Он отгоняет от себя видения, оборачивается к Стаху, Оксане, Миколке и на их печаль отвечает словами старинной песни:
— «Як упала зима бiла, — голiвонька моя бiдна…» Мой отец поседел в шестьдесят с гаком, его сын в сорок… Да если бы только печали, что эта.
— И то правда… На каждую голову рано или поздно приходит своя метель. Подавай, жена, вечерю или завтрак.
Оксана и Миколка вышли из каморки, а Сагайдак стал против своего связного.
— Ты знаешь о нашем горе, о черной измене?
Стах вздрогнул.
— Немного знаю. И колокола по убиенным слыхал в окрестных селах, — прислушался к предрассветной тишине, словно в ней и до сих пор таился похоронный звон. — Беда никогда не ходит одна, — и провел рукой по лбу и глазам.
— Это правда, беда никогда не ходит одна — немало у нее подручных есть.
— На одного уже меньше стало, — намекнул Стах на казнь Кундрика.
— Как Гримичи?
— Позавчера ночью к ним ворвалась полиция, обыскала хату, амбар и клуню, даже в сено из винтовок стреляли. Но, к счастью, Романа и Василя не было дома.
— Догадался шепнуть Лаврину, чтобы хлопцы не наведывались в приселок?
— Сказал, — коротко ответил Стах и вздохнул. — Тетка Олена с горя словно тронутой стала, я сегодня в сумерках видел ее возле ворот. А Яринка приходила ко мне и про вас допытывалась, да я ничего не мог ей сказать. Тогда она обозвала меня бессовестным и злая, как огонь, вылетела из хаты. Такой я ее никогда не видел.
— Чего ей? — забеспокоился Сагайдак.
— С Мирославой Сердюк намерилась идти в партизаны, а близнецы подняли сестру на смех: мол, там только такой болтливой не хватало. И впервые Ярина поссорилась с Романом и Василем, назвала их бестолковыми и расплакалась.
— А о других что-нибудь слыхал?
— Только о Петре Саламахе, — и даже почему-то усмехнулся. — Недаром о нем говорят: если он руки осмолит, то и черта словит… Схватили его полицаи на рассвете в родной хате, а Петро, попрощавшись с женой, только об одном попросил их, чтобы позволили взять с собой четверть горилки. Те обрадовались, рассмеялись, посоветовали еще и закуску прихватить. Вот человек по дороге и начал потихоньку прикладываться к бутыли и словно бы забывать обо всем на свете. Не выдержали полицаи, остановились в лесу позавтракать, еще и Петра подняли на смех, что, мол, нализался натощак, и тоже начали причащаться бесовским зельем. А Петро выждал благоприятный момент, да и улизнул в лес. Только и видели его. Пришлось им за это оплеух в райполиции нахватать. Квасюк на это мастак.
— Где же теперь искать Петра?
— Это же самое он, верно, думает и о вас, кружа по лесам.
— Теперь, Сташе, ко мне на старое место пока не приходи — и его продали.
— Выходит, нет базы?
— Нет, с корнями вырвали. Все, все надо начинать сначала. — Сагайдак помолчал, твердо взглянул на связного. — Может, после этого будешь чураться меня?
Стах сразу нахмурился, сгорбился, собрал морщины на лбу и у переносицы.
— Вы, Зиновий Васильевич, засомневались? Боитесь за меня?
— Не боюсь, человече. Но, может, ты после всего, что случилось у нас и в отряде, растерялся? Может, веру на неверие поменял?
У Стаха беспокойно зашевелились руки, он их сжал до боли, а затем полез за кисетом.
— Почему же молчишь?
— Что мне говорить, если у вас зароились такие мысли? — горечь скрытой обиды прозвучала в голосе Стаха.
— А ты не удивляйся: такое время. Я уже не одного видел растерянного и изверившегося. Потому прямо, как на суде, и спросил.
Стах обиделся:
— К чему разговоры о суде? Разве эта война не суд для каждого? Разве она не разделила все на грешное и праведное? — и замолчал.
Сагайдак понял, что его неосторожное слово ранило душу человека. Как мы часто в суете сует не замечаем этих ран!
— Если я что-то не так сказал, то прости. Но все равно ты должен сказать то, что надо сказать. Говори!
Стах сосредоточенно посмотрел на Сагайдака.
— Тогда скажу, и столько, сколько никогда не говорил. Так слушайте. Я вас тоже спрошу, как на суде, прямо: а кто из нас вот тут, при чужой власти, при сатанинских виселицах, при драконовских приказах, где только и слышишь о расстрелах и смерти, не растерялся? У кого из нас не болит и не плачет душа? Разве ж она знала когда-нибудь такую боль? Но это одно дело, а вера — другое. И если меня сейчас потянут на виселицу с крупповскими блоками, которая уже стоит в нашем селе, если сейчас распнут на гестаповских крюках, — все равно веры моей не распнут, пока я человек, а не требуха. Я могу до поры до времени затаиться, но не покорюсь неволе. Если же вы засомневались во мне, если хотите, чтобы мы пошли с вами вразброд, тогда накормим вас, дадим на дорогу хлеба, дадим самосада — да и бывайте здоровы. А сами тоже начнем думать, куда деваться в эту бешеную годину. Хотя я и мягкий человек, но ни воском, ни глиной не стану в чужих руках, а сам чужие руки буду укорачивать. Вот, к примеру, приехал к нам какой-то вельможный барон и вынюхивает наилучшие земли для своего имения. Так думаете, мы, хотя и растерялись, будем его хлебом-солью встречать? Тогда плохо вы нас знаете. Вот так, Зиновий Васильевич, и не иначе. Одно только и до войны не раз меня обижало: почему некоторые, например, из района, считают — если ты живешь в селе, то уже меньше любишь свою землю, меньше уважаешь революцию и непременно должен быть глупее или непременно с каким-то пережитком? Вот же некоторые, слишком мудрые, назвали нашего украинского хлебороба «хитрым дядькой», еще и радуются, как они умно окрестили его. Не в ту сторону, в какую надо, рос у этих кумовьев ум, так он и черт знает во что может перерасти. Только кому же это, каким радетелям, и для чего необходимо?
— Прости, Сташе, проклятые нервы заговорили, — Зиновий Васильевич обхватил связного руками, поцеловал, а сам себя выругал в мыслях: как мы мало знаем тех, чей огонь годами горит для добрых людей, и как часто хитромудрые советчики бросают тень или подозрение на человека, который молчаливо и верно идет за своим плугом!
— Такой уж я хороший? — удивился, смущенно улыбаясь, Стах.
— Хороший — не то слово! Красавец!
Стах покачал взъерошенной со сна головой:
— Своей матери и я казался красавцем, а вот девушкам — не очень. Так не увольняете меня со службы, за которую буду иметь целых тридцать дней тревог в один месяц?
— Не увольняю, дорогой человек. И каюсь, что о таком заговорил с тобой.
— Может, так оно и надо, — неуверенно сказал Стах, — чтобы потом не было накриво, ведь не одного теперь напугали те мундиры с черепами и скрещенными костями. Да только мертвые черепа и кости, на которые смотреть противно, не одолеют живых людей.
В каморку со сковородкой и хлебом вошла Оксана, а Миколка принес тарелки и ложки. Стах из какого-то закутка достал бочоночек с вишневкой.
— Не попробуем ли этого прошлогоднего зелья? Оно еще в мирное время настаивалось.
— Не стоит, — ответил Зиновий Васильевич.
— Может, и не стоит. Но я сегодня выпил бы, — на что-то намекнул Стах. А на что — Сагайдак догадался. И как у него вырвалось глупое слово о суде?
— Тогда наливай.
Хозяин поднял бочонок и налил вишневки в кувшин, затем разлил в стаканы, чокнулся с женой и гостем.
— За веру, чтоб сгинуло неверие и недоверие!
— За веру!.. — и Сагайдак дружелюбно взглянул на Оксану: — Перепугал тебя, красавица?
Тени пробежали по ее лицу.
— Напугали-таки.
— Что поделаешь? Такое настало время. Да, глядя на тебя, и теперь спросишь: откуда только берется женская красота? Даже опечаленная.
— Ой, не говорите такое…
— Ну, не буду, — и тут вспомнилась ему Ольга и минута прощания с ней возле ворот… Как она там?
Когда Оксана и Миколка вышли из каморки, Стах спросил:
— Где же вас теперь разыскивать, если старое место провалилось?
Сагайдак вздохнул:
— Вот и я думаю над этим. Думок много, а толку пока что мало.
Они помолчали, потянулись к куреву. Погодя Стах посоветовал:
— А что, если вам на какое-то время перебраться на болота? Там в давности и от орды прятались люди. В этом гиблом месте я нашел бы сухие островки, куда прежде на лето прилетали журавли.
— Ты еще помнишь их?
— Помню. Это красивая и осторожная птица.
Сагайдак подумал, вспомнил болота, вспомнил и журавлей еще по двадцатому году, и снова на ум пришла Ольга. Не потому ли, что ее хата стоит неподалеку от болота?
— Что ж, ищи, Сташе, сухие островки. Там, верно, будет хорошее убежище для раненых. А нам надо в лесах искать себе место, чтобы врага бить. Мы не имеем права прятаться в болотах.
— И то правда, — сразу согласился Стах. — Я сегодня пойду с Миколкой на болото.
Зиновий Васильевич забеспокоился:
— Не надо с Миколкой. Иди один.
— А все-таки лучше с Миколкой. Жизнь есть жизнь: не станет меня — дите заменит. И когда задождит, то добраться туда сможет только подросток.
— Не знаю, что и сказать на это.
— Ничего не надо говорить. Миколка тоже собирается биться с фашистами: уже две винтовки с патронами есть.
И в это время из полуоткрытых дверей послышался тихий шепот:
— Уже три, тату. Третья — немецкая.
Стах возмутился:
— Третья!.. Как тебе, сыну, не стыдно подслушивать нас?
Миколка начал оправдываться:
— Тато, я и не думал подслушивать. Я хотел хоть немного побыть с Зиновием Васильевичем… Честное пионерское.
Сагайдак грустно улыбнулся.
— Иди сюда, Миколка. Почему же ты хотел побыть со мной?
Мальчик тихонько, виновато переступил порог и стал возле него.
— Я думал, Зиновий Васильевич, спросить вас: не понадобятся ли мои винтовки?
— Понадобятся, сынок, еще как понадобятся. — Военком положил руку на Миколкину кудрявую голову и загрустил. Никому бы не знать этих войн! Да не минуют они ни старых, ни малых. — Сагайдак протянул руку Стаху: — А теперь прощайте.
— Куда же вы? — с тревогой спросил Стах.
— Искать своих да что-то делать.