– К сожалению, тут дело очень серьезное, – сказал грубый. – Два трупа, это не шутка.
– Два? – Тоха как будто удивился.
– Илья Дмитриевич Пахомов скончался в карете «Скорой помощи», – ответил капитан. – Выстрел в голову даже из травматического оружия с такого расстояния очень опасен. Да еще, как оказалось, в его крови нашли большую дозу какого-то наркотика, что не добавило ему здоровья. А вот Эдуард Владимирович Самойлов еще сутки пролежал в коме. Хотя там тоже понятно было, что его не спасти. Травмы, не совместимые с жизнью, как говорится. Но самое страшное, что все это сделала маленькая хрупкая девушка.
– Да-а уж, – протянул Тоха. – Вы не поверите, на что иной раз способны вот такие маленькие и хрупкие девушки.
– А как вам-то удалось уцелеть? – спросил капитан.
– Уметь общаться с такими людьми – моя работа, – произнес Тоха. – Плюс ко всему индивидуальные средства защиты еще никто не отменял.
– Ну, хорошо, – сказал капитан, – как только появится возможность поговорить с ней, позвоните мне.
– Обязательно, товарищ капитан, – было понятно, что Антон Николаевич улыбается. – Я как раз хочу посмотреть на ее состояние. К сожалению, вас сейчас пустить к пациенту не могу.
– Понимаю, – сказал грубый голос. – До свидания.
– До свидания, – попрощался Тоха.
Василиса слышала, как звякнули ключи, как щелкнул замок, как скрипнула дверь. Несколько уверенных шагов, и над ней появилось улыбающееся лицо Антона Николаевича. Он теперь был в белом халате, аккуратно причесан и слегка небрит.
Глава LI
– Привет! – говорю я Василисе, такой беззащитной и беспомощной.
Она начинает биться в своих путах и мычать, силясь что-то сказать.
– Кричать бесполезно, – говорю я. – Здесь к этому все привыкли. Привыкли к крикам, стонам, ударам головой о стену, ко многому другому. А также привыкли к различным теориям про заговоры, про реинкарнации душ. Кто-то даже утверждал, что одна из медсестер – ведьма, а главврач на самом деле – сам Сатана. Поэтому, мне кажется, твоя теория, что я ужасный кровавый маньяк, не будет воспринята должным образом. Хотя ты-то, в первую очередь, и не права. Я не ужасный кровавый маньяк.
Резким движением срываю широкий металлизированный скотч с губ Василисы. Она некоторое время молча смотрит на меня.
– Чего ты хочешь? – говорит Василиса.
– Справедливости, – отвечаю я, присаживаясь на стул рядом с кроватью. – Я хочу справедливости.
– Кто ты на самом деле? – спрашивает она.
– Вы меня много раз видели, – отвечаю я, – но ни один из вас меня не вспомнил? Ни один из вас не узнал меня, хотя вы мне причинили столько боли, сколько я вам со всем своим умением, увы, не смог. Не помнишь? Правильно! Разве можно высоким придворным замечать всякую чернь. Разве можно альфа-людям обращать внимание на всяческий мусор. Два молчаливых, мрачных и загадочных брата Самойловых, прекрасная королева двора Юлия и ее сестра Василиса – обе Прекрасные, бесстрашный рыцарь Илья Пахомов и многие другие действующие лица. Драма, достойная Шекспира! Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои… А на самом деле это просто вымуштрованные солдафоном придурки с ежедневно подавляемыми сексуальными желаниями, малолетняя шлюха и ее эмоционально зависимая сестрица, склонный к насилию шизик, постоянно избиваемый отцом-алкашом и вымещающий свою злобу в уличных драках… Все вы – несдержанный, разбалованный выводок мерзких животных.
Василиса смотрит на меня удивленно, словно я несу какую-то ахинею.
– Ты помнишь мальчика, который постоянно крутился возле вас, который постоянно пытался поговорить с тобой после так называемого «отъезда» твоей сестры? – спрашиваю я. – Который не обращал внимания на твои злобные выпады до тех пор, пока ты не разбила ему лицо, а потом не запустила вслед обломком доски.
Помнишь мальчика, который не сдержал слез, за что ты зло высмеяла его у всех на глазах? За что? За то, что он хотел помочь тебе?
За то, что я хотел помочь тебе?
Ты очень нравилась этому мальчику, и раз за разом он прощал тебе твои выходки. Я снова и снова пытался открыть тебе самую главную тайну, которой я обладал, а ты…
– Я помню, – говорит Василиса, но я вижу, что она лжет. Лжет, как и все. – Правда помню.
– А мне уже все равно, – отвечаю я. – Тому мальчику уже все равно. Его просто нет. Он очень рано умер. Это самая первая смерть из многих, что сейчас на моей совести. Я убил этого мальчика. Задушил, заморил голодом, вырезал из себя по частям. Душа, плакавшая над раздавленным жуком, мертвым голубем, бездомным котенком, умерла. Душа, любившая несчастную девочку, умерла.
– Антон… – начинает Василиса.
– А знаешь, что этому предшествовало? – перебиваю я. Мне хочется сделать ей больно. Но не физически, а морально. – Все началось с того, что я собственными глазами видел, что сделал Эдуард с твоей Юлей. Представляешь? Все! С самого начала! До самого конца!
Я просто случайно оказался не в том месте не в то время. Только и всего!
Меня воспитывали в уважении к любой форме жизни. Говорили, чтобы я не обижал собачек, уточек, кошечек, а тут такое…
Помнишь, я писал тебе об одной ужасной вещи, произошедшей со мной в детстве? Это как раз и было убийство твоей сестры. Жуткое убийство. Кровь! Везде кровь и ошметки мозгов, осколки костей… Жуть!
Я подумал, что если мир после такого не изменился, небеса не рухнули на землю, огонь не поднялся из глубин океанов… Если никто не понес ответственности, значит, так оно и должно быть.
Все в пределах нормы. Ведь что такое норма? Это всего лишь мнение большинства. Если в обществе принято есть сердце поверженного врага, то отказавшийся делать это будет ненормален.
Глаза Василисы широко распахнулись, она не мигая уставилась на меня.
– Да, – я кивнул. – Я все видел и долгое время мучился этим. Переживал, не спал ночами, потому что мне снились кошмары.
Почему я никому не рассказал о том, что видел? Сначала боялся, потом как-то свыкся, а потом мне даже начало нравиться то, что ты, Василиса, страдаешь от незнания и неизвестности, Дмитрий – от увиденного, а Эдуард от содеянного и позабытого.
Это я заставлял вас страдать. Одно мое слово прервало бы этот порочный круг, но я этого уже не хотел. Мы все были связаны. И это все было создано только одной смертью. Только одной человеческой смертью! Практически вся верхушка благородных господ превратилась в жалких сопляков из-за одного-единственного трупа.
Тут я понял цену человеческой смерти. Почему одна человеческая смерть стоит много больше смертей других существ? За мешок топимых, задыхающихся в темноте под водой котят тебя не посадят в клетку. За выстрел в бездомную собаку посреди улицы тебя не заклеймят смертельным грехом. А за никчемного человечишку могут пожизненно лишить свободы.
Уже сама по себе смерть человека – грозное оружие. Сколько же можно сделать несколькими смертями? Свергнуть власть, прийти к власти, заставить всех говорить, заставить всех молчать, рушить города, строить города, подвигнуть человечество к развитию, склонить к деградации.
С помощью смерти можно совершить многое. Именно поэтому многие в данный момент мертвы. Многие, кроме тебя. Ты в ближайшее время не умрешь. Я просто оставлю тебя здесь навсегда.
Глаза Василисы распахнулись еще шире. Некоторое время мы просто молчали.
– Ты будешь держать меня здесь, как профессора Рэма Эрстмана? – наконец спросила она.
– Типа того, – отвечаю я. – Я не мог его убить сразу. У Эрстмана просто было то, что мне нужно. Он был лечащим врачом Эдуарда и Дмитрия Самойловых. А мне, как только что закончившему медицинский университет, не отдали бы такой сложный случай просто потому, что старик захлебнулся бы в ванне. Даже невзирая на факт, что я был лучшим его учеником.
Ну что же… Одно убийство связало четырех человек, так, может быть, парочка убийств свяжут одного? Пришлось играть. Пришлось фантазировать. Пришлось изобретать серийных убийц, которые начали терроризировать город.
Это был феерический спектакль. Естественно, никто до определенного времени не догадался, что это был всего лишь один-единственный человек, ведь и поведение, и внутренние потребности у них были разные.
Больше всего мне нравился «Судья». Он реально позволял мне раскрыться. Плюс ко всему можно было почерпнуть много нового о различных видах казней. К убийству, предположим, ведьмы нужно же было готовиться. Читать об инквизиции, обрядах, заклинаниях и так далее.
Но самое главное – ощущение правого дела. Я ведь действительно делал этот мир лучше. Все эти гадалки-шарлатанки, проститутки, наркоманы, гомосексуалисты действительно были бы казнены буквально пару сотен лет назад. Тогда это было приемлемо, тогда это было нормой. Так почему же это неприемлемо сегодня?
«Измайловский влюбленный» меня просто бесил. Нет абсолютно никакого удовольствия совокупляться с неподвижным и ничем тебе не отвечающим женским телом. Это были практически секс-куклы. Живые секс-куклы. Однако и в этом был какой-то свой мазохистский кайф.
«Ювелир» – это вообще полный псих, но удовлетворяющий человеческую потребность в коллекционировании и жажде наживы. Человеческую, но не мою. Все украшения жертв сейчас зарыты в Сокольниках в Ляминском проезде на глубину буквально десяти сантиметров. В идеале скоро их должны будут найти. Должны и найдут! Но это в итоге ничего не даст, так как все эти важные улики кто-нибудь, снедаемый корыстью, присвоит себе. И одна за другой все эти улики будут растасканы по ломбардам, подругам, любовницам.
И вот все эти три «монстра», постоянно посылая записки, сообщения, угрозы, раскаяния и откровения Рэму Константиновичу, довели профессора Эрстмана до смирительной рубашки. Чему, конечно, поспособствовал и я, начинающий врач-психиатр, ученик вышеобозначенного профессора. Он потом, конечно же, догадался обо всем и, насколько я понял, даже пытался рассказать об этом. Но в это время к нему уже относились как к пациенту. А Дмитрий и Эдуард были всецело мои.