Руслан вышел из кухни в прихожку, снял с вешалки куртку и быстро одевшись, да обувшись, открыл двери, и негромко беседуя сам с собой, вышел из квартиры.
Но не успела за ним закрыться дверь, как из кухни послышался тихий, дребезжащий смех: «Хму… хму… хму…», — смеялся кот, вылизывая своим розовым, шершавым языком миску. Он поднял голову глянул на дверной проем, выпучив вперед свои и без того огромные, желтые глазищи и растопырив лапы, впившись передними когтями в линолиум, потянулся всем телом, да негромким голосом заметил: «Думаю дуралей, надо было тебе сказать не до вечера, а прощай… хму… потому, что до Сашки Гаврилова, ты точно не дойдешь и поведать ему ничегошеньки не сможешь. Так как в планы то, Босоркуна совсем не входит…хму… хму… рассказики твои…хму… хму… Нет, ну! в самом деле, это ж надо быть таким глухим дуралеем, всю дорогу я ему тугодуму бестолковому намекал, а он так и не понял… хму… хму…. Глуп, как пуп, как пень, как пробка… Или говоря современным языком тупой лузер… хму… хму… хму…»
Однако к счастью или несчастью, неизвестно… Руслан ни слышал, ни смеха кота, ни его гадких слов. И замкнув входную дверь, он торопливо спускался по лестнице, потому что спешил на троллейбус. В его душе правил свет и царил покой, на лице мелькала улыбка, он с нежностью вспоминал свою жену, родителей, и с той же нежностью видел перед глазами улыбку ДажьБога. Открыв тяжелую, металлическую дверь подъезда, оберегающую и ограждающую ее жителей от посторонних, русич вышел на белый свет, и упругим, слегка подпрыгивающим шагом направился сквозь двор по тротуару к проезжей части, по которой вправо и влево, туда и обратно, носились легковые автомобили, автобусы, маршрутки, троллейбусы и грузовые машины. Руслан поравнялся с проезжей частью и двинул свою поступь по тротуару к перекрестку. Навстречу ему… обгоняя его… шли люди с озабоченными, нахмуренными, недовольными лицами… люди… Это были люди его Яви, на самом деле, очень близкие и дорогие ему, связанные с ним кровью и доблестью предков… люди которых он любил, глядя на которых улыбался.
Подойдя к перекрестку, Руслан остановился, ожидая, когда загорится на панели светофора зеленый свет. Светофор ярко моргнул красным, желтым глазом, а после засветился зеленым светом, разрешающим движение пешеходу. Русич ступил на белую, потертую шинами и смытую дождями полоску зебры, и пошел на противоположную сторону дороги. Он шел, глубоко вдыхая утренний воздух, чувствуя в нем какую-то тихую благодать. Теплые, широкие, солнечные лучи ласково гладили его по лицу, оставляя на коже нежные поцелуи весны. Руслан уже дошел до середины проезжей части, когда внезапно услышал свистящий, какой-то дикий звук тормозов, он повернул голову налево, навстречу этому звуку и увидел белую шестерку, летящую прямо на него.
Еще миг и он ощутил страшный по силе удар в левый бок, затем стремительный полет вверх и вправо, падение на асфальтовое покрытие дороги и такой же страшный удар о его корявую поверхность телом, руками, ногами и головой. Еще доля секунды, и опять скрежет, свист тормозов и все с того же левого бока на него налетело огромное колесо, принадлежащее и везущее на себе камаз, еще мгновение и это многокилограмовая махина погребла под собой его левую руку, грудь, живот и правую руку, теперь послышался скрежет, хруст и свист ломаемых у него костей. Голова и ноги Руслана вздрогнули, как зачарованные подались вверх, острая боль пронзила мозг, послышался тихий звук у…у…у… и тотчас наступила тьма…
Но тьма длилась недолго, совсем чуть-чуть, наверно доли секунды, а когда Руслан открыл глаза, или очнулся, первым делом глубоко вздохнув, он увидел перед собой голубое небо, далекое, далекое, на каковом не было ни единого облачка. Его чистая голубизна поражала взгляд, а ярко-желтое солнце светило в глаза, но его сияние не было слепящим, оно не жгло очи, оно лишь согревало их, и наполняло своей желтой чистотой. Руслан лежал на спине, широко раскинув в разные стороны руки и ноги, и смотрел в это небо, и на это солнце.
— Сын, — внезапно услышал он чей-то негромкий голос. — Сынок подымайся.
Руслану показалось, что это позвали его и позвал отец, и потому он резко сел да посмотрел на того кто звал. Невдалеке в густой по колено зеленой траве, усыпанной луговыми цветами: желтыми лютиками, голубыми васильками, синими печеночницами, светло-желтыми купальницами, розовыми колокольчиками, стоял высокий, крепкий на вид старец с длинной бородой и усами внешне очень похожий на его отца… но то был не отец… да и выглядел этот старец как-то странно… Он был весь, весь белый, и светился. И белым у него было не только одеяние, не только борода, усы и волосы, белым было и лицо старца, и его глаза, и нос, и губы, и руки…. Руслан поспешно поднял руку, правую, левую и поднес к глазам, да только сейчас понял, осознал и разглядел, что руки его, одеяние, ноги голубые, и также как у старца светятся, потому что сейчас в этом месте находилась душа его, а тело, раздавленное машиной, осталось там, в земной Яви…
— Сынок, Руслан, — снова позвал его старец и махнул своей белой рукой. — Поди, поди, ко мне внучек мой дорогой, поди, ко мне кровинушка…
Руслан взволнованно поднялся на ноги, и не смело шагнул в зеленые луговые травы, навстречу к своему предку. Сначала он сделал лишь один робкий шаг, затем другой, а когда прадед Богдан протянул к нему навстречу обе руки, побежал к деду, а подбежав, приник к предку, утонув в его широких объятиях да ощутив необыкновенную, льющуюся от того любовь. Богдан ласково гладил правнука по голубой голове, он провел белыми, светящимися пальцами по его лицу, глазам, губам, носу и тихо добавил:
— Ужо, так ты похож на моего сына Владимира… похож… Прямо одно лицо… И я так рад Руслан, что ты пришел… оно как давненько никто из Яви, из нашей семьи не приходил… Забыли дети мои, внуки и правнуки ту волю, что даровал нам Ульянов, а забыв ту духовную волю, направили они свою поступь прямехонько в Пекло…
— Дед, но ты, — дрогнувшим от пережитой радостной встречи голосом, молвил Руслан, и, вынырнув из объятий Богдана, также погладил пальцами прадеда по лицу, едва касаясь его щек и губ. — Ты ведь не верил в Богов Света, в ДажьБога, ты был атеистом.
— Нет, внучек, я всегда верил в Богов Света, верил, — довольным голосом ответил Богдан. — Ужо и имена их я знал… А у Бога Перуна громовержца, мы с самого малолетства дождика просила, да песни пели… и сказы я от деда своего про них слыхал, потом и детям своим их сказывал… Но они верно, дети мои, не удержали их в своих душах, по жизни прошли и потеряли…. А, ты, мой дорогой правнучек, ты моя плоть и кровь, телесная да духовная, ты нашел, распознал и внял истине… а потому пойдешь ты со мной, туда в Сварожьи луга.
— Значит, я умер… да, дед? — спросил Руслан прадеда, словно желая услышать от кого-то ту правду, о которой уже и сам догадался, а когда Богдан, вместо ответа широко улыбнувшись, кивнул, негромко поинтересовался, — а где мы сейчас, дед… это и есть Ирий-сад?
— Нет, это еще не Ирий, это переход из земной Яви в Ирий, молочная дорога…, — произнес прадед и махнул рукой назад.
Руслан развернулся и посмотрел туда, куда указывал своей рукой прадед. Там позади него, шли луга зеленой травы, усыпанной цветами, легкий, теплый ветерок колыхал эти чудесные злаки, приятный, тонкий, медовый аромат поднимался ввысь и неторопливо пролетал рядом. Из тех раскинувшихся луговин слышался тихий стрекот кузнечика и скрип цикады. А дальше там, где оканчивался расписной луг, стояли в ряд высокие, могучие леса, в которых вперемешку росли гиганты дубы, каштаны, буки, вязы, липы, и чуть более тонкие березы, осины, и подле тулились раскидистые ели, кедры, пихты, сосны.
— Там, там, — указуя рукой на лес, сказал прадед. — Там начинается Явь… Но мы с тобой пойдем вперед, потому как мы русские славяне, которые всегда не страшась шли вперед… Так и мы с тобой внучек, пойдем вперед туда, где тебя ждут твои предки, где тебя ждет, накрывая стол, твоя прабабка Вера… Там где ждет тебя сам ДажьБог!
— ДажьБог? — взволнованно переспросил Руслан, и, повернувшись, недоверчиво глянул на деда.
— Конечно ДажьБог, — улыбаясь, откликнулся Богдан. — Ведь он знал, что ты придешь… Он знал, что ты будешь последним русичем пришедшим в Ирий-сад, перед гибелью земной Яви… Он увидел тебя тогда… тогда, когда погиб старый мир, старая Явь… и он знал обо всем заранее, да не мог ничего поделать, потому что Боги Света не могут заставлять людей следовать тем или иным путем, они могут подсказывать, помогать, но не заставлять… Человек — разумное, свободное существо создано Богами Света, чтобы жить и выбирать тот путь жизни, какой захочет… А потому, ДажьБог знал, что ты придешь и ждал твоего прихода… Ну, что ж, пойдем тогда, сынок, внучек, пойдем.
— Дед, — все тем же взволнованным голосом молвил Руслан и придержал за локоть собирающегося идти прадеда. — Неужели людям Яви никак нельзя помочь… неужели Явь погибнет и души, души… души людские тоже?
— Эх, сынок, не думай ты о том…, — ответил Богдан, и в его голосе не чувствовалось беспокойства али тревоги, в нем слышалось спокойная рассудительность и накопленная долгими годами жизни мудрость. Он притянул к себе правнука и крепко, крепко обнял. — То дела, внучек, Божьи, не людские и им, тем которые предали Богов Света нечего сказать Богам, а тебе я думаю есть, что… Пойдем, наш прародитель, ждет тебя, своего сына, внука, последнего русского славянина!
Прадед выпустил правнука из объятий и провел по его голове, и Руслан разглядел лицо своего предка, его белое светящееся чистотой лицо, такие же чистые, словно серые, глубокие глаза, его нос, губы, щеки. Душа полностью сохраняла образ плоти, Руслан это понял потому, что у него в квартире в фотоальбоме хранилась фотография деда Богдана. И на том фото прадед был уже не молод, как раз перед самым началом Великой Отечественной Войны, как раз перед самой смертью, и теперь на него смотрело, то самое, много раз виденное, лицо Богдана Ивановича Голубина. Только теперь это было белое лицо. И в отличие от основного цвета кожи, части лица: нос, лоб, глаза, да и волосы, усы, борода были более светлого оттенка и очень ярко светились. Прадед приобнял, правнука за плечи и повел вперед, туда по зеленому, травянистому осыпанному цветами лугу. Руслан оглянулся назад, в последний раз посмотрел на высокие, шумящие дубравы лиственных и хвойных лесов, вспомнил прекрасную земную Явь, в которой жил и любил и горько заплакал. Крупные, голубые слезы текли из его очей, по щекам, а срываясь с подбородка, улетали вниз и падали на зеленые травы, да немедля превращались в голубые головки васильков.