– Ваше здоровье, профессор, – произнес Иван.
– Твое здоровье, сынок.
– Я сказал Сталину, что Джугашвили умер, – сказал Иванчевич, – а он посмотрел на меня своими зелеными глазами, смерил взглядом, глотнул винца и сказал: «Товарищ Сталин знает, Иванчевич, что делает…»
Страх и зло.
– Зло – единственная задача, которую следует разрешить, – сказал Хамваш, подсаживаясь к ним. – Корень всякой дури – любовь. Вино – жидкая любовь, – сказал он и налил себе стакан белого. – Драгоценный камень – кристалл любви, женщина – живое любовное существо. Если я еще добавлю цветов и музыки, тогда любовь начинает сверкать красками и петь, и благоухать, и жить, и я могу ее есть, и я могу ее пить.
Еще литр и сифон.
В ночи, горячей, густой, безветренной, бездыханной, лицо господина Иванчевича начало таять. Меняться и исчезать, как пластилин в огне. И прочие. И Тута, и рыбаки, торговцы, Малый Ферика, Бела Хамваш, и учитель… Все…
Он слышал только шум моря.
Океана. И моря.
Ночь
– Следующий, с кем я пересплю, станет моим мужем, – сказала Невена женщине в зеркале.
Трусики она надевала лежа, изогнувшись как дельфин, ловко, словно впрыгивая в них, убегая от наготы, которую обжигал его взгляд. Поднялась с кровати. Натянула желтую мужскую майку без рукавов. Тонкая ткань не могла скрыть соски – черные, твердые ягоды, съежившиеся от возбуждения, тихой музыки похоти – они все еще желали прикосновения его губ.
– Я больше не могу, Иван, – сказала она. – Иван, я… Хочется просыпаться по утрам рядом с человеком, который принадлежит только тебе…
Они занималось любовью, казалось ему, часами напролет. Когда его член терял мощь, они переходили к ласкам, бесконечным нежным касаниям пальцами, губами, твердыми набухшими сосками, ресницами, кожей, вплоть до нового воскресения, до нового огня, до нового безумия и дикой пляски, еще более долгой, чем предыдущая, более бурной и прекрасной, потому что завершалась она неудержимым оргазмом…
– Ты никогда не станешь моим…
Из каждого живого существа прямо в небо исходит светлый луч. И когда встречаются две души, которым суждено быть вместе, их лучи сливаются, и тогда только один столб света вырывается из их соединенных тел.
Это притча. Собственно, начало мистерии двух потерявшихся душ, как ее записал Меир Левин.
Просто притча. Поучает, просвещает, советует, но…
– Ты никогда не станешь моим, – сказала Невена.
Солнце умирало, застряв в щелях жалюзи. Издыхало на реке, сгорало в кронах деревьев. День угасал.
Он молчал. Долго, как молчат мумии. Статуи и статисты, роли без текста, употребляемые автором и режиссером в качестве реквизита или декораций.
Той ночью он не мог заснуть. Долго лежал рядом с ней в темноте, ловя вздохи и непонятные, исковерканные слова, эхо снов, в которых она блуждала.
Он вспоминал первую встречу, фаду Амалии Родригез, ощущал этот португальский «suadade», тоску, выраженную фаду, вспоминал старый дуб на берегу старого озера, купание в реке, которую сторожили огромные деревья, на чьих стволах половодья оставили толстые зеленые линии, вспоминал последнюю кружку пива в «La Costa», безнадежно пустые предрассветные улицы, помнил разговоры в постели, вздохи, сладострастные стоны, крики любви, вспоминал все, все, что видится человеку в конце любви так, как, если верить рассказам, картины промчавшейся жизни всплывают перед взором человека, вступающего в преддверие смерти.
Сражаясь с идеями, делая заметки на бумажках и полях газет, разбирая образы, сцены и акты, в процессе раздумий, в минуты передышек, он все время думал: как долго это продлится, этот тайный брак, эта деревенская интрижка, эта прекрасная история, к удивлению и презрению сослуживиц обсасываемая ими за кофе с сигареткой, эта явная для ее подружек тайна, эта любовная партитура одного лета, исполненная нежности и тихого страдания, тающая, исчезающая, бледнеющая как лужица воды под неумолимым солнцем фактов…
– Я больше не могу так, – сказала она.
За окном была ночь. Ночь святого Симеона, который днем и ночью стоял на столпе, погрузившись в молитвенное состояние. Ночь Симеона Столпника воздействовала, как темная и тихая река накануне дня, который в Мексике отмечают как Grito de Dolores – день крика, когда распаленная толпа кричит целый час для того, как говорит Октавио Пас, чтобы лучше молчать весь год.
– Я подумаю об этом завтра, – говорил он тьме, цитируя Скарлет, этой ночью, как и в те, когда размышлял о конце саги, пытаясь продлить ее, откладывая окончательный ответ.
Бабочка сна задремала.
Он встал с кровати. Легко, тихо, на цыпочках подошел к креслу. Не зажигая света. Из двух окон в комнату вливались потоки лунного света. Два платиновых глаза на полу.
Где-то далеко, в сердце города, мотоциклист, закусив прядь волос девушки, которые словно шарф развевались по ветру, разрывал теплый воздух ночи.
Сильная машина визжала.
Август покидал год.
– Что ты делаешь там, Иван? – спросила она из темноты.
– Плачу.
Синие глаза моря оттеняет белый песок
Сен Тропе, сентябрь 1998 года
(…) Милош весь день возводил замок из белого песка. Две башни, соединенные прочной стеной, защищены глубоким рвом. Над ними развевались пестрые флаги, снятые с огромных холмов разноцветного мороженого, украшенных засахаренными фруктами и шоколадной глазурью. К вечеру, который подкрался незаметно, как пьянящий аромат, мощная волна прилива наполнила ров, а потом беспощадно, словно вражеское войско, разрушила стены, казавшиеся крепкими, неприступными и вечными, сорвала и унесла пестрые флаги.
Милош расстроился.
– Завтра вместе построим замок крепче и красивее, – пошутила я. Он смолчал, он, знаешь ли, все время молчит здесь, во Франции. Похож на тебя. Когда сердится или грустит – молчит.
Потом собрал свои вещи: лопатку, ведерко, грабельки – весь инструмент, и ушел.
Кажется, ему не хватает тебя…
В. Л. Т. Ирина
Пусть твой взгляд падет на меня в момент, когда я буду к этому готова, потому что никто не может оста аться мудрым и красивым все семь дней в неделе
Полдень.
Тяжелый дурманящий сон, полный кошмарных историй и пота приковал его к постели.
Артиллерия колоколов потрясла день. Он открыл глаза. Неожиданно, внезапно он ворвался в жизнь с невероятной головной болью. Сел на кровати, пытаясь разобраться, в какое время дня он попал из сна. Колокола продолжали греметь. Потная майка прилипла к телу, в глазах стоял огонь. Горький вкус прилип к губам, твердый язык опух от алкоголя. Он встал. Тяжелые шаги. Долгое путешествие. Мочился, опершись рукой о холодную стену туалета.
На лице зеркала губной помадой было написано:
Из-за ничтожности своей
Ни предложить не смею,
Ни взять того, что мне принадлежит…
На полу, выложенном голубой керамической плиткой, фиолетовым мелком выписано продолжение:
…Но это все игра, в которой тайна
Становится все больше и страшнее.
Он пошел по следам.
Белой солью (что означает просыпанная соль – предательство, Иудину измену, неверие?), пропущенной сквозь пальцы на гладкую столешницу:
…Уйди, стыдливое лукавство! Веди меня
Ты, чистая невинность. Я буду…
И острым ножом на дверях вырезано:
…твоей женой, коли захочешь взять.
А если нет – умру твоею девой.
Мадам Savich
– Господин Савич, я полагаю, что публика многое потеряет благодаря вашему браку с мадам Луизой Шарль…
Барон фон Лоен сидел в кресле, закинув ногу на ногу, попыхивая душистой сигарой.
– Почему вы так считаете, господин барон? – спросил стоящий у окна Савич, за спиной которого виднелась зелень парка.
– Это, знаете ли, мнение дирекции, а также, откровенно говоря, и мое личное, – продолжил барон фон Лоен. Я думаю, публика не сможет воспринять представление, в котором вы, Йоца и Луиза, будете выступать в роли любовников.
– Аплодисменты, барон, могут вдохновить и зачаровать мозг, особенно молодой и жаждущий славы. Тем не менее, в данном случае я опровергаю это ваше и, если это так, мнение дирекции Дворцового театра…
– Я хочу объявить вам, что с согласия дирекции Веймарского дворцового театра, ваших партнеров и режиссеров, я принял решение об определенных изменениях в распределении ролей касательно некоторых пьес…
– Вы считаете это необходимым?
– Речь идет о незначительных перестановках, и они, конечно же, не касаются вас…
– …То есть – Луизы?
– Она, как вам прекрасно известно, слаба здоровьем. Пропустила несколько репетиций и представлений. Не так ли?
– Не хороните ее слишком рано, уважаемый господин барон.
– Боже мой, Завиц, не преувеличивайте! Я говорю с позиций интенданта, который обязан заботиться о репертуаре и состоянии труппы…
– Если это действительно так, то почему вы поступаете таким образом?
– Ради качественного, регулярного и интересного репертуара…
– Вы ошибаетесь, барон. Ошибаетесь.
– Публика не должна страдать.
– Смею заметить, господин барон, лично вы и дирекция Веймарского дворцового театра одобрили мой брак с Луизой Шарль.
– Это была ошибка…
– Теперь, господин барон, нет сомнения в том, что все это было продумано. Это был способ переманить меня из Бургтеатра. Вы использовали Луизу. Испоганили нашу любовь. Впрочем, вам не знакомо, что такое настоящая любовь. Вы во всем видите только расчет. Деньги. Слева доход, справа – расход. Для вас спектакль «Ромео и Джульетта» означает шестьсот пятьдесят семь проданных билетов, из которых вам остается двести талеров чистого дохода за вечер.
– Не наглейте, Завиц…
– Я верил вам, барон фон Лоен, но это, как вы говорите, была ошибка.