– Я, мадемуазель, читал газету «Пьемонт», которую редактируют Чупа и Нешич…
Душа этой редакции, господин Савич, Надежда Петрович, но там работают и Дединац, Станимирович, Ибровац, а из социалистов – Димитрий Туцович, Душан Попович, Момчило Янкович…
– Да, молодая дама, я думаю, эта связь с социалистами может привлечь к вашему движению, которое я, естественно, поддерживаю как серб и славянин. Но я думаю, из-за этого, как и из-за больших амбиций, заключенных в этой идее, власть имущие не будут благосклонно взирать на вас…
– Возможно, но ведь мы одна семья. Сербы, словенцы, хорваты, но и болгары, румыны и греки, а также македонцы, в будущей Балканской конфедерации, о которой сейчас говорят, не должны стать яблоком раздора между сербами и болгарами.
– Мне все это не кажется настолько простым, но, видите ли, я уже стар, возможно, консервативен, к тому же всю свою жизнь провел в Австрии и Германии. Далеко от Балкан, Сербии, от Белграда. Я жил в славе и в скуке, был подвержен залпам прославления и тишиной презрения. Мне дарили золото, цветы, осыпали синекурами словно конфетти во время карнавала, в нетерпении ожидая первой возможности поставить мне подножку, поймать и столкнуть в грязь ничтожества. Таков здешний мир. Берегитесь, мадемуазель…
Они остановились перед пансионом, в котором поселился Савич с женой. Простой деревянный дом, выкрашенный черной краской, с окнами, заставленными цветами и отражающими солнечный свет.
– Я годами старательно заглядывал за забор, смотрел на Балканы, Новый Бечей, в котором родился и в котором впервые ощутил исторический восторг и вдохновение, в Новом Саде и Белграде, где меня встретили как государственного деятеля. Видите ли, мадемуазель Магазинович, я себя воспринимаю как моряка, который глядит на берег, на то село, в котором он родился. Мне давно снится сон о моей стране. Мне давно снится моя родина, моя страна. Я все бы отдал, чтобы только эта мечта осуществилась, но не могу ничего для этого сделать, ничего, чтобы эта мечта воплотилась. Чужой дом, холодная постель.
– Вы, господин Савич, как и многие другие сербы в Вене, Мюнхене, Берлине и в других городах, могли бы осуществить эту идею.
– Я об этом, моя милая госпожа, ничего не знаю, я – художник, schauspieler, но я хотел бы, чтобы вы добились успеха в своем деле.
Луиза Шталь-Савич молчала. Когда они ехали к гостинице, пока завтракали в крохотном ресторане при гостинице – кофе с молоком и теплые, мягкие рогалики – и позже, в номере. Тихом и теплом. Завалившись в кресло, укрывшись толстым одеялом, с пустым взглядом, в котором едва ли просматривалась жизнь, устремившаяся к далеким белесым вершинам гор…
– Она больна, – коротко произнес Савич.
Луиза молчала, пока Мага Магазинович декламировала «На Липаре», «Вечер» и «Полночь»…
– Талант у вас, несомненно, есть, и голос подходящий. Но у вас есть одно, не очень хорошее для актрис свойство: вы недостаточно самоуверенны, – заключил Савич, прослушав декламацию. – Вот вы кротко и скромно стоите передо мной, как ученик перед наставником. А эта излишняя скромность мешает искусству актера. Вам, мадемуазель, следует выступать с гораздо большей уверенностью в себе, с верой в то, что вы говорите.
– Есть ли смысл мечтать мне об актерской карьере? – спросила Мага.
– Я бы с удовольствием подготовил вас для работы на моей дорогой родине, скажем, в труппе Цилета Богича, еще одного драматурга. Но, знаете ли, мир шагает вперед, и театр тоже. И мы здесь начинаем отставать. Будущее принадлежит Райнхарду. Вам лучше пройти его школу в Берлине. Это будет лучше всего и для вас, и для родины.
Несколько часов спустя, пока он смотрел, как черный хвост поезда спускается вниз среди елей в направлении Мюнхена, его охватило приятное чувство, какого он не испытал, когда госпожа Анка оповестила его о визите молодой жительницы Белграда.
Благодаря ее присутствию, юношескому жару, молодости, красоте, благодаря ее идеалистической мечте о «Балканской конфедерации и югославянских устремлениях», воплощенных в лозунге «Единство или смерть», из-за прекрасно продекламированных стихов, из-за родины, которая была там, там далеко, как недостижимая звезда, сверкающая платиновая Полярная звезда над Оберсдорфом.
Море
Она поставила на стол, покрытый красно-белой клетчатой скатертью, бокал с водой, в котором плавали кусочки льда.
На террасе было пусто. Только с наступлением сумерек, когда на берег начали накатываться волны оранжевого и пепельного цвета, которые в наступающей ночи несли на своих белых гривах отблески красных и желтых портовых огней и отблески звезд, начали прибывать гости. В основном местные греки и югославы, живущие в Патре – гастарбайтеры, водители автобусов и грузовиков, официанты, мошенники. Все они сходились в ресторане Никоса Цартаса. Когда-то здесь был склад, потом здание долго стояло на окраине города в запустении. Цартас купил его по дешевке, потому что хозяин не хотел сдавать его в аренду.
– Покупай, или вали отсюда – сказал он ему.
Цартас пересчитал деньги и вскоре открыл здесь ресторан «Калимакос» со стойкой в семь метров и девятью столами, пятью на террасе и еще с четырьмя во внутреннем помещении, где хозяин спал, готовил и страдал. Он жил один, неся в душе тяжесть неразделенной любви, одной из виновниц которой была обладательница прекрасных глаз Невена.
– Клятвы в любви не достигают ушей богов, – проповедовал Цартас.
Она молчала, припоминая слова бабушки Анки: «Любовь – игра, похищающая души».
Ветер, касавшийся их губ, благоухал жасмином и чабрецом. На террасе они были одни. Начинался дождь.
Греки приходили к Нико на вкусные пироги, холодное пиво и разговоры. Это был местный трактир, в котором последний заказ делают на заре. Вдалеке от дорог и любопытствующих туристов. Югославы приходили, гонимые думами о доме, охваченные славянской тоской, ностальгией, которую не могли подавить ни теплая греческая зима, ни спокойная, без терзаний, жизнь, ни надежный заработок, а также изобилие товаров в магазинах и на рынках, нормальный ритм жизни и все прочие радости. Драхмы водились всегда, по меньшей мере, их было столько, что хватало на две кружки пива и разговор, завязавшийся ненароком, прерывающийся заказами и скабрезными комплиментами в адрес прекрасной землячки.
Для них Невена, несмотря на бурные протесты греков, ставила перед закрытием Балашевича. Старые песни. Любовные.
– Нена, поставь «Лунный свет»! – орали греки.
Она же только улыбалась и исчезала во внутренних комнатах ресторана, где сидел Никос, ветеран питтсбурских сталелитейных заводов пятидесяти семи лет, заливавший расплавленный металл в опоки, скучая по берегам Эллады. Двадцать лет он топтал грязный серый снег на улицах Питтсбурга, пил отвратительное теплое пиво, складывал доллар к доллару и мечтал о купающихся в солнце крышах Патры. Вернувшись и открыв ресторан, он начал пить.
– Воспоминания – светлые денежки на черный день, – сказала ему однажды Невена. Тогда она впервые пришла работать в «Калимакосе». Был дождливый день. И больше никого в Патре не было. Никого на всем белом свете.
Теперь она жила, измученная воспоминаниями.
Из тьмы являлся Балашевич.
После полуночи она собирала бутылки и стаканы, пепельницы, скатерти, забытые зажигалки, мелочь, ключи. Пересчитывала выручку. Дважды. Подсовывала драхмы под ладонь хозяина Никоса, дремлющего за одним из столов. Закрывала трактир и уходила. Мопед марки «сузуки» словно меч пронзал розовый туман пелопонесской ночи. Изредка, по выходным, она ходила на дискотеку, по будням гоняла по узким улочкам Патры, по дорогам карнавала, пока день не разгонял окончательно ночные привидения. Только тогда она добиралась до маленькой квартирки в старой части города, недалеко от амфитеатра и крепости. Входила, внося с собой охапки солнечного света. Раздевалась догола и безгрешно ныряла в постель, в сон.
Все в тот же сон.
Лежит на песке, на берегу моря. Это остров, всплывший со дна, и теперь блуждает по морю, гонимый светлыми ветрами. Она одна. Нет никого, только шум волн и голос, тихо, монотонно повторяющий:
…Ходим, оставляя за собой следы на песке, и они видны здесь, отчетливые, идеально ровные. Но завтра, когда ты проснешься и глянешь на этот бесконечный пляж, здесь уже не будет ничего, ни следов, ни какого-нибудь знака, ничего. Ночью все стирает море. Прячет прилив. Как будто здесь никто не ходил. Как будто нас вовсе не было. Но есть на этом свете место, где ты можешь думать, что ты – ничто, и это место здесь. Это уже не суша, но все еще не море. Не фальшивая жизнь, не настоящая жизнь. Только время. Преходящее время. И конец.
Идеальное убежище.
А почему именно Патра, Ахея, Пелопоннес?
Нет ответа.
Море. Бескрайнее море. Только далекое море, зовущее запахом и гулом волн, пробуждает ее около полудня, в самое время, чтобы собраться и пойти в церковь, чтобы поставить свечки. Всегда две – одну за живых, другую за покойных.
Пока принимает душ, одевается, красится, поет:
Время башни строит на Приморье,
Время строит, время разрушает.
Смерть
«10 мая 1915 года Йоца Савич, режиссер мюнхенского Дворцового театра, похоронен с почестями, соответствующими его званию заслуженного гражданина Мюнхена».
Так сообщили немецкие газеты, добавив, что могила покойного господина Савича находится на Новом северном кладбище Мюнхена.
Весть
Светозар Марьянович, высокопоставленный деятель правящей партии и кавалер многочисленных наград, исчез в волнах Тисы в Бачкой, неподалеку от поселка Ада. Несчастье случилось во время рыбной ловли. Предполагается, что оно было вызвано неблагоприятными погодными условиями, сильным дождем и ветром, внезапный сильный порыв которого перевернул лодку Марьяновича. Усилия спасателей, которые, заметив случившееся, немедленно бросились на помощь, результата не дали.