– С чего это я согласился стать режиссером в этом городе? – произнес он, выходя на просторную каменную набережную, за перилами которой виднелась зеленая и мрачная полоска реки.
После теленовостей
– Хочу, чтобы мы уехали отсюда, – сказала Ирина, поднимаясь с кресла, когда на экране телевизора появилась заключительная заставка «Новостей».
Мальчик спал в другой комнате. Его звали Милошем, и это было ее желанием, точнее, решением. Он повиновался ему, как и всякому другому, несмотря на обещание, данное отцу много лет тому назад, во времена, когда женитьба, брак и дети были всего лишь частицей планов и прекрасных пожеланий малочисленных родственников и друзей семьи.
– Первого мальчика назову в честь тебя, отец. Павлом.
Случилось не так.
Потому он звал малого пацан, пытаясь этим обобщающим, глупым обращением придать банальной истории хоть немного шарма, а на деле прикрыть старым дырявым плащом свое бессилие, невозможность противостоять этой молодой женщине.
– И куда же уехать?
– Уехали бы, значит мы, – сказала она серьезно. – Мы – Милош, я, и, конечно же, ты. Семья, знаешь ли, мы все еще семья, не так ли?
Он молчал, позволяя ее голосу затихнуть, успокоиться, совсем как пыли, поднятой сквозняком.
– Могли бы в Париж…
– Город света.
– Признайся, выбор неплохой. Париж? – повторила она с улыбкой, зная, что Иван любит этот город. Город, в котором они случайно, как в каком-то второразрядном фильме, познакомились, провели первые дни брака…
– Да, в самом деле. Париж – это совсем неплохой вариант, но там у меня никого нет, – ответил он холодно, разворачивая газету, которая, едва сдерживая бурю заголовков, до этого молча лежала на столе…
– В Париже живет тетка…
– Да, у тебя в городе света есть любимая тетка, а у меня?
– А у тебя, Иван, есть я. Надеюсь, это так и этого достаточно…
Он молчал, глядя поверх рваного газетного листа в ее глаза, в которых отчетливо читалась решимость человека, давно готового к подобному разговору…
– А может, Ирина, интереснее было бы досмотреть фильм до конца?
– Ты или дурак, или говоришь это назло мне…
– Дурак?
– Этот фильм, Иван, здесь слишком затянулся. В нем слишком много насилия, неуверенности и, несмотря на надежду и наш оптимизм, инфантильность и безумие – называй как хочешь – у него не будет счастливого конца, – тихо произнесла она, после чего отвернулась от него, подошла к дверям, ведущим через террасу в сад, и взвизгнула: – Хватит с меня, знаешь, хватит!
Поток доказательств в пользу только что выкрикнутого прервал внезапный плач Милоша.
Спустя полчаса, неловко скорчившись в кресле, укрыв лицо развернутой газетой, он притворялся спящим, призывая сон в союзники, лишь бы отложить спор, в который ввязался бы без аргументов, силы и воли к сопротивлению, без веских причин, по которым он хочет остаться…
В этом притворном сне, укрытый пеленой одиночества, которого ему все больше не хватало на тридцать седьмом году жизни, он пытался понять, куда подевалась, куда умчалась бурная река прежних амбиций, энергии, носившая его, молодого человека, из одной страны в другую, с одного континента на другой, из весны в осень, из зимы в лето. Неуютные гостиницы, рассветы на промерзших перронах, хилый завтрак, разделенный со станционными голубями, поездки в грязных купе второго класса, ночи в коридорах, в разбитых автобусах, в машинах, которые время от времени приходилось толкать, обед на природе, ужин на приморской скале. Вечная нехватка сна. От Белграда в Постоину, от Триеста до Мон-Сен-Мишеля на Ламанше, от Бордо через Гренобль в Ленинград, скованный апрельским льдом. Далее Лимасол, Каир, Александрия, Тунис. Осень в Барселоне, зима в Португалии…
А тут вдруг, будто кулаком в морду, как внезапный летний дождь, в перерыве между двумя поездками, предлагают работу, искушают браком, желанный ребенок. День как мгновение, год словно сон. Лишние килограммы. Ритмичность ожидаемых событий. Обычные дни с кулаками в пустых карманах, забавные происшествия в неожиданных компаниях.
Ему хватило всех этих городов и их символов – башни Густава Эйфеля, Биг Бена, Акрополя и Плаки, прекрасных видов Тосканы, Тироля или Андалузии – и стран ему хватало, как, впрочем, и тех городов и прекрасных пейзажей, которые унесла в могилу Югославия Тито, государство удобное и приличное, доступное и интересное.
– Почему это мне не хватает Парижа, а не, скажем, Опатии, просторных зеленых площадей Мадрида, а не маленьких пьяцетто и улочек Дубровника, моста Риальто на Гранд-канале в Венеции, а не старого моста над Дриной в Мостаре или любого другого моста через Миляцку в Сараево? – сказал он, отзываясь на еще одно приглашение к отъезду.
Все это было как будто в каком-то бывшем времени, в какой-то прошлой жизни.
Повседневность. Что было повседневностью Ивана Старовича?
Чтение новых пьес, режиссура, первые успехи у критики и публики. Легкие обременения славы. Льстецы, лгуны, подхалимы, красивые девушки, похотливые женщины…
И тем не менее – работа. Шекспир и компания. Каждый раз новые поиски, самые подходящие распределения ролей, долгие вечерние репетиции, нетерпение, выжидание – вызов.
– Искусство – вот что меня держит здесь, – сказал он однажды Ирине.
– Глупости, – пробурчала она презрительно. – Режиссировать, готовить представления, то есть делать то, что ты знаешь, любишь, ты можешь делать во всем этом долбаном мире, в любой стране, в любом городе на любом языке, от эскимосского до аборигенского, в отличие от меня, учительницы сербского языка…
– Но, Ирина, думать я могу только на этом языке…
Ирина молча проглотила эту с отвращением произнесенную реплику, чем и завершился очередной раунд переговоров по поводу отъезда семьи Старовичей из Белграда и Югославии. Как наполнялись архивы этих безуспешных переговоров, так и нарастала горечь, в которой тонул их брак. Он знал, что наступит день, когда придется окончательно разрубить гордиев узел проблемы отъезда.
И тут – он точно знал – ни мечты, ни ирония, ни юмор, к которому он прибегал, полагая, что это убежище достаточно надежно, просто ничто иное, кроме конкретного ответа и решения, ему не поможет.
И вот это случилось. Вечером, на закате одного из тех, какими только они умеют быть, великолепных мартовских дней, которые опытные люди называют женскими из-за того, что они лживы и обманчивы, так как умеют заманить жертву в свои тенета восхитительной красотой и роскошью обещаний, а потом в мгновение ока превращают все в безумие и отчаяние…
Он погрузился в удобное кресло бордовой кожи, унаследованное от отца. Это был единственный предмет мебели, сохранившийся от прежней обстановки. Кабинетный гарнитур, к которому некогда принадлежало кресло, вручную создали в будапештском мебельном салоне, в этом царстве виртуозов. И вот теперь только оно пережило разрушительную бурю, когда ради продления жизни продавалось все, и осталось здесь, как старая ладья в тихой гавани, сопротивляясь совместному напору современного дизайна и невероятной, присущей только женщинам страстью к новинкам.
Господин Павел сиживал в этом кресле, просматривая газету и попивая мелкими глотками послеполуденный кофе. Это был единственный ритуал, доставлявший ему удовольствие в жизни.
Тысячу раз Иван отказывался продать кресло с исцарапанными деревянными подлокотниками, надломанными ножками, потертой телячьей кожей. Последнее выступление Ирины, долгую и нудную лекцию о стилях, о выпадении из общего ансамбля, он резко оборвал словами:
– В нем сидел мой отец, Павел…
После этого разговоры о продаже кресла прекратились.
У кресла было свое, четко определенное место, чуть в сторонке, в углу, рядом с окном. Когда-то над ним висело полотно кисти Шагала. Когда картину сняли и продали, на стене остался желтый прямоугольник, который не поддавался ни одной побелке. Прямоугольник загадочно проступал, как будто картина была частью этой стены, чем-то вроде мха, как след от лишайника, содранного с коры дерева.
В полнолуние, когда все огни в доме погашены, Иван, который никогда эту картину на этом месте не видел, верил, что мог рассмотреть ее.
И сегодня после обеда Иван сидел в бордовом кресле.
Тень Ирины, ловкий паук, прежде чем материализоваться, пробиралась к нему по лицам стен…
– Я разговаривала с теткой. Она тоже хочет, чтобы мы уехали из страны и остановились у нее. Поживем несколько недель в Конфлане, пока не устроимся. Она поможет нам на первых порах. Я знаю, ты не хочешь быть у кого-то на содержании, но ведь другого способа нет. Это невыносимо. Ты читал газеты, знаешь, что после всего нас на самом деле начнут бомбить. Неужели наша сраная жизнь стоит таких страданий?
Иван молчал.
– Скажи хоть что-то. Не молчи.
– С чего это нас будут бомбить, ведь мы же не какое-то там африканское племя?
– Мы балканское племя, и это еще хуже. Им нужна эта страна…
– У них и так все есть. Только нас не хватает, со всеми нашими глупостями и безумием…
– Очнись, Иван! Проблема не в том, что у них все есть или не хватает чего-то и они хотят его отхватить. Их цель – война, или, как наши говорят, военные учения. Проба военной силы, испытание прочности народа. Готовность противника, русских и китайцев, выступить против них. Вот что им надо, и Югославия – отличный полигон для таких дел.
– И выбрали именно нас…
– Ты удивлен?
– Да.
– Послушай. Это идеальный выбор. Они потребуют Косово, а кто посмеет подписаться и сказать – да ладно, вот вам Косово. Кто, блин, посмеет отдать миру сербскую землю? Если бы турок, Иван, был президентом этой гребаной страны, то смог бы, все бы отдал им, и Белград, и Сеняк, и Дединье, но Косово – никогда.
– Проклятие Бранковича…
– Да. Вот видишь? Ты умный мальчик.
– И что?
– Мы станем защищаться, а им только этого и надо. Начнут лупить, бомбы посыплются, головы полетят… Именно это им и надо, Иван. Мы им нужны – люди, готовые за идеи, за прошлое и за святыни погибнуть, все как один.