Это было за рекой. А над рекой, на железнодорожном мосту, тоже шла битва, безмолвная битва за время. По мосту с той стороны проходили и проезжали раненые, а под мостом и над мостом, стиснув зубы, бойцы лейтенанта Кириленко подвешивали к нижним и верхним поясам ферм квадратные пакеты взрывчатки, переплетали их детонирующим шнуром и скрепляли с электрокабелем, который уже был соединен с капсюлем-детонатором, что шел от толового колодца среднего быка к подрывной машинке. Эта небольшая машинка, от искры которой теперь зависела судьба и моста, и бойцов, смирным зверьком лежала на зеленом берегу реки, а возле нее, в окопчике, скрючившись, сидел молоденький русочубый сапер и, округлив глаза, напряженно ждал своего часа: он верил и не верил, что от одного движения его руки взлетит вверх такая громадина.
— Ты только погляди! — остановился возле него пораженный Иван Перепелюк.
— Что это? — испуганно поднялся сапер, которого бросило в дрожь, как от лихорадки.
— Не туда смотришь. Вон!
На том берегу из-за ивняка в заученном строю выходили оседланные кони, но ни одного всадника не было ни на них, ни возле них. Ни одного! Передние кони подошли к речке, остановились, а потом с тихим ржанием ступили в воду — и вплавь. Все они перебрались на этот берег и, позванивая стременами, понуро прошли мимо онемевших подрывников.
Вот и не стало уже всадников — кони пережили их…
По мосту пробежали пехотинцы. Пригибаясь от тяжести плит и стволов, прошли минометчики, проскочило несколько машин, на бешеном лету промчали на конях закопченные артиллеристы, потом прогромыхали броневик и два танка, от одного из них поднималась вверх угарная смолистая полоса огня. А через несколько минут из долины, нагнетая рокот, начали выползать немецкие темно-серые, с раздвоенными крестами танки. Из их вздрагивающих пушек вырывались и гасли снопы огня. За танками, держа на животах автоматы, бежали в землистых, с рожками касках автоматчики.
Побледнев, лейтенант Кириленко скатился с моста на берег, где возле машинки сидел все тот же молоденький сапер. Увидев командира, он одну руку положил на машинку, другой взялся за ключ.
— Подожди!
Вот первые танки рванулись на мост.
— Давай!
Сапер повернул ключ один раз, и второй, и третий, потом с ужасом посмотрел на отверстия зажимов: не выскочили ли из них провода? Нет, не выскочили. И тогда к лейтенанту:
— Где-то осколок перебил кабель! Что делать?!
— Бери машинку — и к платформам!
Как ветром подхватило командира. Не чувствуя онемевшего сердца, он бросился к мосту, навстречу танкам. Пот отчаяния катился с его округлого побелевшего лица. Так по-глупому может погибнуть и его труд, и его взвод. Еще не добежав до первой, изогнутой, словно радуга, фермы, он заметил, как по мосту подползает к среднему быку сержант Василь Мирошник. Пилотка слетела с головы, и ветерок играл копной его кудрей… Увидев в руке бойца тлеющий пеньковый шнур, лейтенант понял все и невольно вздохнул. Но вот вздрогнул боец: гимнастерка его на плече начала пропитываться кровью.
Лейтенант упал на землю и тоже пополз к мосту.
— Товарищ сержант…
— Ничего, ничего, — поднял голову боец, даже улыбнулся и зачем-то показал командиру дымящийся шнур. — Возвращайтесь назад! Я сам… Отводите платформы.
Мирошник дополз до среднего быка, вцепился руками в железо фермы, нашел ногами отверстие толового колодца и осторожно опустился на смертоносный груз, который годами ждал своего часа. Тут боец вырвал уже ненужный электродетонатор, вместо него вставил обрывок бикфорда и, заколебавшись на мгновение, приложил к нему пеньковый шнур. Огненный глазок бикфорда смертью взглянул на хлопца. Он еще услыхал над собой рев и гудение вражеских танков, а со вчерашнего вечера прорвались слова песни: «Зоре моя вечiрняя, зiйди над горою». Вот и не взойдет больше над ним заря — оборвалась в восемнадцать неполных лет…
Блеснули молнии, содрогнулись земля и река, зловеще поднялся вверх средний бык, раздались в стороны железные фермы и настил моста, и только потом неистово прогрохотал взрыв…
На двух платформах, груженных толом, селитрой, глицерином, детонирующими шнурами, поднялись бойцы, сняли пилотки, молча поклонились речке и своему товарищу.
И только один Степочка, уже надев пилотку, не выдержал:
— Вот и возвратился один сыночек…
— Замолчи, гад! — чуть не ударил его Данило.
Степочка смерил его ненавидящим взглядом, хотел сказать что-то язвительное, да передумал и только презрительно буркнул:
— Ох уж эти ученые. Жди от них добра…
IV
То приближаясь к самому пеклу фронта, то выскакивая из его огней и механизированных лапищ, неутомимо нес свою опасную службу взвод лейтенанта Кириленко. Взрывая мосты и станции, железнодорожные пути и телеграфные линии, взвод откатывался от ада войны, чернея от копоти взрывов и боли утрат.
Почернел, постарел за эти дни и Данило Бондаренко. От командования он имел уже две благодарности — первые благодарности за разрушения. Думалось ли когда-нибудь о таком человеку, который жил зелеными всходами, белым цветом и отяжелевшим колосом своей доброй, спокойной земли? А теперь он взрывчаткой вздыбливает, обжигает ее, как кирпич, и несет пережженную пыль не только в волосах, но и в самой душе.
Сегодня тоже довелось…
Утро началось почти так, как начинались все утра этих дней. Где-то в самом небе, отрывая его, от земли, бушевали пушечные громы и молнии, под небом захлебывались от перенапряжения бомбовозы, а тут, за обезлюдевшим, разрушенным полустанком, бойцы колдовали возле громоздкой, сваренной из кусков рельсов петли Червякова. Вот ее, неуклюжую, подвели под разрушенную колею, лейтенант дал знак машинисту, паровоз двинулся — и петля начала с мясом вырывать и разбрасывать по сторонам рельсы, шпалы, костыли. Работа была непосильной для железа: металл, вырывая металл, издавал скрежет и визг, затем петля начинала раскаляться и где-то на двенадцатом — пятнадцатом километре разламывалась. После этого надо было ехать в депо, снова сваривать рельсы и все начинать сначала.
Именно тогда, когда треснула петля, к лейтенанту Кириленко на коне без седла прискакал связист из батальона и подал пакет.
По лицу командира бойцы поняли, что ничего утешительного в том пакете не было.
— По коням! — махнул рукой лейтенант, а сам быстро подошел к запыленному машинисту, который, словно скворец из скворечни, выглядывал из своего оконца.
— В депо? — спросил тот.
— Нет, немного ближе, — показал кружочек на карте. — Гоните как только можно!..
— Есть гнать как только можно! — по-военному ответил машинист, хотя был сугубо штатским человеком.
Степная станция встретила их зеленым шумом молодых осокорей и красным цветом мальвы. Начальник станции, прочитав приказ, побледнел, почему-то скинул картуз и побежал выводить своих подчиненных из помещения станции. А бойцы Кириленко не мешкая стали ее минировать. Потом наступила очередь большого каменного зернохранилища, что стояло за дорогой. По обеим сторонам от нее бежали к блестящим нитям колеи вспышки цветущих мальв, а за колеей, на обсаженной акациями дороге, беспокойно топтались четверо оседланных коней.
Когда Данило со взрывчаткой на плечах вошел в зернохранилище, его поразило отборное золото пшеницы, которое поднималось чуть ли не под самую крышу.
«Вся сортовая», — подумал он и вздохнул, не отваживаясь сбросить на это богатство смертоносный груз.
— Жаль превращать пшеницу в пепел? — тихо спросил лейтенант Кириленко, который тоже вышел из хлеборобского рода.
— Еще как жаль. Я этой пшеницей все поле до самого неба засеял бы.
— А мы до самого неба поднимем дым пожарища. — Лейтенант зачерпнул горсть зерна. — Когда-то в этой пшенице перепелка птенцов выводила… — И горько усмехнулся: — Ох, эти крестьянские горести…
— Прорвались немцы?
— Прорвались… Делайте ямки! — приказал бойцам.
Солдаты руками выгребли в пшенице ямки, поставили в них смертоносные мешки, немного присыпали их и начали соединять детонирующим шнуром. Когда все было готово, лейтенант еще раз с грустью окинул взором горы золотой пшеницы и спросил Данила:
— Подожжешь? Не дрогнет рука?
— Тут и каменная рука дрогнула бы… Но должен поджечь.
— Смотри.
— Лучше было бы не смотреть на такое.
Данило вытянул из кармана обрывок пенькового шнура, зажег, дунул на него и, увязая в пшенице, подошел к тому мешку, к которому была прилажена зажигательная трубка. Поднеси огонь к ней — и весь человеческий труд станет тленом. Никогда в жизни не приходилось ему бросать на ветер хотя бы горсть зерна, а сейчас он предавал огню сотни тысяч пудов… Ох эти крестьянские горести…
Когда из зернохранилища повыскакивали бойцы, Данило поднес огонь к зажигательной трубке и бросился бежать от того обреченного золота, которое уже не порадует землю, человека и птицу. Данила, выбежавшего из темноты, ослепило солнце и цвет мальвы, в глазах задрожали слезы. Но не так понял эти слезы лейтенант Кириленко.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
— Не много ли теперь появится атаманов?.. — Данило в напряжении обернулся к зернохранилищу, с опаской глядя на него. Вот оно стремительно поднялось вверх, на миг застыло, словно остановилось в воздухе, и, окутываясь пылью, начало разваливаться. И только после этого прогремел взрыв. Теперь поднявшийся дым и огонь сразу начал пожирать и отравлять людской труд.
— Вот и все. Ни себе, ни людям, — хмуро сказал лейтенант. — На конях умеешь ездить?
— Почему же не умею?
— Тогда с Ромашовым и Магазанником оставайтесь на станции. — И пошел отдавать приказ, чтобы весь взвод ехал в депо, где теперь расположился батальон.
Когда паровоз, набирая скорость, исчез за кромкой леса, лейтенант велел Ромашову и Магазаннику взобраться на крышу станции и следить за всем, что происходит вокруг. Данила он оставил на перроне, а сам пошел в комнату начальника станции.
Собираясь лезть на крышу, Степочка, отупевший за эти дни то ли от взрывов, то ли от потаенных мыслей, спросил Данила: