И вот теперь, пятьдесят лет спустя, состоялось триумфальное возвращение. Лебединая песня. Речь долгожданная, выстраданная, уголек в глубинах сердца, на донышке души, игла, рыбья кость в тесном коридоре гортани, саднящая целых сорок лет. Правда, в трактире не было никого, кроме его старых друзей и заспанного официанта за стойкой, но Сталин знал, что на селе любой донос, предательство и чье-то внезапное безумие в мгновение ока достигает ушей настоящих слушателей.
– Да здравствует коммунизм, – воскликнул он в завершение, после чего схватился рукой за грудь, резко согнулся, совсем как актер, раскланивающийся после удачного выступления, и с высоты стола как подрубленное дерево, с шумом и треском, рухнул на пол.
Когда к нему подскочили, он уже был мертв…
Сталин умер во второй раз.
Беседа на капри
– Кое-кто, господин Савич, считает, что Гамлет безумен, – сказала Сара Бернар, когда они стояли на носу парохода, разукрашенного, как во время карнавала, цветами и разноцветными лампионами.
– Ваше здоровье, дорогая, – произнес Савич, протягивая ей бокал вина.
– Я думаю, что датский дворянин Гамлет – самый рассудительный и самый хитроумный, но одновременно и самый несчастный человек в мире. Он, знаете ли, господин Савич, терзается, страдает, что его мать Гертруда так быстро забыла об отце. Он считает себя трусливым, однако его мучает страх оказаться игрушкой в руках сил ада. Он разговаривает сам с собой, придумывает план, который призван успокоить его совесть, сам сочиняет пьесу о смерти своего отца, про которую поведала ему его тень. Все это соединилось в одном мятежном существе, мыслителе, но не в безумце. Вы об этом, конечно, господин Савич, догадываетесь…
– Да, мадам Бернар, – подтвердил Савич, не отводя взгляда от этой женщины, в то время как она непрерывно, осознанно и кокетливо, как бы небрежно, поправляла на голых плечах теплую кашемировую шаль, скрывавшую сатиновое платье, и смотрела, как темное пятно берега исчезает в объятиях ночи. Неаполь превратился в груду то и дело гаснущих мелких огоньков, совсем как звезды, исчезающие в весеннем небе, унося в небытие истории любви.
– Я играла трех Гамлетов. Печального у Шекспира, невинного Гамлета Ростана – Орленка, и флорентийского – Лоренцаччо Альфреда де Мюссе…
– К сожалению, я видел только шекспировского. Но, конечно, очарован…
– В двух Гамлетах, в печальном и невинном, сцены между матерью и сыном схожи. Жестокая сцена у Шекспира, ужасная по правдивости и дикости. У Ростана (он ведь француз, совершенно иной) слова подобраны, вежливость сковывает ненависть, воспитанность скрывает сарказм, но, знаете ли, месье, боль остается все той же. Я очень любила этих двух Гамлетов…
Ночь наступала. Пароход углублялся в море, оставляя за собой неотчетливый след на шкуре воды и маленький красный глазок портового маяка. К мерцающим отблескам, гаснущим, словно жар очагов одиноких жилищ в горах. Они были так близки к трепещущим звездам, что казалось, будто плывут не по воде, а высоко в небе, среди звезд.
– И все-таки я любила их, больше всего за то, что они так отличались и так были далеки от Элеоноры Дузе…
– Я полагаю, мадам, что без вас, Элеоноры Дузе и Эллен Терри искусство театра и наш мир стали бы беднее…
– Я же, месье Савич, полагаю, что Неаполь – чудный город для туристов, но не для людей искусства.
Полдень
Наряду с инструментами, точно определяющими отрезки времени, существуют люди, обладающие способностью по длине тени, запахам трав, хлопанью птичьих крыльев, трепетанию листьев или по голосам льда и потрескивающих от мороза деревьев, как, впрочем, и по другим элементам, определять точное время дня.
Учитель мог полдень, эту вторую половину демонической части дня, когда стоит прервать работу или же, если вы в пути, укрыться в тени раскидистого дерева, определить по голосам рыб, поднимающихся к поверхности воды, чтобы обменяться знаниями и новостями, украденными у людей. Он умел истолковывать дыхание воды.
Они сидели в тенистом саду при трактире. Глядя на воду, они растрачивали воскресенье, последний, самый долгий день недели, терпеливо убавляя его минуты и часы, как ощипывают ошпаренные тушки битой птицы. День теплый. Жар сухой, ни ветерка, что редко бывает в городах на реках.
– Ты не ту тень выбрал, демоны и злые духи любят запах ореха и чаще всего скрываются в его кроне…
– Но у меня спецзащита…
– Пиво вместо чеснока?
– Да, темное пиво, сладкая и горькая наживка, от которой они не могут отказаться в рогатый летний полдень, и их уста приклеиваются к кружкам. Так я беру их в плен…
Кетеб Мерери, хозяин полдня и жаркого лета, как говорится об этом в текстах по еврейской демонологии. Иван никогда не встречался с ним. И не хотел бы, потому что встреча с этим дьяволом стала бы смертельной. Именно по этой причине в полдень жестокого летнего дня он пил пиво.
Иван знал, что измеренное в сантиметрах не может быть точно переведено в дюймы или в локти и пяди. У него не было опыта учителя в познании звуков, колебаний травы, звонов листьев, нереста воды, флажков ночного ветра, капель бледного лунного света, но он знал, что животные, звери, чудовища связаны с временем, с годами, месяцами и часами дня. Древние греки, учась у вавилонян, обозначали время дня фигурками животных, разделяя его на двенадцать частей.
Иван делил день на пять этапов, связывая их с напитками, которые он принимал в определенные периоды этого Пентагона. Он наделял их именами зверей и животных, чаще – демонов и злодеев, с которыми он знакомился, читая книги, демонологические сборники и газетные статьи.
Утро – а это та часть дня, что заканчивается колокольным звоном – он окрестил именем «Двойник». По «Двойнику» Иван определял, как сложится день. На это его вдохновил немецкий «Doppelganger», двоящийся прохожий, но суть заключалась в следующем тезисе: «Ужасно встретить самого себя». Подтверждение этому поверью можно найти в Шотландии, где понятие «fetch» означает особу, которая приходит за человеком, чтобы отвести его к смерти. Это встречается и в книгах Достоевского, Альфреда де Мюссе, фон Клейста, но подобное бывает и в жизни, потому что каждый день – это новый круг жизни, река, у которой нет ни конца, ни края. Входишь в нее, ничего не зная, и отдаешься течению. Эспрессо, немного молока и сахара, апельсиновый сок, полынная, настойка горечавки, «Бристольский крем», кофе эспрессо, опять полынная…
Полдень – время Кетеба, что подразумевает кружку пива.
В предвечерье, пока не погас день, он пил вино, разбавленное водой, то было время сатиров. Спутники Бахуса ставили капканы на нимф, наслаждались танцами и играми, прекрасно играли на свирелях. Это было время ухаживаний, соблазна, интриг. Четвертая часть дня Ивана называлась водной. «Водолей» – длинноносый, волосатый, с бородой до пояса и на козлиных ногах. Он ходил в конической шапке красного цвета. «Водолей» был главным старшиной. Его проклинали матери, сестры, родственники утопленников, которых он затаскивал в свой стеклянный дворец, где они прислуживали ему как рабы. Обманчивой и опасной была часть ночи. Когда пробьет полночь, когда затяжное питье прерывается вкусом соли с ладони, текилой и долькой лимона, начинается время дьяволов Сведенборга. «Это личности, которые после смерти выбирают ад. Здесь, в краях болот, пустынь, непроходимых лесов, уничтоженных пожаром городов, публичных домов и мрачных трущоб, они не чувствуют себя особо счастливыми, но в раю они были бы совсем несчастливы. Каждый считает, что он красив, но у многих из них звериные лица или же безликие наросты мяса вместо лица. Они живут в состоянии взаимной ненависти и вооруженного насилия и даже если и сходятся в чем-то, то только для того, чтобы сговориться против кого-то другого или ради взаимного уничтожения». Это беспамятное время.
– Еще по пиву? – предложил учитель.
– Полдень миновал, – ответил Иван.
Дуб на берегу соленого озера
Теплый белый песок, в котором тонули босые ноги, и запах соли убедили его, расслабившегося, спокойного, покорившегося судьбе, какими мы становимся в дни отдыха, в том, что он проснулся на песчаном берегу моря. Но вокруг него был рассыпан пепел тишины. Он посмотрел на спокойную воду – может, штиль? – и услышал ленивую перекличку жаб, крики птиц и музыку камышей. Песок и звуки Паннонии.
– Оставь сумку здесь и расстели покрывало под дубом, – сказал он, глядя на мутные воды противоположного берега, где заросли камыша скрывали тайны спящих птиц. – Это единственное дерево, оставшееся после давнего пожара, который поглотил лес. Когда-то здесь росли дубы метра в два в обхвате. Теперь стволы этих дубов поддерживают крыши, эти шапки домов эпохи венского модерна в Великой Кикинде, Бечкереке, Сегедине, Солноке. Те, что не были срублены и увезены, закончили в пасти огня.
Пожар устроил Максимилиан Дудварский, дворянин из Бечея, чтобы изгнать вил, живущих в кронах деревьев, потому что они отняли у Ивы, Иванки Мелькиор (его девы, которой писал наивные и глупые элегии и дарил породистых коней) ее изумительный, жемчужный голос.
Невена ничуть не походила на нее.
– Моя бабушка летом приходила сюда, – сказала она, опускаясь на подстилку. – Она рассказывала, как давным-давно, когда годы еще были соизмеримы, она приходила именно сюда, на это место, со своим Артемием, помощником аптекаря, которого вынужденно оставила ради более подходящей партии, но никогда, как это бывало в старом добром прошлом и в плохих фильмах, никогда не переставала любить его.
Порыв ветра поднял облачко белого песка. Соль. Иван повернулся и увидел, как теплая рука пустынного ветра по прозванию «солано», поднятая которым пыль обрывает лепестки роз и вызывает головокружение, приподняла подол ее платья.
– К этому дереву, к дубу, привязывали лодку. Видишь эти шрамы от цепей? Потом садились в лодку, украшенную цветами медовника, и плавали по озеру до темноты. Когда бабушка Анастасия вышла замуж, Артемий исчез.