ничтожными.
– Сам факт, что мы живем в Париже, делает нас живущими под счастливой звездой, – однажды сказал ты, цитируя Дучича. В Париже невозможно быть вечно несчастным. Никогда. Ни когда мы слушаем барабанящий по крышам дождь, ни когда нас давит одиночество и мелкая вода сумерек, когда ладонями утираем горячие кристаллы слез, когда устаем от поражений и тишины, раскручивая ленту воспоминаний, а где-то в тишине шипят, вздыхая и потрескивая, крутятся старые пластинки.
Но я все еще здесь,
И гляжу в даль морскую
Из дверей старой виллы,
Где дремлет печаль.
А дождь поливает
Отцветшие розы,
И лету конец…
Голоса колоколов какой-то церкви пронеслись по небу. Большие серебряные паруса. Ветер тих и прохладен. Шебуршит в мусорных баках, стекает вниз по улице. Ищет местечко в растрепанных кронах. Сонный. Усталый. Великий путешественник, блудливый, безумный репортер. Деревья огромны. Стоят как колокольни, как городские дома, деревья нигде не были, они не путешествовали, деревья умирают там, где стоят. В одиночку.
Осень. Начинается утро. На улицах больше теней, чем фигур. День стыдливо пробирается к престолу.
Запах дождя.
Говор Сены.
От времен поэзии и счастья
Остается только дом у моря.
Он пустой, он снова ожидает
Новых молодых влюбленных.
Ничего нет больше,
Никогда в нем не будет
Ни тебя, ни меня…
Что нам еще остается этой осенью?
Воспоминания и старые пластинки.
Ирина.
Мальчик, который знал все истории
– Нет никакого сомнения в том, что этот волшебный остров выдумка, – сказал Иван, сидя в кафе «La Costa». Аромат теплого шоколада, тихая музыка и река – маслянистая и мутная вода, текущая под окнами, да еще зеленые ветви склонившихся над ней верб, словно распустившиеся дикие косы, которые треплют руки ветра.
– Ариэль по приказу Просперо разбросал корабли Алонзо, как Эол в «Энеиде» разогнал суда Энея по велению Юноны. Кто расшвырял по миру наши корабли, где остров наших мифов? Чистилище? – подумал Иван, а его глаза блуждали по поверхности реки.
– По мне, племяш, «Буря» – самая слабая пьеса Шекспира, – сказал Ян Кот, присаживаясь за его столик. На спине его были серебряные ангельские крылья, одет он был в зеленую блузу и широкие, до колен, штаны. Он походил на собственное представление о воздушных духах, какими увидел их на рисунках Иниго Джонса, и каким представлял Ариэля Просперо.
Это старая история.
Уильям, мальчик из Эйвона, сын Джона Шекспира, знал и эту, и множество других историй. Его гений – «сияющее солнце, которое, как алхимик, сиянием своих глаз превращает тощую, поросшую кустарником землю в блестящее золото» – благодаря собственной интерпретации сделал их знаменитыми, известными всему миру. Уильям был чудотворцем. Может быть, шутом, придворным или городским. А как иначе? Какими иными знаниями, силой или опытом мог обладать человек елизаветинской эпохи, кровавой и горестной, когда люди жили в землянках, а по приказу королевы-девственницы отрубали головы, руки и носы, – человек, пишущий о жестокости правителей, алчности и политических интригах, оставаясь при этом в живых, будучи к тому же богатым и знаменитым?
– Конечно же, гений.
Вне всякого сомнения, Шекспир знал много историй. Заклятый писатель скитался по морям греческих мифов, архипелагам римской истории, разлившимся дельтам разнузданных средиземноморских игрищ, плутал в катакомбах кельтских легенд и сказок. Все они стали источником его вдохновения. «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» Холиншеда, наряду с некоторыми старыми пьесами и заплесневелыми анналами, послужили материалом для почти всех драм Шекспира. «Виндзорских насмешниц» Шекспир написал по желанию и заказу королевы Елизаветы, которой Фальстаф в «Генрихе IV» и «Генрихе V» понравился настолько, что она захотела увидеть его как любовника. Это, конечно же, легенда, подкрепленная биографами Шекспира, начиная с Николаса Ро. Тем не менее, можно легко проверить, что эта комедия, поставленная в разных обстоятельствах при дворе и в других местах, возникла на основе ранее сыгранной пьесы «Комедия ревности». Сюжет ее строится на рассказе Джованни Страпаролы, напечатанном в сборнике «Тарлтоновы новости из чистилища», увидевшем свет в 1590 году. Также существует сходство фабулы «Бури» с пьесой «Прекрасная Сидея», старой германской пьесой, написанной Яковом Айрером. И в «Буре», и в «Прекрасной Сидее» главное действующее лицо – князь-волшебник, у которого есть единственная дочь и послушный дух, исполняющий все его приказания. И в одной, и в другой драме сын врага волшебника попадает к нему в плен, влюбляется в дочь волшебника и страдает из-за нее. Обе драмы завершаются примирением врагов и венчанием влюбленных.
В анналах записано, что Айрер умер в 1605 году, так что он не мог использовать фабулу «Бури». А Шекспир мог знать о пьесе «Прекрасная Сидея», так как одна английская труппа гастролировала в 1604 году в Нюрнберге, где могла видеть пьесу Айрера, или, по крайней мере, имела возможность ознакомиться с текстом.
– Эта история существовала и до Айрера, и до Шекспира, – сказал Иван, выходя из кафе.
Река несла кучи опавших листьев и толстое дерево, рухнувшее, подкошенное возрастом и силой воды где-то там, в Карпатах. На нем, на его голом, источенном червями стволе, бывшем некогда буком или сосной, стояла птица. Дикий гусь, ночная авдотка или сам белохвостый орел, или степной сокол, присевший отдохнуть во время перелета. Этот ствол был птичьим островом. Немного уверенности, кажущаяся или настоящая свобода. Действие переносится от кажущейся действительности в нее саму, из картины в субстанцию, написал Нортроп Фрай, добавив, что при возвращении в истинный мир чудо, в которое мы верили, которое мы видели, становится ничтожным.
Но…
С этого острова, который и на остров-то не похож, птица вольна улететь в любой момент. Когда пальцы воды намочат ее перья, когда ее заденет стрела холода или позовет ее свист ветра, покличет другая птица. Может улететь. Куда? Она и сама не знает.
А что с нами?
– Обнажи свой меч, и одним ударом освободишься от дани, которую должен платить, а я, король, останусь твоим другом – шепнул ему Себастьян, брат короля Неаполя – Алонсо.
Иван хотел сказать: обнажим вместе… но холодный ветер стер с его лица продолжение реплики и заставил повернуться к реке спиной.
Он увидел очертания города.
Ему привиделся прекрасный город, в котором площади были внутренними дворами, кафедральные оборы стали мавзолеями, Христовы купели превратились в храмы Юпитера, церкви оборотились в часовни, улицы сменились тротуарами, фруктовые сады заменили парки…
Это не тот город. Город-дворец.
Его больше нет. Исчез. Это другой город.
Город. Остров.
Из-за надвигающейся бури.
«Sortes Vergilianae» люди открывали как Библию, чтобы найти предсказание будущего. Иван вроде Просперо, научившись у Шекспира, давно знал, что будущее – всего лишь повторение, и потому выбросил на дно реки, на дно моря – так глубоко, что никто не сможет достать – все мысли о том, что случится завтра…
Как Эней.
Дилижанс в 17.15
Вдруг рука ветра набросила на светлое октябрьское утреннее небо серые жирные облака, налитые дождем и погромыхивающие молниями. Вихрь дождя, густой, едва видимый, почти бесшумно, как пыль, обрушился на крыши, голые ветви сирени и тополей, залил густую траву и деревянные скамейки у дамбы.
Осенний день. Из тех, когда утро превращается в сумерки, а ночь, мрачная и тяжелая, медленно исчезает с рассветом. Только колокола и птицы отсчитывают загубленные часы.
Они стояли за стойкой станционного ресторана и молча смотрели в окно, на котором некогда наклеенные липкой лентой слова оставили грязные следы.
– Жаль, Иван, но я не смогу присутствовать на премьере, – сказал учитель.
– Неважно.
– Тем не менее, это событие.
На первом спектакле Ивана, залитом светом рефлекторов, не было никого из его родственников и друзей. Кому-то помешали, других он не пригласил, третьих театр не интересовал. Он вспомнил, что ему было грустно от этого… Видимо, тогда это было важно, а сейчас…
– Премьера – событие в жизни общества, все остальное – просто театр, – сказал Иван. – Закажем еще по одной?
– Нет, спасибо, Иван. Пора ехать.
– Так ведь, профессор, Белград не за горами.
– От Великой Кикинды до Белграда, писала газета «Застава» в 1883 году, когда построили железную дорогу, езды было четыре часа. По крайней мере, ровно столько насчитали. А если вычесть расстояние от центра района, то на час меньше
– И сейчас ровно столько.
– Это значит, что за сто с хвостиком лет ничего не изменилось, – сказал учитель, поднял большой рюкзак, связку футляров, в которых позвякивали рыбацкие принадлежности, и протянул руку Ивану.
– Привет, юноша – произнес он, прихватив еще дорожную сумку, и вышел на крытый перрон.
Иван смотрел ему вслед.
Металлический голос диктора, перебарывая хрипы и стуки, объявил об отправлении автобуса. Он вышел на перрон. Дождь барабанил по крыше. Вечер переодевался в ночную рубашку.
Автобус тронулся сквозь потоки дождя, похожего на взметенную ветром пыль. Осенняя картина напомнила о лете. А водяное облако – о полуденной пыльной завесе, поднятой конями, несущими по переулкам телеги экспедиторов и господские коляски или же о нескончаемой беготне детишек.
Господин Киселичкий и его кум Йован Пачу в белых льняных костюмах подкатили к станции за час до отправления поезда, чтобы выпить сладкой газировки или содовой и попрощаться друг с другом без жен, без свидетелей и с грустью, как и подобает кумовьям. Слуги и форейторы выгружали чемоданы и кожаные сумки, и плетеные корзины, унося их в купе первого класса.
– Ничего я, кум, поделать не могу. Да и ты, Йовица, не разбрасывайся понапрасну силой и талантом, и время драгоценное даром не трать…