Кровь, пролитая на Батаане, — всего лишь краска на пропагандистском плакате.
Никакой другой цели у этого сражения не было. Мы хвастаемся тем, что ЮСАФФЕ[31], продержавшись три месяца на Батаане, окончательно сорвали японские планы военных действий. Если чьи-то планы в были сорваны, то только планы союзников, а не япошек. Хомма рассчитывал овладеть Батааном за шесть месяцев, а взял его в три. И на протяжении них трех месяцев японцы наступали во всей Юго-Восточной Азии строго по графику, а к первой неделе мая 1942 года выплеснулись и за ее пределы, на берега Австралии, всего через пять месяцев после Пёрл-Харбора. Они овладели всей Ост-Индией и заодно уничтожили тихоокеанские флоты союзников.
Нет никаких доказательств того, что защитники Батаана нарушили ход японской военной машины пли что битва за Батаан хоть каким-то образом воспрепятствовала японскому броску в южную часть Тихого океана. Этот миф — не что иное, как consuelo ih hobo[32]. Что до японцев, то для них Батаан никогда не имел никакого военного значения. С их точки зрения он тоже представлял исключительно пропагандистскую ценность, вопрос чести — как бы не потерять лицо. И уж конечно, не они потеряли лицо на Батаане.
Мы утешаем себя мыслью, что битва за Батаан сковала отборные японские войска и потребовала лучшего японского полководца, который так нужен был в другом месте. Ничто не может быть дальше от истины.
Отборная японская дивизия, 48-я, действовала лишь в самом начале кампании на Филиппинах, по взятии же Манилы была переброшена на Яву — к новым победам, к новой славе. Для завершения кампании на Батаане туда передислоцировали второсортные войска: 65-ю летнюю бригаду, сформированную из солдат старших возрастов; они шли в бой впервые в своей немолодой жизни.
Когда началась битва за Батаан, в этой не нюхавшей пороху бригаде было всего 7500 солдат. Перед нею расстилались неведомые горы и джунгли, карт которых у них не было, и противостояли им силы ЮСАФФЕ: 15 тысяч американцев и 60 тысяч филиппинцев, причем по меньшей мере 10 тысяч из них были обученные солдаты — американские или филиппинские стрелки, а также военизированная полиция. Но даже необученные солдаты ЮСАФФЕ имели больше опыта, чем 65-я бригада противника.
Так рушится миф о «превосходящих силах» японцев на Батаане.
Да и Хомма, хотя его имя гремело у нас здесь, не был лучшим японским генералом. В Японии он принадлежал к антивоенному, прозападному крылу и, следовательно, для сторонников войны оставался под подозрением; мало того, он был заведомым противником Тодзио, японского премьер-министра того времени. А премьер Тодзио вовсе не стремился к быстрой победе на Батаане; похоже, ему это было безразлично. Он отнюдь не желал своему противнику боевой славы. Хомме поставляли скверные военные карты, неполные разведсводки, давали минимум подкреплений, но все время корили его за медлительность в прочесывании территории — именно так представлялась в Японии битва за Батаан.
Сейчас ясно, что бедный Хомма воевал не только с ЮСАФФЕ, но и с Токио. Тодзио, его заклятый враг, хотел, чтобы Хомма потерпел поражение на Батаане, но Хомма предпочел выиграть это дурацкое, бесполезное, изнуряющее сражение, хотя никакой военной надобности в этом не было; если бы согласился Токио, он бы мог куда проще покончить с ЮСАФФЕ, заперев их на полуострове, а там малярия и скудеющие пайки сделали бы свое дело. Из всех казней военных преступников казнь генерал-лейтенанта Масахару Хоммы выглядит самой мстительной, самой неоправданной, самой жестокой. Ненависть к нему филиппинцев и американцев естественна, поскольку он хорошо проучил их, поскольку он попреки всему одержал победу; но сейчас ясно, что это слишком — повесить человека только за то, что он оказался лучшим генералом, чем Макартур.
Если кому-то и следовало предстать перед трибуналом, так это блестящим военным гениям, которые послали ЮСАФФЕ на бойню на Батаан — погибать из-за чьей-то трусости, нераспорядительности, глупости. Вот храбрым стратегам, которые вели битву за Батаан в Вашингтоне, стоило бы понюхать веревки, потому что они героически не допускали даже мысли о сдаче и приказывали защищать полуостров до последнего человека, когда войска ЮСАФФЕ корчились в агонии. Батаан должен был стать символом готовности свободного человека сражаться за свои свободы до конца — но он не мог стать таким символом, если бы его сдали, когда еще были живы или полуживы тысячи его защитников.
Вот так и получилось, что в ту неделю, когда пал Батаан, приказ — из Вашингтона еще гласил: «Не сдаваться!» Жаль, что Вашингтону не удалось передать на Батаан хотя бы частицу своей доблести.
Защита «до последнего человека» крепости, перепала, даже города может быть славным деянием, поскольку в нее вовлечено лишь ограниченное число людей. Но здесь была массовая кровавая бойня. Отказ от сдачи Батаана означал принесение в жертву всей нашей армии. Если бы была малейшая надежда на помощь, сопротивление имело бы хоть какой-то смысл: удержание стратегически важной части страны до подхода подкреплений, сохранение армии для продолжения военных действий. Но военачальники на Батаане знали, что никакой помощи не будет. Начальники в Вашингтоне знали, что о помощи осажденному полуострову и речи быть не могло. И тем не менее требовали бессмысленного сопротивления, хотя после взятия Манилы честь не была бы намарана в случае прекращения боевых действий ЮСАФФЕ, поскольку на помощь рассчитывать не приходилось.
Филиппинские парни держались на Батаане, потому что твердо верили: вот-вот море покроется огромными караванами судов, небо потемнеет от самолетов. Они не знали, что сражаются только за то, чтобы дать свободному миру еще один символ готовности сражаться за его… и т. д. Они не знали, что помощь не подходит так долго, поскольку ее просто не было, поскольку ее и не посылали, а та, что была в пути, повернула назад.
Но если мы и пребывали в заблуждении, то ввели себя в него сами. Легенды о караванах судов длиною в милю сложили мы, а не Вашингтон. Как Вашингтон ни уверял нас накануне войны в том, что немедленно встанет на нашу защиту, сразу же, только началась война, в вашингтонских заявлениях появилась осторожная неопределенность, а мы оставили ее почти без внимания.
Давао, Багио, Апарри и Тугегарао подверглись бомбардировке в первый же день войны, а одним воздушным налетом на Кларк-филд японцы уничтожили американские военно-воздушные силы на Филиппинах. Однако из Вашингтона не поступило даже заверений, что авиация будет пополнена, чтобы защитить наши небеса, оставшиеся без прикрытия из-за паники и неразберихи, царивших на Кларк-филде. Вот и вздрагиваешь, вспоминая лозунг тех дней: «Выше, в небо!»
Тогда мы этого не знали, но и наши берега были оголены, потому что ночью 8 декабря флот США тайно покинул Манильскую бухту и уплыл прочь, оставив Филиппины на милость японских десантных флотилий.
Таким образом, с самого начала войны мы не имели защиты с воздуха, не имели защиты с моря — но разве это беспокоило нас? Нисколько; мы считали само собой разумеющимся, что наши защитники выполнят свой долг. Мы видели «караваны судов длиною в милю» в каждом американском заявлении. Но что в действительности говорил Вашингтон в те дни? Ничтожно мало, да и эта ничтожная малость была какой-то туманной.
11 декабря, когда, как предполагалось, шла яростная битва за Лингаен (еще один миф, эта битва), президент Рузвельт направил короткие послания Макартуру и Кесону. «Я постоянно думал о вас, — сообщал американский президент Макартуру. — Продолжайте вашу героическую борьбу!» А к Кесону он обратился с такими словами: «Великолепный отпор неспровоцированному вторжению. Продолжайте столь же блестяще!»
Ни слова о караванах судов, самолетах, подкреплениях, поставках. Эти послания поступили даже не непосредственно от Рузвельта, а от информационного бюро.
Японцы высадились на филиппинскую землю в Лингаене с величайшей легкостью, им больше хлопот доставила пересеченная местность, нежели защитники, и они начали свой лусонский блиц, разгромив 11-ю и 71-ю дивизии ЮСАФФЕ и отбросив 21-ю. К концу рождественской недели 1941 года, через девять дней после высадки, японцы уже приближались к Маниле.
А что же говорил Вашингтон накануне падения столицы Филиппин? В ту рождественскую неделю Рузвельт был очень занят — проходила конференция tayo-tayo lang[33]с Черчиллем, на которой они решили, что перед лицом угрозы со стороны Гитлера европейцы нуждаются в помощи больше, чем азиаты перед лицом угрозы со стороны Тодзио. Легко понять, что договор с другом оказался важнее, чем обязательство по отношению к подопечному. Но Рузвельт все же нашел время направить послание в Манилу, которая не знала, что ей суждено пасть, которая все еще верила, что далеко на севере японцы получают отпор, а караваны судов спешат на выручку.
30 декабря 1941 года Рузвельт заявил филиппинцам:
«Ресурсы Соединенных Штатов, Британской империи, Нидерландской Ост-Индии и Китайской республики поставлены народами этих стран на службу высшей цели: окончательному разгрому японских агрессоров. Я торжественно заверяю народ Филиппин, что его свобода будет возрождена и независимость восстановлена. За этим заверением стоят все ресурсы Соединенных Штатов, людские и материальные».
Обещание должно бы было отрезвить нас: ведь если Рузвельт обещал возродить нашу свободу, значит, он полагал, что она уже потеряна. Другими словами, нас уже списали. Но мы прочли это послание не так.
Заголовок из «Трибюн»: «Рузвельт твердо обещает помощь Филиппинским островам». Та же газета радостно сообщала в редакционной статье, что в послании содержится «все, на что мог надеяться филиппинский народ; филиппинцы не могут требовать большего».
В самом мрачном смысле «Трибюн» была права: мы не могли надеяться на большее, чем на послание.