– Значит, завернул к деду Аркадию? – спросил учитель, заглядывая в форточку.
– Да.
– Это мой ближайший сосед. Час неспешной ходьбы, – продолжил он, вынося бутылку ракии. – Достойный человек. Седой художник…
– Интересный старик.
– Говорят, когда-то у него было сто десятин земли, небольшой пивной заводик, винодельня, ледник, несколько домов в Новом Бечее, Петровграде, Белграде, но ни в одном из них он ни одной ночи не провел. Вечно ночевал в сторожке. Она досталась ему от предков в восьмом колене, после всех бунтов и войн, напастей и бед человеческих, что по земле шастают, только это и досталось ему от всех богатств.
– Колесо разрушения… – произнес Иван.
– Голодный? – спросил учитель.
– По правде – да.
– Накрою на террасе, – объявил учитель и театральным жестом набросил кухонную тряпку на голую столешницу. – Порядок? – спросил он после чего, изображая услужливого официанта, поклонился и спросил:
– Для начала стаканчик ракии?
– Можно.
– Будем здоровы!
– Отличная ракия.
– Итак, заведение предлагает на обед морковный суп-пюре. Горячий и витаминный. Жаренного на масле карпа, предварительно панированного в кукурузной муке, на гарнир – отварная картошечка, свеколка с чесноком. Салат, свежие помидорки.
– Великолепно.
– Чеснок тебе не помешает?
– Бальзам на любые раны!
– Вино – каберне, чоканское, из подвалов семейства Ледерер, – продолжил учитель. – Охлажденное в Тисе.
Иван смотрел на игру солнца в листьях вербы. Ловкая яркая змея.
Учитель вошел в дом с арбузом. Оставшись в одиночестве, Иван вспомнил историю Георга – Джордже – Ледерера, чоканского помещика, и Гедеона Геди Дунджерского, богатого землевладельца и человека богемы, богатеев и прекрасных хозяев, которые в свои годы, отмеченные скукой и бездельем, тягались между собой много в чем, но больше всего им хотелось, чтобы их вино считалось лучшим. Весной, когда молодое вино дозревает вместе с плодами равнины, а с ними и мясные деликатесы – ветчина, чесночные колбаски, проперченные свиные потрошки – они грузились на ладью «Анкица» на Ятовом мысе, чуть ниже городка Чока, а если вода была высокой, то у церкви, с места, откуда отплывает паром на Сенту. С ними на ладью поднимались гитаристы и дамы, что поют в театрах Сегеда, повара и официанты, приятели, репортеры и прочие люди, которые свой жизненный круг измеряют линейкой удовольствий. На палубе расстилали толстый ковер, расставляли множество белых плетеных стульев, а над ними, словно парус, натягивали белое полотнище из шелкоткацкой фабрики в Обиличеве, защищающее их от солнца. Корабль загружали ящиками (по равному количеству из обоих подвалов) с бутылками белого и красного вина и спускались вниз по Тисе, вплоть до Жемчужного острова у Турецкого Бечея. Этот относительно короткий путь для плывущего по течению судна затягивался обычно на несколько дней, а то и на неделю, потому что дуэлянты, пресытившись схватками
на палубе, высаживались у прибрежных сторожек, домов и имений. Поначалу, отойдя на несколько километров от Сенты, они высаживались на берег, чтобы навестить поляка, как они называли учителя и писателя Павла Чеслара, живущего в Сент Миклоше на Тисе, а потом веселой процессией, карнавальной вереницей двигались далее по реке, до Ады, Мола, Колебова имения в Керектове в долине села Карлова, и Беодры…
Победителя этого необыкновенного и, как всем известно, безумного соревнования, никто и никогда не называл, потому что путники, отправившиеся в поход, в конце блужданий по хозяйским замкам и корчмам конокрадов забывали о том, ради чего они отправились в путь.
– Жизнь идет, – тихо произнес Иван. – Рыцарь продолжает жить только в книге, рассказывающей о его приключениях.
Учитель стоял в дверях. В руках он держал бутылку вина.
– Не хватает тебе родных мест? – спросил Иван.
– Правда, я в этом не уверен. Живу, как видишь, так, как собирался жить после ухода на пенсию, как, собственно, и жил во время летних каникул. Да только, парень, Тиса – не Дунай, город не Вуковар, дом не мой и…
– Париж не помешал Шагалу продолжить полеты в своем небе над Витебском.
– А написал бы Джойс «Улисса» в печальном и окруженном водой Дублине? А что смог бы написать Црнянский, если бы не служил клерком в Лондоне?
«Гомер сказал, что род человеческий кажется ему опавшими осенними листьями, которые разносит ветер».
– Во времена Данте число людей, покидавших родные села и города, было незначительным. Сегодня же сотни тысяч, миллионы людей мигрируют, уезжают, бегут, войны изгоняют их из домов и своих стран, гонит экономическая нестабильность, политические преследования и репрессии.
– Я хочу уехать отсюда, – сказала однажды давно Ирина, когда на телевизионном экране погасла заставка новостей.
Срджан не сказал ничего. После репетиции они выпили пива. По маленькой бутылочке, холодного. На следующий день он с семьей был уже в Будапеште, а днем позже – в Ванкувере. Спаса постоянно говорил об отъезде. Несколько раз он пытался уехать. Возвращался, чтобы, наконец, осесть в Канаде. Йованка выбрала Лондон. Мак, Драгана, Майя, Влада серые осенние дни проводили под солнцем Канарских островов. Елена отважилась на Грецию…
За границей у него было больше знакомых, чем на своей улице, в Сеняке.
– Отличная рыба.
– Еще вина?
– Спасибо.
Неожиданный порыв теплого ветра всколыхнул воду.
– Будет дождь, – сказал учитель, глядя в небо, далеко, за кроны ветвистых тополей, за реку. Небо было синим, безоблачным, но в воздухе, в недрах ветра, ощущался запах дождя. Быстрого, теплого ливня. Ночного скитальца.
– Так что, Иван, ни война, ни отставание в экономике, нищета или политический террор вовсе не особенности двадцатого века, а просто последствия исхода людей от очагов, из своих стран. Вот здесь, в Паннонии, люди жили припеваючи. Хлеб был и «брот», и «кеньер». А потом началась война. Немцы изгнали своих вчерашних соседей – евреев, а потом почти все немцы, восприняв кару за коллективную вину, побежали от Красной армии. Сегодня отсюда уезжают венгры и даже сербы. Неизвестность, беспокойство, беда, наконец, когда замкнется круг разрушения, здесь не останется никого. Пустые дома, болото, ветер.
– Когда уедешь из страны, не оглядывайся, Эринии у тебя за спиной.
– Пифагорейское начало.
Звук автомобильного мотора прервал дискуссию.
Учитель встал и посмотрел на бетонную набережную. На ней остановился черный лимузин.
– Господин председатель общины с супругой.
Полный господин и стройная госпожа, грациозность которой не скрывало летнее платье сизо-голубиного цвета.
– Мария.
– Иван.
– Светозар…
Учитель принес еще два прибора, стаканы для вина. Разговор продолжился, правда в ином направлении. Безысходный лабиринт политики, непролазные партийные заросли, атмосфера всеобщего нормального, обычного – только не здесь – столкновения власти и оппозиции. Потом привычно перешли к фантастической теме всеобщего заговора, терроризма, тайных организаций.
Иван постепенно выключался из разговора и все глубже, гонимый звериным воздействием алкоголя, утопал в синих глазах жены председателя…
Королевский комический балет
– Шалфей, который еще называют сальвией, или белым калопером, древние греки употребляли в медицинских целях из-за его лекарственных свойств. Чаще всего против змеиных укусов, но и для поддержания душевной свежести и как тоник, – говорила госпожа Мария, внося в хижину два пластиковых мешка с белыми, розовыми и темно-фиолетовыми цветами, частично прикрытыми продолговатыми листьями. – Римляне называли его Herba sacra – святая трава, а в средние века его употребляли для лечения холеры и эпилепсии.
Темная гибкая тень ловко двигалась в голубоватой полутьме. Иван лежал на жесткой кровати, в деревянной коробке с набитыми сухими кукурузными листьями полотняными мешками. Не шевелясь, разглядывал высокую элегантную женщину.
Снаружи была ночь.
– Из лекарственных растений Карл Великий – а вы знаете, Иван, что он прекрасно в них разбирался – больше всего ценил шалфей, и законом повелел выращивать во всех государственных имениях сто разнообразных видов лекарственных растений, и в первую очередь шалфей, – сказала Мария.
Он поднялся и сел на краешек кровати. Его усталые глаза оказались на уровне ее гибкой талии. «Что же это ты на каждую красивую женщину смотришь как матерый котище с выпученными глазами?» – подумал он.
Последнее, что он запомнил перед тем, как алкоголь окончательно свалил его, была тихая, прелестная песня Марии.
Проснулся он через час, два, может – через пять, когда день уже умирал, а она все еще была здесь.
– Где учитель? – спросил Иван.
– На ночной рыбалке. Они заядлые рыбаки. Два филина – настоящие хищники.
– А когда вернутся?
– Только что ушли. Так что у нас достаточно времени, – произнесли ее большие красные губы. Пение цикад прервал шорох шелка, упавшего, словно парус с мачты, с ее плеч на пыльный пол хижины на сваях.
Белизна ее тела осветила комнату.
Он спрятал лицо в ее животе. Отбросив поверье, что старость заразна, что нельзя доедать то, что уже попробовал старик, или что нельзя быть рядом с отвратительно пахнущим старческим дыханием…
Он почувствовал, как падает навзничь и как его покрывает теплый дождь ее поцелуев. Ощутил легкое прикосновение больших, все еще твердых грудей, и как его сжимают бедра, давно не оседлывавшие мужчину. В голубоватой полутьме над ним вознеслось тело этой красивой женщины, мягкое и влекущее, тело, сохранившее свои соки, жажду жизни и запахи, пробуждающие у мужчин желание, ненасытность – этот гигантский жернов вращается и мелет, не обращая внимания на ток времени.
Он закрыл глаза.
Бергонцио ди Бота, учитель танцев в Тортонье, трижды ударил каблуком в пол. Молодожены вошли в огромный зал, и навстречу им двинулся Ясон с аргонавтами. Танцем и пантомимой они выразили восхищение красотой молодой пары и покрыли стол золотым руном. Вслед за ними появился Меркурий и речитативом рассказал им, как ловко смог он украсть из стада Аполлона откормленного теленка. Пока он выставлял на стол еду, группы танцовщиков исполняли грациозные антре. С галерей, на которых расположились музыканты, обрушивались водопады музыки. После Меркурия Диана, окруженная нимфами, преподнесла сердце Актеона. Орфей воспел невесту и подарил ей птиц, а Атланта и Тезей изобразили живые сцены охоты…