассажиров», ее среди таковых не оказалось. Капитан и несколько моряков подтвердили:
– Красивая женщина, элегантная.
– Симпатичная дамочка.
– Она была в белой кружевной шляпке…
– Жуткая баба, к тому же зрелая и слишком утонченная.
И так далее – презрительно, болтливо и неуверенно…
Так или иначе, бабка Анка так и не ступила на генуэзскую землю.
Капитан и моряки, что интересно, утверждали, будто в ее каюте из многочисленного багажа, который подняли на борт пять носильщиков, осталась только сумка из телячьей кожи. В ней был картуш – имя фараона на золотой цепочке, шелковый платок малинового цвета и алебастровая ручка элегантной трости в форме пениса, похожая на ту, что держала в руках Невена в саду своей провинциальной виллы.
Перно на кладбище Пер Лашез
Conflanes, Paris, июнь 1998 года
Париж весной. Очарование трепещущего света и пьянящих ароматов.
– Только здесь, в Париже, бывают румяные рассветы, сверкающие полуденные часы и глубокие светлые вечера, – сказал ты в первое утро, когда мы лежали в измятой постели и сквозь маленькое замызганное окошко в кровле смотрели на башни-близнецы собора Парижской Богоматери.
Это было первое утро нашего брака.
Этим утром я проснулась одна. Кровать была пустой и холодной.
Милош уехал с теткой Кристиной в Евродиснейленд. Во второй раз на этой неделе. «Ребенку это необходимо. Он так страдал в той безумной стране», – сказала Кристина.
Я знаю, что ты думаешь об этом… И, конечно, о ней, о моей тетке Кристине…
Они долго собирались. Надевали удобную одежду, упаковывали бутерброды, соки, шоколадки. Потом уехали. Я осталась. Одна в большом доме, окруженном сосновым лесом, в доме, полном запахов, в комнате, окна которой смотрят на слияние Уазы с темно-зелеными водами Сены.
– Совсем как Калемегдан в Белграде, знаешь, только поменьше, – сказал мне недавно Ив, теткин, как она говорит, приятель. Мы бы сказали просто – любовник. Мужчина шестидесяти лет, который в рабочие дни живет в маленьком (78 метров) апартаменте в Париже, два дня уикенда, пятницу и субботу, проводит в Конфлане, а в святой день, в воскресенье, утренним поездом едет в Кан на Ла Манше, в гости к семье своего сына.
Забавная жизнь…
– Да, месье Ив, только меньше. Намного меньше…
Впервые за много лет я осталась в одиночестве. Сама, без ребенка. Без тебя. Одна в тишине, полной запаха сосен.
Тишина опасна для людей, в душе которых нет мира. Тогда она превращается в ад.
Но что делать мне ранним воскресным утром, одной в чужой стране? Сгореть в аду, так, полагаю, ты бы ответил мне. Но как поступить весной, когда все цветет, зреет, буйствует? Что? В Париже, в городе, который его жители, поверив Хемингуэю, называют праздником, который всегда с тобой.
– Мы посетим, Вида, все места, которые так нравились нам в Риме, – однажды Црнянский сказал весной, прекрасной, как я полагаю, какой только и может быть весна в Риме, когда в бешеном пламени горел Белград, на который обрушились немецкие бомбы.
– Где ты сейчас, мой Белград?
Да. Обойти все места, которые когда-то нам нравились в Париже.
Лето 1984 года.
Было бы интересно опять найти, пройтись, посидеть в Латинском квартале в том египетском ресторане (который, представь, теперь называется «Хеопс»), где подают большую, величиной с батон, булочку, начиненную тунцом, овощами, разнообразными приправами и соусами, которой хватило бы на завтрак, обед и ужин. Было бы приятно спрятать свои мысли, тоску и печаль в шелестящем оазисе небольшого, спрятавшегося от глаз туристов сквера у северных стен Дворца Инвалидов, а потом выдержать полчаса в сыром вагоне метро до кладбища Пер Лашез, в котором мы, позволив солнцу увянуть над восточными контурами города, ехали, чтобы выпить красного вина с Джимом Моррисоном и его многочисленными последователями из разных стран мира, пришедшими на его могилу. На закате мы старались раньше других любовников найти тихое, неприметное бистро, красивое и удобное для провинциалов, типа того, в котором сидели Хамфри Богарт и Ингрид Бергман, когда немцы входили в Париж. Здесь, в этом кафе, которое нам показалось таким прекрасным, таким нашим, они в последний раз виделись перед новой встречей в Касабланке.
– Play it again, Sam, – сказал Богарт черному пианисту, свидетелю прежней романтической любви, и все вспоминали это, хотя мало кто знал, что в старом квартале Хельсинки в тридцатые годы этого века существовала антикварная лавка с необыкновенно длинным названием – «Сыграй это снова, Сэм».
Эта мелодия была мотивом воспоминания, звуком, эхом, призывом к незабытой любви.
Что мы тогда искали в Париже, мы – влюбленные и счастливые?
– Париж можно читать, – написал Кальвино. – Можно ждать, что найдется давно потерянное нами или то, что мы считали потерянным – свое или чужое прошлое.
Ничего подобного. Мы искали будущее. Мы искали тихое, незаметное бистро, брассерию, где можно было бы заказать кальвадос и по памяти, с глубокой верой в счастье, которое мы завоевывали и которое должно было длиться вечно, цитировали куски из «Триумфальной арки» Ремарка.
Воспоминания?
Нет. У меня нет воспоминаний.
Мы забыли о печальных дождях, напитавших страницы книг Ремарка.
Единственное, что интересовало нас – это любовь.
Любовь.
Дождь заливал кроны, зеленые зонты Булонского леса. Желто-белый поезд, вагон для некурящих, чистый, тихий, немножко печальный, отклеился от перрона вокзала Сен Лазар и направился в пригород. Поздней весной в наших краях жгут костры, а здесь светится печаль. Огромная горящая печаль…
– Где ты сейчас, мой Белград?
И где сейчас ты…
Дождь на ее губах
Внезапно затаившийся ветер, разбойник, прятавшийся в кустах, выскочил к ним и бросил в лица горсть песка. Иван обнял ее. Они шли по березовой аллее. Ночь уходила. Они молчали. Каждый с грузом своих мыслей.
Иван только что вернулся из Белграда. Прилипший к подметкам асфальт все еще источал городской запах. Возвращаясь в город на реке, он трижды перечитал письмо Ирины. И ничего не почувствовал. Словно эта молодая, красивая женщина обращалась не к нему. Как будто он не был знаком с ней. Пустота. И ничего более.
Он дремал в переполненном автобусе, пробиравшемся сквозь полуденную жару Паннонии, ему казалось, что они с Невеной возлежат на гребне мутной речной волны, а в небесах банды облаков готовятся пролить дождь.
Она ждала его.
Невена. Красивая. Загоревшая под солнцем. Свежая.
Все было позабыто. Неприятное путешествие, давка, идиотские рассказы попутчиков, ужасная музыка, натужный юмор, неудачная репетиция, нервы, все…
Они пили пиво в саду кафе «La Costa». Кружку за кружкой. Пили и молчали…
Сумрак подобрался тихо. Сначала он захватил кроны деревьев, потом под приглушенный звон спустился с колоколен на крыши домов, на парящие во мраке немые кораблики. Сползая на землю, захватывая широкие однообразные ворота и выходящие к реке улочки, небольшие, окруженные вишневыми деревьями площади, он делал его лицо все темнее. Господин мрак. Завоеватель. Ангел света, день, еще раз вспыхнул над рекой, посл