Когда все станут хрюкать своими свиными сердцами, последними, кто глянет на все это человеческими глазами и почувствуют человеческими сердцами, станут те, кто не чуждается опыта, накопленного искусством.
Александр сидел в кафе «Байлони».
Заказал лимонад и вытащил из кожаной сумки авторучку и черную тетрадь. И начал писать.
Однажды утром я проснулся директором театра, а мое прошлое осталось во мраке декабрьской паннонской ночи. Для Белграда я был человеком без биографии. Перепуганный народ, живущий в этом городе, не признает то, что возникает вне его хорошо защищенных стен. Но широкие рвы и высокие, прочные кирпичные стены не охраняют ничего стоящего, кроме многочисленных пузырей самолюбия.
Об этом, увы, я узнал много позже.
До этого открытия я познакомился с силой ударов и многочисленными оскорблениями из-за неосторожного нарушения территориальной целостности.
Лило со всех сторон.
Гремел гром.
Я точно знал, что все это вскоре станет вчерашним днем.
Пока человек тащит груз невзгод, он должен или быть счастливым, или пропасть.
Александр отложил ручку.
– Что же выбрать? Как быть счастливым и счастливо пропасть? – произнес он тихо, но его голос раздался как в опустевшей церкви. Кафе тоже было пустым.
День утекал как вода меж пальцев.
Идя по Бранкову мосту, он вновь задумался о счастливой пропасти. На месте, с которого Бранко Чопич бросился в невозврат, остановился и коснулся рукой холодной металлической ограды. Осторожно, почтительно, как касаются надгробного камня на могилах покойных друзей.
Опять хлынул дождь, и ветер, напоенный запахами банатского болота, ударил его в лицо. Река превратилась в синюю шершавую ленту.
Он поднял воротник пальто и отправился домой.
Не спеша. Время стало его союзником.
Взгляд Александра касался желтых огней городского рассвета.
Мимо него проносились полупустые троллейбусы.
Зазывали пестрые витрины магазинов.
– Секрет жизненного успеха не в том, что человек делает то, что ему нравится, а в том, что ему нравится то, что он делает, – сказал Уинстон Черчилль.
Он взглядом поискал его.
Молчаливые люди походили на тени.
«Не бывает искусства без удовольствия», – утверждал Бото Штраус. Он смеялся с обложки, выставленной в витрине книжного магазина напротив небоскреба «Белградчанка». Александр не был настроен на беседу, но понимал, почему этот талантливый драматург говорит это – на его широком лбу отчетливо просматривалась глубокая морщина удовольствия мира. Клеймо, возникшее в результате радости творчества.
– Пошли, суровый мир, – тихо произнес Александр.
Ресавская улица была пуста,
дождь превратился в снег,
стук колес трамвая номер семь исчез в ночи,
наверное, возобладала бы ледяная тишина, если бы кто-то с балкона на втором этаже,
украшенного красными лампочками,
не продекламировал страстно:
Не ждите от меня ни капельки стыда,
Ни сожаленья: вы в сравнении со мной
Бездушны были, вы мои надежды
Разбили на куски, и потому
Моею местью станет милосердье.
А жизнью моей – стыд. И в том стыде
Жить будет вечно мое безумье…
ТОМУ, КТО ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ, НЕЧЕГО СКАЗАТЬ ОСТАЮЩЕМУСЯ ЖИВЫХ. ЭТО БУДУТ ПУСТЫЕ СЛОВА.
У СМЕРТИ НЕТ ЯЗЫКА. У НЕЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ХОЛОДНОЕ ДЫХАНИЕ, ОТ КОТОРОГО ВСЕ УВЯДАЕТ
Когда Йован пришел домой, Луиза спала.
Он не захотел будить ее.
Тихо разделся, умылся и надел ночную рубашку.
На мраморном столике с ее стороны кровати его ждал подарок. Коробка, упакованная в золотую бумагу и перевязанная широкой красной лентой. Он взял подарок и подошел с ним к окну. В щель между тяжелыми портьерами из пустой улицы стыдливо проникал свет. Он снял ленту, разорвал бумагу. Открыл коробку. Пальцы почувствовали холодное касание шелка-сырца. Однажды он держал в руках веер, сотканный из нитей японского шелка. Казалось, что держит в руках облако.
Он вынул ткань из коробки. Это был платок цвета гнилой вишни. На картонке черными чернилами было написано – навечно.
Конец
Клиент Шекспира
Дно исчезнувшего моря
Автомобиль рассекал весенний воздух, скользя по серому асфальту к кордону только что выбросивших первые листочки тополей, которые, словно надежный строй необычного войска, тянулись по обеими сторонам широкой дороги. Шоссе разрезало долину. Необозримые прямоугольники полей – черные словно табачная смола в мундштуке, бледно-серые, кремовые, изжелта-красные, похожие на упавшие костяшки домино, совсем как разноцветные картонки в детской игре «Собери картинку» – тянулись в бесконечность к отчетливо видимой, но непостижимо лживой линии горизонта, чтобы там, там, далеко, за той чертой, за тонким хирургическим швом, связующим землю с небом, упасть и исчезнуть в невидимой глубокой пропасти, что поглотила мир.
Светлое студеное небо. Под ним – земля. Черная. Жирная.
Она была дном давно исчезнувшего Паннонского моря, которое прежде было гигантским Паратетисом, а потом сенонским, кретицийским, мелким триарским морем…
Через несколько тысяч лет механизмы, добывающие глину для изготовления кирпичей, поддевали скелеты огромных рептилий, мамонтов и гигантских акул, гигантские окаменелые стволы, из которых когда-то изготовляли примитивные плоты, фундаменты домов и укреплений; плуги пахарей выворачивали керамические сосуды, горшки и железные сабли, сломанные форштевни и кили, треснувшие мачты, изъеденные червями сундуки, набитые серебряными монетами и золоченой посудой, скелеты рабов, воинов, гребцов и матросов…
Вдруг он почувствовал отвратительную вонь воды. Слои смрада. Запах грязи, соли, ила…
Паннонское море развеяла кошава, этот дикий ветер, вершитель, без разбора останавливающий и косящий войска и народы своим огромным, злобным и острым лезвием. Море стало озером, окаймленным скалами Карпат, но и оно пересохло, обманутое лживыми байками про вечный ток огромных и вроде бы бескрайних рек, которые, тоже очарованные далями, исчезли, будто их никогда и не было в том ландшафте, который терпеливо, упрямо, не сдаваясь, совсем как нелюбимая молодая жена, с годами ставшая достойной уважения супругой, превратился в бескрайную равнину.
Равнину между мощными реками.
Страна агафирсов, которых отец истории Геродот назвал наилучшими из людей, но не потому, что они любили золотые украшения, яркие одежды и татуировки, а за то, что были исключительно атлетически сложены. Кстати, Агафирс был сыном Геракла. Равнина – страна гетов, даков, с которыми воевал Марк Ульпий Траян, чтобы утвердить границу по Дунаю. О боях во время кровавых Траяновых войн свидетельствуют рельефы на императорской колонне в Риме, а также записи многочисленных хронистов. Дно бывшего моря побывало и землями садаков, готов, сарматов, гуннов, гепидов, которые нынешний Банат называли Потийской землей Тагорской и Эциской, страной славян, аварцев…
Бескрайная плоская земля, которой вечно и сурово владеет только кошава.
Перед ним Паннония.
Паннония, равнинный край под необъятным небом. Светлое буйство пшеницы. Колодезные журавли, высокие, сухие, заматеревшие вдовцы. Паннония, опустевшие хутора, развалившиеся ветряки, сторожки, заросшие рогозом и осокой, пустые фары заблудившихся ночных авто, стоячие воды, кустарники, пустоши и соленые родники. Земля без камней, испокон века бывшая плахой и лобным местом, на котором словно пшеничные зерна в гигантских жерновах исчезают народы и мечты о свободе и прогрессе.
Паннония, волны горячего песка, катящиеся в лето.
Паннония, серебряное зеркало в ледяной раме.
Легкое нажатие на педаль тормоза остановило автомобиль.
Вышел из машины. Он стоял на этой земле, на дне бывшего Паратиетиса, под огромным, неохватным взглядом небесным сводом, принюхиваясь к воде, пахнущей кровью, червоточиной, иллюзией и счастьем…
Ему казалось, будто ночь только что кончилась.
На полотне неба возникли очертания нескольких колоколен.
– Башни над водами.
Иван вспомнил короткий эпизод, парящую над Дунаем панораму Белграда, воровским взглядом ухваченную в зеркале заднего вида за мгновение до того, как он утонул в бездне огромного пространства Паннонии.
В этой искаженной перспективе очарованный город, который он любил и пульс которого ощущал как живое сердце в ритмах ветров и времен года, походил на идиллический город на холме где-нибудь в Тоскане или в Провансе. Глядя на него, предположим, с той же перспективы, неизвестный автор текста, напечатанного в 1871 году в «Сербском календаре для молодежи», описал великолепный город, «над реками которого вознеслись исполинские мосты, а в перспективе широких улиц, засаженных деревьями и часто пересекаемых парками и площадями – отлично вымощенными пестрой мозаикой и украшенными историческими памятниками – открывается панорама архитектурного соревнования в рамках тех стилей и в границах тех высот, которые особая комиссия определила для каждой улицы».
– Это город зеленых насаждений, смягчивших климат, мир чистоты и комфорта, обиталище долгожителей, – процитировал он последнюю фразу этого фантасмагорического текста, после чего опять уселся за руль.
– Это мечта, – произнес Иван.
Колокольни перед ним отразились в сверкающей черноте земли, на шкуре вяло текущей реки, в зеркале бескрайнего неба, которое отсюда, со дна, напоминало воду, поверхность исчезнувшего моря…
Город
В этих городах, которые свой нынешний облик – широкие упорядоченные улицы и просторные прямоугольные площади – приобрели во время австро-венгерской монархии, во времена преобладания австрийского модерна и барокко, у церквей появились стройные колокольни, вспарывающие облака как стремительные клинки, выскакивающие из ножен в финале пьяной драки. Центральное место в них занимает выкрашенное в желтую или охряную краску здание, в котором прежде, да и сейчас, как по привычке говорят горожане, располагался