Я улыбнулся и продолжил:
– Эрстман жил под полным моим контролем. Я не хотел его убивать. Это был простодушный честный старикан.
Он, конечно, пытался связаться с кем-нибудь из внешнего мира, так или иначе попавшим в клинику, но эти попытки мною жестко пресекались. Чтобы он слегка успокоился, да и просто ради смеха, я решил познакомить вас и пригласил в клинику тебя, чтобы выполнить кое-какую работу. Фото для книги некоего неизвестного тебе писателя. «Сирены»! Интригующее название для книжки про психушку…
Жалко, что такой книги нет! Было бы забавно.
Вот и ты так же быстро попалась на крючок. Ваша переписка с Эрстманом… Она давала ложную надежду моему наставнику и отвлекала твои мысли от того, что в действительности происходило вокруг тебя. Сбивала со следа.
Но вот когда Эрстман попросил о встрече с «племянницей», в роли которой должна была быть ты, тут пришлось все резко оборвать.
– Зачем тебе были нужны Эдуард и Дмитрий? – Василиса посмотрела на ремни, которыми была привязана к кровати.
– Чтобы убить их, – говорю я, не сдерживаюсь и провожу большим пальцем правой руки по щеке Василисы. – Чтобы убить именно так, как я хотел. Убить, не прикоснувшись ни к одному из них.
Кстати, никто из братьев очень долго не хотел рассказывать о том, что произошло в котловане. Ни одному врачу, ни одному следователю – никому не удалось вытащить из них это воспоминание. Никому, кроме меня. Ведь я видел все собственными глазами.
У Эдуарда были крепко вправлены мозги, поэтому его я оставил на потом. А вот из Дмитрия мне все же удалось вытянуть правду.
Тут я все обдумал и знал, как буду действовать дальше. Я заставил Диму мучиться, уговаривая ничего никому не рассказывать, чтобы не навредить брату.
Потом, как в поварской книге, постепенно доводим чувство вины до кипения, и вот он уже сам просит подсказать ему способ легко уйти из жизни. Понимаешь? Он сам! Я могу заставить человека исчезнуть, не прибегая к ножу или топору.
Итак, Дима просит о смерти, и я соглашаюсь, но, естественно, только с засекреченного номера, под каким-то псевдонимом, через какой-нибудь мессенджер. Я же не могу рисковать своим положением, своей карьерой и прочим. Дима принимает и делает все как нужно.
Знаешь, какой псевдоним я выбрал?
Василиса замотала головой из стороны в сторону.
– Даниель Гевиссен, – говорю я. – Знаешь почему?
Василиса снова мотает головой. Хочется ее придушить.
– В переводе Даниель означает «Бог мой судья», или «божественный», или «справедливый человек». А Гевиссен в переводе с немецкого – совесть.
Но ничего не кольнуло у Эдуарда в голове, как, впрочем, сейчас и у тебя. Я это знал, поэтому приготовил более доступную цепочку. Я записал на ноутбук Дмитрия специальную подборку статей и еще кое-какую информацию для Эдуарда. Как я и ожидал, она сыграла свою роль. Эдуард сложил два и два. Пара дней напряженной мысли, небольшая помощь Даниеля – и вот на сцену выходит… барабанная дробь… Илья Пахомов.
Я опять не выдерживаю и провожу большим пальцем по губам Василисы. Мне хочется засунуть палец глубоко ей в рот, но я сдерживаюсь.
– Хотя на самом деле, – продолжаю я, – Илья был с нами еще раньше, хотя я этого не планировал. Это вы сами. Илья был с нами с того момента, как вы тра… м-м-м… скажем так… познали друг друга в мужском туалете бара «Black Ocean».
В глазах Василисы что-то вспыхнуло. Оно читалось то ли как смущение, то ли как вызов.
– Собственник бара – один из моих знакомых, – говорю я. – Он мне должен за большую услугу, и иногда я действительно изображаю там бармена. Это мое хобби. Я так расслабляюсь. Я бармен. Я психиатр. Я слушаю людей. Мне интересны их проблемы. Слушая других, я не слушаю себя.
На минуту я задумываюсь о том, какая из услышанных мной историй может показаться Василисе наиболее интересной, но потом решаю не сбиваться с намеченных тем.
– Я многое точно спланировал, – говорю я. – Но не думал, что вы облюбуете это заведение и выберете его местом своих…
Кулаки непроизвольно сжимаются, но я уговариваю себя успокоиться.
– Но вот, черт возьми, вас с Ильей я не планировал, – говорю я. – Это было новостью. Это было обидно. Словно бы ты изменила мне. Я сначала хотел сжечь вас в обнимку где-нибудь за городом, но потом передумал. Раз уж так совпало…
– А что тебе сделал Илья? – неожиданно спросила Василиса.
«Она что-то чувствует к нему? Да или нет? Не могу определить».
– Он просто мудак, – отвечаю я. – Склонный к насилию мудак, который самоутверждался в детстве за счет физической расправы над другими. Маленькая, выдрессированная обстоятельствами мразь. И друзья у него – под стать. Чуть не испортили все, пересчитав Эдуарду кости.
Роль Ильи – роль козла отпущения. Кто-то должен был взять на себя всю эту резню. Все это мясо. Так почему бы этого не сделать Илье. Скоро в Пахомове опознают «Пластического хирурга», обнаружив у него дома мои фотографии.
Кстати, ты в курсе, что Илья на самом деле не так прост? Он убил собственного папашу, каким-то образом перекрыв ему доступ кислорода.
Да! Ильюха не так прост! Я поднимал документы. Там только дурак не поймет, почему здоровый мужик внезапно задохнулся во сне. Но ментам в девяностые и так хватало проблем, а пьяненькому голодному врачу «Скорой помощи», видимо, вообще все было параллельно. Я знаю. Я видел, как тело папаши грузили в машину. Я видел глаза Ильи, наблюдающего за погрузкой. В тот момент он был похож на Эдуарда, заносящего свой кирпич над телом Юлии в котловане.
– Значит, ты… – начала Василиса.
– Я просто свел вас вместе, – перебил я. – Посадил в одну банку, и вы, как пауки, сожрали друг друга. Вы же привыкли тра… тр… трахать и жрать подобных себе.
– Ты убил столько невинных людей только ради нас? – спросила Василиса, окинув взглядом палату.
– Опять вы слишком много о себе думаете, – отвечаю я. – Во-первых, все мои.. э-э… Да к черту! Все они далеко не невинные люди. Я знаю. Каждый из них совершил хоть что-то отвратительное. Каждый сделал что-то отвратительное, по крайней мере, лично мне. Все эти люди – негативные персонажи моей жизни, которых я по тем или иным причинам не могу забыть. И я нашел свой способ их забывать. Забывать их гадости и их подлости. Нет человека – нет проблемы.
У меня звонит телефон. Звука нет, только вибрация. Такие правила клиники. Ко мне пришел очередной пациент. Я встаю со стула.
– Сейчас мне нужно идти, – говорю я, снова не выдерживаю и правой рукой на несколько секунд сжимаю горло Василисе. Она начинает задыхаться. – Но я обязательно вернусь к тебе. Если будешь хорошо себя вести, то я, может быть, даже развяжу тебя. Не советую долго сопротивляться, ведь твое лечение может занять годы.
Василиса молча смотрит на меня, и я почему-то не могу прочитать в ее глазах, что она сейчас чувствует. Ну что же… У нас много времени. Я отпускаю горло, поворачиваюсь спиной и выхожу из палаты, закрывая за собой дверь.
Все-таки странно, что эти люди постоянно видели перед собой мое лицо на протяжении многих лет и никто из них не вспомнил меня. Никто не вспомнил маленького мальчика из их же собственного двора. Мальчика, которого они не раз шпыняли, каждый по-своему. Они не узнали меня. Они были слишком заняты.
Ну конечно! Они были оглушены своими проблемами! Каждый из них пытался убить в себе своего собственного монстра. Они были очарованы красивыми песнями сказочных сирен. Песни эти были разные.
Кому-то сирены пели о прощении, ведь убийство отца было ради блага. Если бы Илья не сделал этого, то что стало бы с матерью, что стало бы с семьей, что стало… Прости меня, Илья, но ты ошибаешься. То, что ты сделал, было не ради блага матери. Это было для твоего собственного комфорта. Для твоего собственного удовольствия.
Кому-то сирены пели о любви и понимании, которых так не хватает на Земле, ведь без любви и понимания можно стать последней эгоцентричной сукой. Ты и стала такой сукой, Василиса, все внимание которой сосредоточено только на ней самой. Которую охраняет гипертрофированный внутренний голос и лавина, стершая в порошок моральные устои, уничтожившая чувство самосохранения, понятие о целомудрии и примитивные добрые человеческие чувства. Но ты такой стала не из-за потери сестры, а сама по себе. Рано или поздно это случилось бы и без смерти Юлии.
Кого-то сирены просто усыпляли, не давая вспомнить, как он куском кирпича буквально размазал по земле чувства, к которым не был готов. Ты не был к ним готов, Эдуард. Чем они сильнее, тем больнее видеть, что губы, которые ты любил и которые улыбались тебе, просто инструмент удовлетворения чужой похоти, глаза, в которых ты бы завещал себя похоронить, покорно смотрят на другого, а те места, которые у тебя вызывают трепет, используются как коврик для ног у входа в общественный туалет. Это очень больно, Эдуард, я знаю. Но я пережил, и ты пережил бы.
Конечно, они не помнили меня… Каждый из них был занят, пытаясь убить в себе своего собственного монстра под прекрасные песни сирен. А я искренне любил своего и не слушал этих песен.