– Замечательно, – прошептала Мария. Ее длинные рыжие волосы касались его лица, сладковатый запах пота раздражал ноздри.
Иван молчал.
На сцене убили дикого каледонского быка и в триумфальном танце предложили его молодожену. Потом в коляске, влекомой павлинами, появилась Ирис в окружении множества богов. Все они предлагали множество блюд. Соревновались между собой Семирамида, Медея, Клеопатра, Лукреция, Пенелопа. Танцуя, они украшали пару пальмовыми листьями. Их скромный танец прервало появление Бахуса, и праздник завершился величественной оргией.
Это было достойно пера Боккаччо.
Иван почувствовал облегчение.
Колесо разрушения
Конфланс, август 1968-го
Три телефонных разговора общей длительностью в двадцать три минуты, одна телеграмма в семнадцать слов, поздравившая Милоша с днем рождения – вот баланс твоего общения с нами за прошедшие четыре месяца. Наверное, мы сказали новое слово в отношениях полов – эпистолярный брак.
Я мелочусь, не так ли, а у тебя полно работы. Ты, скорее всего, именно так бы и сказал.
Но разве это не убийственно? Разве это не глупо? И читаешь ли ты вообще наши письма? Знаешь ли ты хоть приблизительно, чем мы занимаемся в этой долбаной Франции? О чем думаем, чего нам не хватает? Знаешь ли ты вообще, где мы обретаемся? Где твой сын Милош и жена твоя, ах, твоя Ирина Старович? Ведь они – вторая часть твоей семьи. Твоей, Иван.
Я глупая и патетичная.
Мне все понятно.
– Это – красная ли, белая ли – тоже моя страна. Не так ли? Частица семейства Старовичей. Да. И это, похоже, ничего не меняет. Ничего.
Время летит. Без остановки. Колесо разрушения. Павел, Иван, Иванов сын Павел, твой отец, Иван – ты.
Колесо разрушения. Трагедии. Королевство Югославия, Англия, Аргентина, Америка, Перу. Всюду кости Старовичей. География несчастий. Милош должен был прервать эту цепь. Эту столетнюю гибель семьи. Милош, наш ребенок. Ты, Иван, должен был помочь ему. Быть рядом с ним. Сейчас. Вместо этого ты болтаешься по сербской провинции, тратишь время, ставя с дилетантами Шекспира. Ты, который никогда не был в провинции, на селе. Уроженец Белграда. Редкий зверь. И что теперь? Ты и не в Париже, и не в Белграде.
Нет тебя нигде, дорогой мой Иван.
Но это, похоже, твой сознательный выбор. Это ты.
– Это моя страна.
А где, Иван, моя страна?
Глаза русского царя
– Играть царя – редкое удовольствие для актера, а играть его перед самим царем – такое не забывается. Знаешь, дорогая, мой отец уважал русского царя Александра и много рассказывал мне о нем. Он, как каждый серб, всегда уважал династию русских царей, и меня научил этому. Выходя на сцену перед ним и его сыном, великим князем Владимиром, я волновался так, будто это был мой первый спектакль… – рассказывал Йоца Савич своей супруге Луизе о событиях вчерашнего вечера.
Аромат ромашкового чая, смешанный с запахом теплого печенья и варенья из лепестков роз, парил над ними. Они сидели в саду. Было утро. Светлое и прозрачное, какое бывает только в весеннем Веймаре.
– Значит, вы урожденный серб? – спросил его тем утром 1898 года царь Александр[17] в холле дворца веймарского герцога. – Вы православный?
– Так точно.
– Где же вы так хорошо выучили немецкий?
– В Вене, ваше величество. Мой отец серб, и я тоже родился в Сербии, во владениях Австрии, в Воеводине, но мать моя была немкой. Из Вены. Мне было десять лет, когда мы оттуда уехали…
– Я замерзла… – сказала Луиза.
Савич взял теплый шотландский плед и укрыл ее до самого подбородка. Луиза откинулась на спинку плетеного садового кресла.
– Невероятный опыт. Наверное, Луиза, большее вдохновение я испытал бы, если бы мне довелось играть перед Людвигом II Баварским, этим коронованным эстетом. Он строил сказочные замки и восхищался Вагнером. Король Людвиг, последний рыцарь, который обществу остроконечного шлема Бисмарка противопоставил культурное общество немецкого народа, вдохновил бы меня, но…
Ветер пронесся над кронами. Дикий и далекий, он принес весть о предстоящих дождях.
– Счастье играть перед царем. Смотреть ему в глаза и быть при этом им самим… – сказал он и глянул на Луизу.
Она спала…
Товарищ Сталин знает, что делает
За столом, который Малый Ферика вынес только для них двоих и установил его на мостике перед трактиром «Два рыбака», сидели учитель и Иван. Два стакана, литр белого и сифон с газировкой. Ночь была теплая. Последняя в трактире «Два рыбака». Завтра его закроют. На рассвете придут рабочие в сопровождении бульдозера и грузовика. Они снесут трактир и еще пять-шесть окрестных домов. На их территории из глубин земли вырастет здание в пять этажей с двумя десятками комфортабельных квартир.
– На первом этаже будет несколько заведений, – сказал Иван.
– Но никто из них туда не придет, – отозвался учитель и указал подбородком на группу людей: на Туту, господина Иванчевича, нескольких рыбаков и торговцев, рассевшихся в мелком, заросшем травой овражке у трактира. – И Ферика Малый работает сегодня последний день.
– Уезжает?
– В Венгрию. В какое-то село под Кечкеметом.
Тута сидел на пивном кеге. Он стоял на тротуаре, так что прохожим приходилось обходить его стороной, топча мягкую землю, или даже переходить на другую сторону улицы. Какие-то пацаны перепрыгнули через него. С разбега. Как перепрыгивают через костры в Лазареву субботу.
– Так навсегда и останешься низкорослым, – предупредил его официант Ферика.
– Ну и пусть, – ответил Тута.
Его настоящее имя было Леонард Якоб Базиковский. Так было записано в удостоверении личности. Никто в этом городе, где все было известно в мельчайших подробностях о рискованных любовных авантюрах и болезнях, рыночной дороговизне, нарядном и экстравагантном украшении стен в домах и салонах, о торжественных (по какому случаю и почем?) обедах, никто ничего не знал о Базиковском. Откуда он явился, кто и что представляют собой его родители, похоже, и для него было непроницаемой тайной. Сам он говорил, что родился в семнадцатом, никого и ничего до первой выпитой кружки пива не помнит. По этой причине у него никогда не было никаких проблем, потому что добродушный мир провинции не вычесывает своих авантюристов, как пес надоедливых блох, напротив, он их холит и лелеет.
Тута был убогим, которого все уважали.
Каждые пять минут его рука ловко соскальзывала в междуножье и извлекала оттуда, на глазах у людей и под ясным взором месяца, новую бутылку пива. Он срывал зубами металлическую пробку, после чего единым духом, не отрывая горлышка от губ, опустошал ее и спокойно опускал тару в тишину пластиковой сумки.
– Восток, запад, север, юг, – бормотал Тута, не слезая с красного кега, а только меняя положение тела. – Я пью за весь мир. За белых, желтых, черных… И за моего товарища Сталина, который смотрит на нас с далекой звезды…
Господин Иванчевич, страстный доминошник и заядлый шахматист, подошел к ним с печальной улыбкой человека, который проиграл все. Госпожа Кичв как-то рассказала Ивану о нем, констатировав, что падение уважаемого юриста началось в тот момент, когда в городе появился инженер Цветкович, ее будущий муж.
– Но ведь выбирает не ум, а сердце, – вздыхала госпожа Киса каждый раз, завершая свой рассказ, который она повторяла, ничуть не нарушая порядок слов, фраз и картин.
Дни одиночества в зрелом возрасте иной раз гнетут душу человека сильнее, чем в пубертатный период.
– Ну и что бы сказал сейчас наш Сталин? – спросил Светозар Иванчевич, не суженый супруг госпожи Кисы, записной шахматный противник Сталина.
Оба смолчали.
Малый Ферика принес еще литр и сифон.
– Выпей с нами шприцера, Фери, – предложил учитель.
– Простите, профессор, но я никогда не пью с клиентами.
– Да какие же мы тебе сегодня клиенты?
– Самые важные, – сказал Ферика, но, глянув на господина Иванчевича, добавил: – Для меня знаете ли, каждый клиент самый важный.
Иван поднял стакан.
«Замерев на краю земли, в шаге от бушующего моря, недвижно покоится таверна «Альмайер», окутанная ночным мраком, словно портрет – залог любви – в непроглядных недрах ящика.
Давно отужинав, все почему-то оставались в большой каминной зале.
Мятущееся море тревожило души, будоражило мысли»[18].
– Ваше здоровье, учитель, – произнес Иван.
– Твое здоровье, приятель.
«Элизевин слышала далекий отзвук своего имени, перемешанного с завыванием ветра и рокотом моря».
– Которая из них двоих Элизавин? – подумал Иван. – Ирина, недвусмысленный след, верное направление, четкий почерк, точно сформулированная мысль, эмоции под контролем – «погоди, мне сначала надо в ванную» – или Невена, иррациональный мир, полный страсти, груда произнесенных слов, глупостей, в которых недостает самого главного слова – любовь? Тут нет места «люблю тебя больше всех в мире», все прихоть и неудержимая похоть, «соседи меня не колышут, как будто они не трахаются», иногда так подчеркнуто некрасиво, жестоко, грязно, но за всем этим гранит неуверенности…
Которая из них?
А кто он? Адамс, которого когда-то звали Томас. Как много таких, которые некогда были одними, а стали…
Остров.
«На Суматре, у северного побережья Пангеев, каждые семьдесят шесть дней всплывал остров в форме креста, покрытый густой растительностью и, судя по всему, необитаемый. За ним можно было наблюдать несколько часов, после чего он снова погружался в море».
Господин Иванчевич все еще стоял рядом с ними.
Он говорил, и Ивану казалось, что он, как тот перламутровый остров из морской синевы, выныривает из мыслей в действительность. Господин Иванчевич говорил о Сталине, о том, который умер в трактире за столом, исполненный надежды, как настоящий революционер, о том своем приятеле, третьем в забивании козла, который в то время, как те, на Голом острове, мочились кровью и выхаркивали зубы, говорил о Иосифе Виссарионовиче, о товарище Кобе, о человеке, который «всего себя отдал борьбе за счастливое будущее человечества».