Магазанник нехотя выдавил:
— Не хочет петух на чужую свадьбу, да несут…
— Если бы ты был умнее, то я назвал бы тебя дураком, а теперь не знаю, как назвать. А править должен по совести. Знаешь, почему погибла наша империя?
— Нет.
— Потому что ее последний император царствовал без веры, любви и увлечения.
— Ему ни вера, ни надежда, ни любовь не помогли бы, — давясь окороком, сам себе сказал Гавриил Рогиня.
— Вот тип! — брезгливо покосился на него Безбородько. — Сделали этого низкопробного мумиеведа крайсагрономом, а он все недоволен. Тоже с какой-то копотью в голове. — И снова к Магазаннику: — Так вот, еще по полной, а то времени у нас мало, да сядем на мою телегу и помчимся к вашему попу.
— Зачем же нам, грешникам, к попу? — удивился Магазанник. — Замаливать грехи?
— Глупый ты еси. Прикажем попу: пусть он завтра при всей общине отслужит панихиду по погибшим немецким воинам. Потом не где-нибудь, а возле церкви выберем тебя старостой, и снова в церковь — отслужим молебен за спокойствие души нашего пророка. Чтобы все было для не зараженных большевизмом мужиков хитро-мудро, державно и по-божьему.
Лесник выпил имбировку, словно яд, и еще потянулся к бутылке: может, подпоить этих гостей, да и…
— Хватит набрасываться на горилку! Нагостевались, — поднялся из-за стола Безбородько. — Поехали.
И Магазанник заплетающимися ногами пошел за своими новыми правителями. Чтоб их пораспирало от его харчей!
Когда он встал на порог, его плеча осторожно коснулась рука деда Гордия, она и теперь пахла земляникой.
Магазанник вздрогнул:
— Чего вам?.. Хату закройте изнутри.
— Разве теперь о хате, о душе надо думать, — зашептал старик и потянул его в сени. — У тебя же есть ум в голове. Не продавайся выродкам, не поддавайся их наущению. Слышишь?
— Как будто я этого хочу! Тянут насильно, как на аркане, — и тоскливо вздохнул.
— Беги, Семен, от них. Потом будешь каяться, да поздно будет.
Магазанник печально покачал головой:
— И вы, дед, кинулись в политику?
— Какая же это политика? Одна беда. Беги от нее.
— Как же, вы думаете, можно убежать?
— Если нет смелости, то убегай зайцем — и не оглядывайся.
— Уже не те ноги у меня.
— Тогда деньгами откупись. Не пожалей даже проклятого золота. Сыпни им хоть в горло червонцев. Не суй свою голову в чужой котел.
Магазанник снова вздрогнул, а от ворот его окликнул Безбородько.
— Уже зовут.
— Это зовущие на тот свет.
Старый Гордий махнул рукой, вышел из сеней и повернул в леса.
— Дед, а ночевать?
— У тебя и днем страшно, — отозвался из темноты непримиримый голос.
Над лесом уже роились звезды петровок, и им не было никакого дела до людской ничтожности, что когтями хваталась за видимость власти и за чьи-то души. Чьи-то души ему ни к чему. А вот хуторок может пригодиться. Только бы скорее закончилась военная вьюга… Это ж подумать только, какая сила у Гитлера, — даже на Индию нацелился.
Когда Магазанник стукнул воротами, на дубе спросонок каркнул тот ворон, у которого была простуда в голосе и хромота в ногах.
«Чур меня, поганец! Неужели ты и ночью почуял чью-то кровь?»
«Кр!» — ответил на его немой вопрос ворон, по-змеиному зашипел крыльями и пролетел над головами гостей.
«Чтоб ты сдох еще до утра! А не сдохнешь — застрелю».
Они подошли к фаэтону, в фонариках которого слепо горели свечи.
«Словно за упокой души», — полоснул Магазанника суеверный страх.
Не успели рассесться на мягких сиденьях, как решетоликий полицай гикнул, свистнул и кони, мотнув гривами, полетели на проезжую дорогу, по обе стороны которой зашевелилась темень, зашелестели дубы, что держали на своих руках столетия и звезды.
Через час въехали в онемевшее село и, минуя церковь, свернули к жилищу отца Бориса, который уже с полвека был тут попом. Он и крестил, и венчал Магазанника, наверное, раз наступила такая жизнь, и хоронить будет. Лесник с сожалением подумал о ненадежности своей жизни и перекрестился…
XI
Оксана спросонок соскакивает с кровати на земляной пол. Он и трава на нем холодят ноги, а в сон ее, в тело ее гвоздями вбивается таинственный стук. Кто ж это в заполуночную пору? Не черное ли воронье? Такое теперь время. Женщина пугается и стука, и холода, который сковал ее. Что же делать? Что?.. Но кто-то снова стучит в наружную дверь. Растерянная Оксана припадает к постели, будит мужа:
— Сташе, проснись! Слышишь, Сташе? Кто-то стучит к нам. Слышишь?
— Что?.. Это ты, Оксана? — со сна, не раскрывая глаз, улыбается муж, тянется руками к ее голове, к ее волосам, к ее сорочке, от которой всегда пахнет татарской травой, лугом или степью.
Удивительно, но и до сих пор Стаху не верилось, что Оксана его. Потому и хлопотал, как мог, возле нее, стараясь не отпускать жену от себя. Пойдет она в поле, к картошке или льну, а ему уже кажется — пошла за тридевять земель, вот и найдет какую-нибудь причину, чтобы самому притащиться.
— Чего тебе? — и таит улыбку, и сердится: разве ж он не знает, что скажут болтливые женщины?
А он, винясь, пробубнит тихо то ли земле, то ли певучим, с золотыми головками, снопикам льна:
«Вот гляну одним краешком глаза на тебя, на твою красу, и пойду потихоньку к своей работе. Разве ж я виноват, что ты меня словно приворожила? Эге ж, не виноват?»
«Сташе, не дури мне голову, слышишь же, как сзади нас посмеиваются?»
«Неизвестно, кто кому навеки задурил голову», — ответит да и пойдет не спеша. А она еще долго будет смотреть ему вслед, приложив ладони к глазам…
— Сташе, проснись, — уже начинает трясти его плечо, чтобы стряхнуть сон.
— Ты чего? — со сна ничего не может понять муж, перебирая рукой пахучие волны ее волос. Вот жаль только, что в них начинают влетать паутинки «бабьего лета». Давно ли он встречал ее девушкой возле татарского брода. Кому она тогда несла вечерю?.. Э-хе-хе, как быстро пролетели годы…
В каморку вдруг открылась дверь, и послышался перепуганный голос Миколки:
— К нам какой-то человек просится. Прижался к косяку и стучит.
И только теперь Стах подхватывается с постели, тянется всем телом на стук. В дверь снова дятлом застучали чьи-то пальцы. Сна как и не бывало.
— Кто же это, Сташе? Не полиция? — и даже в потемках он видит побледневшее лицо жены.
— Чего ей к нам? — Прислушиваясь, второпях одевается, кладет руку на шелковые кудри Миколки, прижимает его к себе и собирается выйти из каморки.
— Подожди, Сташе, лучше я, — крестом стала на пороге Оксана и не пускает Стаха. — Ты окно открой: может, бежать придется.
— Оксана, — уже улыбается ей, — ты не очень того, пугайся. Это, верно, наши.
— Какие наши? — не сходит она с порога.
— Вот сейчас увидишь. Только не дрожи, — успокаивающе касается ее плеча, на котором повис надломленный стебель травы, так как до поздней осени на Оксаниной постели лежит лесное сено с ромашкой, деревеем, пижмой.
Оксана, веря и не веря, смотрит на Стаха.
— Правда наши?
Стах все еще прислушивается.
— Говорю же тебе. Это условный знак.
— Почему же ты скрывал от меня? — Оксана сторонится и все равно со страхом смотрит на двери сеней, к которым прямо с постели, босой, подходит муж. Теперь всего можно ожидать. Вон и Гримичи сколько пережили, когда полиция приехала за Романом и Василем.
Стах останавливается перед дверью и тихо спрашивает:
— Это вы?
— Я.
И сразу гора сваливается с Оксаниных плеч. Словно выстрел, отдался в ее ушах стук засова, и в сени вошел неизвестный. Стах то ли придерживает, то ли обнимает его, и так они стоят минуту, не говоря ни слова.
— Зиновий Васильевич! — вскрикивает и прикладывает руку к губам Миколка. — Заходите же.
— Сейчас, Миколка, зайду, — хрипло говорит Сагайдак, закрывая двери, и, пошатываясь, направляется к каморке. — О, тут вся семья… Здравствуйте, Оксана, здравствуй, Миколка. Как ты?
— Плохо, Зиновий Васильевич, — опустил голову хлопец. — Кругом плохо.
— От Владимира весточки нет?
— Нет, — вздыхает Оксана. И только сейчас набрасывает на голову платок. — Поехал со своим техникумом, а доехал ли?
— Будем надеяться…
Оксана торопливо, кое-как застилает кровать, одеялом занавешивает единственное окно каморки, в которой теперь почему-то норовит спать муж, зажигает убогий, по теперешнему времени, свет, ибо что говорить об электричестве в селе, когда его и в районе нет. Слабый огонек покачивает тени, освещает чистое золото Миколкиных кудрей, печальное лицо Оксаны, задумчивое Стаха и измученное Сагайдака. Морщины горечи, морщины утрат как-то сразу подсекли его губы, небрежно избороздили высокий лоб.
— Вы, наверное, голодны?
— Голоден, Оксаночка, как волк в лютую зиму, — пытается улыбнуться Сагайдак.
Он снимает фуражку, и три пары глаз изумленно смотрят на него.
— Чего вы? Чего? — с удивлением спрашивает и оглядывается вокруг: что же они увидели такое странное?
— Ничего, ничего, — первой приходит в себя Оксана, хотя в голосе ее еще дрожит печаль.
Зиновий Васильевич растерянно обводит всех взглядом:
— Что с вами, люди добрые? Какая-нибудь беда? Может, мне лучше уйти от вас?
— Нет, нет, дядя! — льнет к его рукаву Миколка. — Побудьте с нами.
— И не подумайте куда-то уходить, — грустно говорит Стах, — а то ведь скоро уже начнет рассветать. Раздевайтесь. А ты, Оксана, иди к печи, если там что-нибудь есть.
— Так что же, наконец, с вами?
— Это не с нами, — не знает, что сказать, Стах. — Это вас вон среди лета снегом занесло.
— Снегом? — не понимает человек и невольно подходит к небольшому зеркалу. В нем тускло заколебалось осунувшееся лицо. Но не оно поражает, а чуприна, в которую так неожиданно вплелась седина. Он провел по ней рукой, однако изморозь не осыпалась — вечной стала. Как видно, не прошел даром тот холод, что бил его на подворье Бойков. Вот и прощай лето — зима сразу упала на голову, верно, для того, чтобы по гроб жизни не забывал тех, кто уже никогда не вернется. Память переносит его к Бойкам, где старость оплакивала молодость и где в гробу лежали те зернышки жита, что пойдут в землю и никогда не взойдут на ней.