Магистрат, управление городом и округом, а также суд и тюрьма. Теперь здесь чаще всего обустраивается администрация общины или, в лучшем случае, библиотека, архив или иное заведение культурного характера. Перед Магистратом – площадь, просторная, с некоторым количеством зелени, место, где когда-то устраивались сеймы – рынок, где начинались бунты и революции. Прочтение города после Второй мировой войны и революции добавило безликим площадям паннонских городков памятников или более современных фонтанов с мотивами социалистического реализма. Фонтан включали в день открытия, когда устраивался праздник, разрезалась красная ленточка и кто-нибудь из политиков произносил заветную речь. Потом начиналась соответствующая культурно-художественная программа. На следующий день фонтан отключали, красную ленточку ветер вплетал в крону каштана, а странички с заветной речью проглатывали бездонные пыльные архивы или лужи в выбоинах асфальта. Следовало, как говорили ответственные лица, довести до ума подачу воды, привести в порядок внутреннюю глазурь, забетонировать подходы и тротуары. Фонтан так больше и не включали, а его бетонная утроба превращалась в мусоросборник. Кроме фонтана, площадь получала новое имя, бюст или памятник.
Каждая власть вывешивала свои лозунги.
И более – ничего.
Они уходили, площадь оставалась.
В ряду зданий в стиле австрийского модерна, опоясывающих летом пыльный, а зимой снегом и льдом, словно серебром, окруженный участок, на первых этажах, под комфортабельными и просторными квартирами находится пивная «Бристоль» (или с каким-то иным в том же духе высокопарным и глупым названием), потом парикмахерская, магазин шляп и кепи, колониальная лавка, которая теперь называется магазином самообслуживания, магазин тканей, куда никто не заглядывает, два-три киоска с газетами и так называемыми продуктами быстрого питания, кинотеатр, портал которого вместо световой рекламы отмечен именами и датами любви, а репертуар составляют голливудские фильмы категории «Б».
Провинция никогда не вдохновляла Ивана Отаровича.
Никто из его близких или дальних родственников не живал в этих кажущихся на первый взгляд симпатичными идиллических городках. Его рождение, взросление, учеба и его жизнь были всего лишь продолжением долгой линии семейного существования, начальная точка которой приходилась примерно на середину XVIII века – работы, обретения, взлетов и падений в столице. Правда, частые бунты, суровые войны, великие идеи и отрезвляющие катастрофы обусловили переезды его семьи. Сначала из домов в просторные, но меньшие квартиры в центре города, потом на окраину, чтобы в итоге семья Старовичей осела в летнем домике в тогда еще весьма периферийном Сеняке. Но вскоре после этого опять пришлось паковать чемоданы. Дед Иван, два отцовских брата и сестра уехали за границу, в эмиграцию и неизвестность, унося с собой свои фамилии и память – единственный капитал, которым они обладали. Первой остановкой стала Англия. Это была, как говаривали в семье, трасса короля Петра.
– Логичный выбор, пока дела дома не пойдут в нужном направлении.
– Остров свободы и сопротивления в вихрях войны.
– Англичане. Союзники в войне, поддержка в мирное время.
– Страна, гарантирующая осуществление воли народа после первых выборов.
Все это произносилось с большой надеждой и оптимизмом в доках ветреного и засыпанного холодными дождями Дувра. В эмиграции на Брайтоне. В сырых и холодных спальнях Лондона. Они, потомки великого вождя Карагеоргия, верили в эту иллюзию, наивные, как верил и он.
Никто не слышал налившегося виски и английским самолюбием Черчилля, над головой которого витал, словно ореол, сатанинский табачный дым, когда он кричал:
– Место Сербии в аду!
Адом была и жизнь в Лондоне. Бледные усталые люди, коренные жители Британского Содружества наций видели в них причину собственных проблем. Они говорили:
– That silly Pole.
Глупым поляком был любой славянин. А если они не приходили к такому выводу, с любопытством вслушиваясь в их говор, смех и громкие голоса, разглядывая их одежду, их жесткие темные волосы, пронзительные умные глаза и свободную походку, то молчали.
– Англичане – мир молчания, – сказал Црнянский.
Иван Старович убедился в этом много лет спустя, навещая родственников.
Эти люди, и правда, молчат и когда в Лондоне, и когда из Лондона уезжают. В поезде, и под землей, и над землей, пассажиры молчат, не бормочут, не расспрашивают. Сидят как парализованные. Как восковые фигуры.
После Лондона пути семейства Старовичей разошлись. Сан-Франциско, португальская жемчужина Кашкайш, экзотический, дикий и опасный город Каракас.
И только его отец, Павел, остался.
– Это – белая или красная – моя страна. Я имею право жить в ней. И никто не может лишить меня этого права, – сказал Павел, Пая Старович, своему отцу Ивану на перроне вокзала в Топчидере.
– На что ты жить будешь? – спросил его отец.
– Этой власти тоже, как и всякой другой, будут нужны хорошие врачи, строители, инженеры, официанты, повивальные бабки… – ответил он.
Иван, рассказывала появившаяся шесть месяцев спустя Драгиня, несмотря на негативное отношение партии ставшая супругой Павла, только усмехнулся, отвернулся и быстро вошел в вагон. Они, отец и сын, виделись тогда в последний раз.
Это была его страна. А он, неопытный инженер, был нужным специалистом в великом деле восстановления и строительства. Но самому ему больше всего на свете – семьи, денег или партии – нужна была Драгиня.
Жили Драгиня и Павел, как и все тогда, тяжело, мучительно, распятые между всеобщей бедностью и мечтами о лучшей жизни. Подвергаясь попеременно угрозам и давлению, выслушивая уверения и хорошие предложения продать просторный дом на красивой улице в поселке Сеняк. Они отказывались, продавая мебель и оригиналы картин: Коньовича, Савы Шумановича, Шагала; китайские вазы, фигурки из жадеита, кобальтовые сервизы… Интересанты терпеливо выжидали, когда они сдадутся. Но Иван и Драгиня, мечтая о воссоединении семьи, окончательно решили сохранить единственно оставшуюся, кроме фамилии, семейную собственность – дом в Сеняке, пусть даже с голыми стенами. Они упорно, старательно трудились, десять лет ожидая ребенка. И когда уже было решили, что все потеряно, что их фамилия исчезнет в иностранных выговорах и транскрипциях – Старовиц, Старе, Стар – родился Иван.
Это был Благовест.
Тридцать семь лет спустя он стоял посреди просторной площади, где-то в провинции, на краю моей страны, и вспоминал истории, рассказанные мамой Драгиней о прощании его отца с дедом, именем которого его назвали. Он часто рассказывал эту историю, обогащая ее пикантными деталями о своей стране, о родителях и о себе, когда встречался с разбросанными по миру родственниками, печальными и усталыми от непостоянства. Всех их тяготили иллюзии успеха, валютного обогащения, погружены в бизнес, страдали ипохондрией и тосковали по теплу.
– Это моя страна, – тихо прошептал он, как бы оправдываясь перед собой.
Легко шагая, перепрыгивая нагнанные ветром извилистые волны песка, он пытался припомнить поездки на выходные или в праздники в какой-нибудь город, в какой-нибудь городишко, откуда грязными медленными поездами или утренними автобусами, полными фольклора и запаха сливовицы в столицу приезжали его друзья по факультету.
– Всем им было куда вернуться, только не мне. Чистой воды экзотика.
Внезапный порыв ветра взволновал тяжелые кроны каштанов. Иван закрыл глаза.
– Что я помню? Весна, густой запах лип и прошлого в Сомборе, летняя ночь в Валево, теплая, липкая, разогретая на решетке копченая свинина и холодное пиво, прогулка по валевскому Тешняру, потом Будва – «Монтенегро зовет тебя!» – модная, шумная, переполненная туристами, величественный господарь Котор и прекрасный Херцег-Нови.
Херцег-город у подножия Орьена, с которого открывается вид на остров Мамула и бескрайнее пространство за ним, это место – подумал он, пересекая пустынную провинциальную площадь – куда можно было сбежать. Спрятаться. Уйти в крепкий град Твртко Первого Котроманича, боснийского бана, который выстроил его в жупе[13] Драчевицы по плану, именно так и здесь, чтобы в нем солью торговали и пристань была для его кораблей. Имя ему дал в память святого великомученика архидиакона Стефана. Потом его другими именами называли и так в книги и протоколы торговые вписывали. Дубровчане град звали Castrum Novum, другие – Castrum de Sottorina, по речушке Суторине, у которой раскинулись соляные буяны. Называли его и Novatejn в записках Эвлии ибн Мехмеда Зилли Дервиша, более известного по творческому псевдониму Челебия, который шпионскую свою работу скрывал под видом написания путеводителей. Когда град перешел к герцогу Степану Вукчичу – Косаче, который привел ремесленников из других краев, строителей для созидания палат и домов, послал молодежь обучаться наукам и ремеслам, и народ, и град – крепкий, на Суторине, в жупе Драчевицы – нарек герцеговинским.
– Красивый город, – припомнил Иван свою поездку в Боку, – город, в котором можно жить и любить. Тихо, по-господски. Жить спокойно среди лимонных деревьев и смокв, даже в разгар сезона, в суматохе, когда все кипит в узких, кривых улочках, или в феврале – месяце синего моря, карнавала и безумия.
Жизнь «в горячем золоте и хладной синеве».
– Не потому ли его выбрал Андрич?
– Прекрасный, чудный город между глухими скалами и безумным морем, – говаривал господин Иво.
Тем не менее, Иван больше ни разу не побывал в городе герцога.
– Тяжело ездить, – позже отвечал Иван, отказываясь приезжать в гости, на семинары и к людям, которые устраивали разные манифестации в городах, далеких от столицы.
Чем больше проходило времени, тем реже он куда-то выезжал. Путешествовал. Знакомые улицы, кафаны, уютный дом в Сеняке. Все это: дом, пространство, наполненное богатством и воспоминаниями, сад, небольшой фонтан, летом превращавшийся в бассейн, стеклянная оранжерея – в жестокие времена, наступившие быстрее, чем предсказывали заграничные родственники, стало убежищем.