На самом же деле я просто поссорилась с Кристиной.
– Тебе надо найти мужчину, – сказала она мне вчера.
– У меня есть, – ответила я.
– Все равно, что нет. Он не приедет. Напрасно ждешь.
– Не приедет из-за тебя, вот такой, – сказала я и принялась плакать, но не из-за нее, из-за ее грубости и хамства, а из-за нас. Потому что мы далеки друг от друга, а ты не даешь о себе знать, из-за того, что тебя нет…
Мы не разговариваем уже два дня. Молчим, только сталкиваемся в этом большом доме как два привидения. Она полагает, что со мной случится то же, что и с ней.
– Он тебя надует, – считает она.
– Глупости, – отвечаю я, потому что верю: однажды утром или ночью, когда я буду спать, ты придешь. Одна – ну и что, я была одинока и в Белграде. В Сеняке, в нашем доме, одна с маленьким ребенком. Одна, в то время как ты там, в Белграде, работал по ночам. Я привыкла к одиночеству, к твоим тихим шагам на рассвете, когда ты, затаив дыхание, крадучись пробираешься в постель, к твоей коже, пахнущей росой и свежестью утра.
Вчера Кристина напомнила, что пора отправляться на море. Молчанка ей надоела.
Я не противилась, только сказала ей, что не все можно купить за деньги.
Здесь же деньги – все. А мы, похоже, не понимаем этого. Я взяла газету и убедилась в этом. У нас, естественно, ничего не изменилось. Хамская власть и импотентная оппозиция. Так и носимся по кругу.
Как одни, Иван, так и другие.
Недавно отпраздновали годовщину «Дней ненависти». Я никогда не относилась как-то по особому к тому, как говорят, революционному 68-му году. Наше поколение, конечно же, непричастно к этой истории «разнузданной радости и безбоязненной надежды». Мне кажется, то время было точкой опоры для людей, у которых ни до, ни после не было ничего. Они не обладали собой. То была пустая история, достойная финалов голливудской продукции.
– Студенты правы, – заявил вождь, и они дружно запели: «Друг наш Тито, мы тебе клянемся»…
Потом они рассказывали об этом как о великой победе, о триумфе молодости… Это была грандиозная иллюзия. Кинофильм, заполняющий пустоту дней и черепной коробки. Жизнь идет дальше, но этого не понимают защитники «лучшего прошлого», потому что они не живут суровой действительностью и бурными днями будущего. С революционерами вечно случается одна и та же беда, украшают ли они свои порывы «мадьярскими или сербскими» кокардами, идеями великого октября, вдохновением сорок первого года или устремлениями шестидесятых. То же происходит и в 88-м. Мне кажется, что революции служат людям, тем, что выживают, для осуществления амбиций, планов и целей, которых они никогда бы не сумели достичь эволюционным путем, они служат для того, чтобы они смогли «употребить» себя. Так что, если они выживают, то требуют возмещения. Участие, активная работа, пережитый страх…
У меня возникает отвращение ко всему, что обозначается этим термином – революция. Признаки массовости вызывают у меня тошноту. Масса не размышляет, не рассуждает, не пытается понять. Она безумствует, боится и покоряется. Масса порождает ничтожества. Изменения несет эволюция. Об этом свидетельствует XX век. Все революции обанкротились, сожрали своих детей и идеи…
«Дни ненависти» 1968 года, когда на улицы и площади Парижа вышли больше тридцати тысяч человек, которые кричали «запрещаем запрещать» и «общество потребления должно умереть». Теперь этими лозунгами никого не заманить в Латинский квартал.
Сегодня это был самый обычный день. Или же я, оказавшись в одиночестве, вне себя в далеком городе, думала, что произойдет нечто необычное, грандиозное. Что на улицах и площадях заплещут стяги, что из узких кривых переулков Монмартра, Сен-Дени хлынут толпы и заполонят бульвары…
Время, учащее нас избегать ошибок, нейтрализовало этот огонь, распространявшийся как лесной пожар. Теперь это просто воспоминание. Бледное, неотчетливое. Я думаю об этом, глядя на «Place de la Republik» – поток автомашин, переполненные туристические автобусы, беззаботные пешеходы, два спокойно болтающих жандарма… Если бы осенью 1968 года на этом месте, как некогда, стояла Бастилия, демонстранты бы вновь захватили ее.
Но сейчас год 1998-й.
Растраченное время. Перемолотое. Мелкий песочек.
Все забыто. И ничего.
Только ветер, резкий и сладковатый, доносил запашок слезоточивого газа. Или это просто показалось мне.
Или ты мне рассказывал об этом…
Остров. Перед пещерой Просперо[15]
Просперо:
Настало время все тебе открыть.
Утешься,
Отри, Миранда, слезы состраданья:
Садись и слушай: все сейчас узнаешь.
Поведай обо всем, что сохранила
Ты в памяти своей.
Миранда:
Так смутно-смутно,
Скорей на сон похоже, чем на явь,
Все то, что мне подсказывает память.
Мне кажется, что будто бы за мной
Ухаживали пять иль шесть прислужниц.
Просперо:
И более. Но как в твоем сознанье
Запечатлелось это? Что еще
В глубокой бездне времени ты видишь?
Быть может, помня, что происходило
До нашего прибытия на остров,
Ты вспомнишь, как мы очутились здесь?
Миранда:
Нет, не могу.
Просперо:
Двенадцать лет!
Тому назад двенадцать лет, дитя,
Родитель твой был герцогом миланским,
Могущественным князем.
Миранда:
Как? Так вы мне не отец?
Просперо:
От матери твоей,
В которой воплотилась добродетель,
Я знаю, что ты дочь моя. И все же
Был герцогом миланским твой отец,
А ты – наследницей его владений.
Миранда:
О небеса! Какое же коварство
Нас привело сюда? Иль, может, счастье?
Просперо:
То и другое вместе: нас изгнало
Коварство, счастье – привело сюда.
Миранда (…):
Что ж дальше?
Просперо:
Мой младший брат Антонио, твой дядя…
Узнай, Миранда, что и брат родной
Порой врагом бывает вероломным!..
Его любил я больше всех на свете
После тебя; я поручил ему
Делами государства управлять.
В то время герцогство мое считалось
Первейшим из владений италийских,
А Просперо – первейшим из князей,
В науках и в искусствах умудренным.
Занятьями своими поглощен,
Бразды правленья передал я брату
И вовсе перестал вникать в дела.
И тут, Миранда, твой коварный дядя…
Ты слушаешь меня?
Миранда:
Со всем вниманьем!
Просперо:
Он изучил, когда на просьбы надо
Согласьем отвечать, когда – отказом;
Кого приблизить, а кого сослать.
Он слуг моих себе служить заставил,
Переманил к себе моих друзей;
Держа в руках колки от струн душевных,
Он все сердца на свой настроил лад.
Вкруг моего державного ствола
Обвился он, как цепкая лиана,
И высосал все соки…
Отойдя от дел,
Замкнувшись в сладостном уединенье,
Чтобы постичь все таинства науки,
Которую невежды презирают,
Я разбудил в своем коварном брате
То зло, которое дремало в нем.
Как, балуя, отец ребенка губит,
Так в нем мое безмерное доверье
Взрастило вероломство без границ.
Брат, опьяненный герцогскою властью,
Могуществом, богатством, и почетом,
И всеми атрибутами величья,
Которые ему я предоставил,
Как своему наместнику, решил,
Что он воистину миланский герцог:
Так лжец, который приучил себя
Кривить душой, быть с истиной в разладе,
Подчас в свою неправду верит сам.
Все возрастало честолюбье брата…
Ты слушаешь, Миранда?
Миранда:
Ваш рассказ
Заставит и глухого исцелиться!
Просперо:
Он грань хотел стереть меж тем, чем был
И чем казался; он хотел Миланом
Владеть один, всецело, безраздельно.
Ведь Просперо – чудак!
Уж где ему
С державой совладать?
С него довольно
Его библиотеки!..
И настолько
Мой брат стал жаждой власти одержим,
Что с королем Неаполя стакнулся:
Дань обещал выплачивать ему,
Признать себя вассалом королевским
И подчинить свободный мой Милан —
Увы, неслыханное униженье —
Короне неаполитанской…
Миранда:
Боже!
Просперо:
За это выторговал он… Скажи-ка,
Не изверг ли? И это брат родной!