Что многие лета боролись за вольность русскую,
О тех, что не берегли ничего,
Даже жизни своей…»
И выступал вперед новый деревянный лист и пел голос предка, Руслану о том, как осевшие на своих землях русичи, защищали ее из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, а кругом земли русской кружило зло, кружили дасуни, демоны и наползали на нее, точно саранча, все пожирающие и извращающие народы, там были племена готов, ромеев, гуннов, греков, варяг. И с деревянных листьев книги, внезапно потекли крупные капли крови, они стали проступать из букв, и, стекая по деревянной ее поверхности, принялись капать на сцену, наполняя ее кровью погибших прародителей, ибо издревле «руки наши утруждены не от плуга, а от тяжелых мечей», — пел предок. Потому как выше жизни своей ставили славяне — Славу и Волю, Землю и Богов! А кровь предков, пролитая за славу и волю, за землю и Богов, уже переполнила сцену и двумя тонкими ручейками сочилась с нее и капала прямо в голубо-белый кисель, что парил возле подмостков. И видел Руслан, как голубо-белый дым, стал постепенно менять цвет и превращаться в бледно-красноватый.
Лист, залитый кровавыми слезами отступил назад, а на смену ему вышел другой, он был наполовину обломанным, с обрезанными, словно ножом краями, и предок человека, голосом полным дрожащего торжества, запел, желая каждым словом, каждым вздохом оправдать веру предков, желая поведать ему Руслану, что Боги Света никогда не брали в подношения жизни: ни людские, ни животных, ни птиц, ни рыб. Жертвовали Богам русичи лишь от труда своего и приносили они в дар лишь плоды, цветы, зерна, питную сурью, мед. А греки и варяги, кои и убивали и приносили своим Богам людские жертвы, сказывали про русичей, что они — людоеды… но то была ложь…потому, как славяне имели иные обычаи: «… тот же, кто хочет победить другого, — пел голос предка, — говорит о нем злое, и тот глупец, кто не борется с этим, потому что и другие это начнут говорить…» И видел Руслан, как по листу, сломанному злобной рукой или ногой, прямо из букв, потекли крупные, стеклянные слезы. Они также, как до этого кровь, стекали с листа на сцену, и, наполняя ее своей прозрачной чистотой, смешивались с кровью вольных предков, что еще была на подмостках. И чувствовал человек, что внутри него заплакала его душа, такими же серебристыми слезами, смывая с себя всю черноту и злобу, и понимал теперь он, как возникла и от кого пришла та злобная ложь, исковеркавшая ведическую веру… все от тех же греков и варяг. Слезы, падающие с листка окрасились в розоватый цвет, и этот розоватый ручеек скатился вниз с подмостков, будто маленький водопад, туда… вниз… в бледно-красноватое марево.
Дым стал густеть, подниматься снизу, наступать с боков на сцену, и мужчина увидел ступивший вперед последний лист деревянной книги, и услышал затихающий, угасающий, умирающий голос предка, допевшего слова сказа:
«А этот Аскольд приносил жертвы чужим Богам,
А не Богам нашим,
Как было заведено отцами нашими —
И не должно быть по-иному!
А греки хотят нас окрестить,
Чтобы мы забыли Богов наших и так обратились к ним,
Чтобы стричь с нас дань,
Подобным пастырям, стекающемся в Скифию.»
Красноватый дым стал сгущаться, он стал плотнеть, и вот уже пропала сцена, исчезло препятствие, отделяющее Руслана от театральных подмостков, а вокруг опять появилось плотное кисельное молоко. Хотя теперь это было уже не молоко, потому как кисель был не белого цвета, а розоватого, но вязкость его, густая клейкасть, снова сковывала дыхание, отчего пришлось дышать не носом, а ртом. Еще мгновение и кисель заполнил не только булькающие легкие, но и весь рот… и нет сил, нет никакой мочи избавиться от этой тягучей, липкой массы… и нет сил, нет никакой мочи сомкнуть губы, закрыть рот, вздохнуть.
Внезапно позади человека, что-то негромко дзинькнуло, послышались тихие шаркающие шаги так, будто поспешно подходили сзади. Руслан порывисто развернулся, но густота красноватого киселя не давала возможности разглядеть того, кто кружил рядом, подзинькивая и шаркая. А то, что он именно кружил было понятным, потому как стоило человеку повернуть корпус тела и голову назад, как дзинь и шарканье послышалось с правого бока, затем с левого… Завертев головой, пытаясь рассмотреть в красноватом киселе своего врага, Руслан неожиданно, увидел возникшего или вышедшего из киселя, прямо перед собой, Босоркуна, в своем сером длинном, чуток колыхающемся одеянии. Дымок подле демона был пурпурного цвета и менее густой так, что задыхающийся Руслан смог выплюнуть переполнивший рот кисель и глубоко вздохнуть. И немедля очи демона, вспыхнули тем же пурпурным светом, окружавшим его, уголки губ изогнулись, и он резко подняв правую руку, где тонкими усиками к указательному пальцу был прикреплен крючок, направил ее на человека. Рука, палец и крючок вздрогнули, и черная загнутая поверхность крючка прижалась прямо к груди Руслана, чуть пониже висящего на тонкой, золотой цепочке крыжа.
«Хмы!» — издал Босоркун, не сводя горящего взгляда с лица человека, а тот наклонил голову и посмотрел сначала на черный крючок, потом на крыж, каковой был почему-то не золотым, а тоже черным.
Руслан еще долю секунды смотрел на крыж, затем перевел взгляд с него и глянул в очи демона, да увидел в их пурпурном сиянии вспыхивающие белые блики огня. И тогда он поднял руку схватил пальцами этот знак яремника, невольника, крепостного, угнетенного… этот крыж и, что есть мочи рванул с себя… А когда крыж, разорвав цепочку, оказался в его ладони, человек-русич протянул его к лицу демона, и, ощутив исходящее от Босоркуна, леденящее зло и холод, пропел, так как до этого пели деревянные листы «Велесовой книги»:
«От утра до утра мы видели зло, которое творилось на Руси,
И ждали, когда придет добро.
А оно не придет никогда, если мы силы свои не сплотим
И не дойдет до нас одна мысль, которую глаголет нам глас праотцов.
Внимайте ему — и потому ничего другого не делайте!
И тогда пойдем мы в степи наши бороться за жизнь нашу,
Ибо мы — воины княжеские,
А не скоты бессловесные которые не ведают (что творят).»
— Ты в моей власти, — захрипел Босоркун и услышал Руслан в том голосе острую, шипящую ненависть.
— Нет! Нет! Нет! — громко и торжественно сказал русич, не сводя глаз с лица демона.
Он все еще держал крыж на ладони и внезапно увидел, как на его черной поверхности, выступили кроваво-красные бусинки крови, и тогда он швырнул этот черно-кровавый источник духовного закабаления в лицо демона. И в тот же миг громко дзинькнув, оторвались усики от крючка и он, медленно переворачиваясь, завертевшись, точно в замедленной съемке, полетел вниз в пурпурный дым, упав наверно к ногам Босоркуна. Половинки нароста на пальце демона сомкнулись, поглотив усики, а крыж брошенный человеком не долетев до лица Босоркуна, упал вслед за крючком так, будто был связан с ним невидимой нитью. И Руслан почувствовал внутри себя не бывалую, силу и мощь и громко, громко пропел песню, которую услышал только, что, а запомнил на века:
«Как умрешь,
Ко Сварожьим лугам отойдешь,
И слово Перуницы там обретешь:
То не кто иной — русский воин,
Вовсе он не варяг, не грек,
Он славянского славного рода,
Он пришел сюда, воспевая
Мать вашу,
Сва Матерь нашу, —
На твои луга
О, великий Сварог!»
— Это точно, — тихо, тихо шепнул Босоркун и отступил назад. — Скоро, скоро к Сварожьим уйдешь ты лугам… верно поет твоя голубая, признавшая веру и Богов, отрекшаяся от лжи и черноты, душа.
И почудилась русичу, в словах демона, страшная, затаенная угроза так, что на миг тяжело ему за дышалось, и внутри содрогнулись одновременно: плотское — сердце и бестелесная — душа, и словно надавило сердце своей огромной кровавой массой на хрупкую голубоватую душу. Но миг прошел и Руслан, глубоко вздохнув, посмотрел на отступающего назад и утопающего в пурпурном дыме демона, и узрел, как лицо его исказила злобная ухмылка, да послышался громкий дребезжащий смех, вроде как кто-то, неумелой рукой, враз провел по плохо натянутым струнам гитары. Еще доли секунд блистали пурпурно-кровавые глаза Босоркуна и слышался смех, потом внезапно все смолкло и пропало…. а глаза, тело, голову, руки, ноги, мозг и душу русича поглотил теплый, желтоватый туман.
Глава восьмая
В очередной раз, пробудившись и открыв очи, Руслан долго смотрел на прислонившуюся к спинке кресла гитару, которая делала вид, что ночью нигде не бывала и ничего не видела, однако накрученная на голове челка-струна явственно свидетельствовала об ином. И не только гитара, но и вся комната, скрывала пережитые мужчиной ночные события, потому что кресла стояли на своих прежних местах, полки висели на стене, а в них аккуратнейшим образом были расставлены книги. Да и на стене не просматривалось не только кого бы то ни было проема, но даже разрыва или царапины на обоях. Все… все было возвращено в исходное состояние, все за исключением челки и небольшого ожога на верхней губе… да и еще, затаенного в Руслане испуга… Там где-то в глубине его бессмертного духовного существа от угрозы Босоркуна, возник и затаился маленький, похожий на детский кулачок страх… страх за свою жизнь… страх, что вскоре придется ему уйти в Сварожьи луга, а проще говоря умереть…
Умереть… О! если бы это угрозу… это обещание услышал он несколько дней назад… как бы он ему обрадовался, как бы он возликовал… Наконец-то он сможет прекратить эти душевные муки и умереть… Но теперь, когда Руслан познал истинную веру, и сущих Богов, когда он узнал ложное учение в Исшу, когда он увидел создание галактики, смерть Яви и возрождение жизни… он так изменился…. И в первую очередь, изменилась вся его духовная сущность, он словно проснулся и от страшных пережитых событий, и от лжи которая окружала его народ, его землю. А проснувшись, он глотнул свежего воздуха и захотел жить… Жить, чтобы жизнью своей опровергнуть рассуждения Босоркуна, что души людские все во власти Чернобога. Чтобы жизнью своей и борьбой продлить существование Яви и земных людей, и помочь русичам, славянам, да и всем другим народам прозреть, познав истину… И так теперь захотелось ему жить и видеть это голубое небо, это живое, теплое светило Солнце, чувствовать запыленный, загазованный воздух, дорогого сердцу, города, в котором он родился, жил, учился. Города, где его маленького мальчика во Дворце пионеров торжественно принимали в октябрята, и старшие ребята застегнули на синем пиджачке, красную звездочку с изображением маленького Ульянова. А пару лет спустя на центральной площади, которая раньше носила имя Ленина, его принимали в пионеры, и где он, и такие же как он, мальчики и девочки, торжественно приносили клятву своей великой стране… Руслан любил этот город с покоробленным асфальтом, с мертвыми, многоэтажными домами-уродцами, вытеснившими своей бетонной массой и конструкцией, своим ростом, маленькие, двухэтажные домики, утопающие в зелени карагачей и дубов. Он любил этих людей, и тех, что жили около него и настойчиво лезли в