ьно подтвердить, кто есть кто, кому что принадлежит, кто чего лишился».
Бездомные ютились в кафедральном соборе, в колледже св. Людовика, монастыре Святого семейства и приходских церквях — тысячи людей на пространстве в несколько акров. Хуже всего то, что авиация разбомбила водопровод и линии электропередач: город был погружен во тьму, а из-за недостатка воды и отсутствия канализации возникла угроза эпидемий. И если беженцы не дрожали от страха под бомбами, то их тошнило от вони, они страдали от полчищ мух и жажды, которая многих заставляла пить из сточных канав.
Несчастные люди набивались в церкви, монастыри, больницы, полагая, что их-то уж американцы бомбить не будут. А чтобы обезопасить себя наверняка, крыши больниц метили огромными красными крестами. Отдавая должное японцам, следует сказать, что они в этих местах не укрывались».
Но когда выяснилось, что американцы не столь благородны, мир, казалось, сошел с ума — из него исчезла всякая логика.
Монастырь Святого семейства превратили в эвакопункт — монахини занимали только один угол здания. Как-то утром одна монахиня проснулась от странного предчувствия. Молясь в часовне, она слышала гул моторов. Однако ничто, кроме приказания матери-настоятельницы, не могло заставить ее прервать молитвы. А в то утро она словно зачарованная вышла наружу, чтобы взглянуть на самолеты. Они летели, сверкая на солнце, но в них не было никакой красоты. Она вся похолодела от страха и поделилась своими опасениями с другой монахиней.
«В два часа того же дня в церкви шла служба. Служил преподобный отец Карлу. Позади него стояли монахи монастыря Святого семейства. Кругом — беженцы. Послышался рев самолетов. И тут же ужасный взрыв потряс церковь до основания. Земля содрогнулась так, что людей сбросило с церковных скамей. И настал ад кромешный. Вопли и крики наполнили церковь. Три монахини лежали на полу, их белые одеяния окрасились кровью. Одна из них, совсем молодая, была без головы. Другая тоже убита наповал — на груди у нее зияла огромная сквозная рана. Третья, еще живая, ужасно мучилась — ноги ей как топором отрубило. В луже крови лежала мать, прижимая к себе младенца. Их убило одним осколком. Стонал молодой испанец — ему размозжило правую ногу. Он умер от шока через несколько минут. И множество раненых, которые взывали о помощи».
Если самолеты не бросали бомбы, то на бреющем полете без разбора поливали город пулеметными очередями. Временами нельзя было отделаться от впечатления, что все это лишь забава для пилотов, садистская забава. К примеру, пилот двухфюзеляжного П-38 имел обыкновение, разминаясь перед убийствами, совершать фигуры высшего пилотажа, словно мальчишка-задавака.
«У него был любимый трюк, который вызывал немалый страх, смешанный с удивлением. Летчик бесшумно подкрадывался к городу с выключенными моторами, а потом вдруг включал их на форсаже уже над самыми деревьями. Люди, давя друг друга, бросались врассыпную, как испуганные кролики.
Пилотам, надо думать, было очень весело. И это те самые американцы, о чьем приходе мы молились? Честное слово, теперь американцев боялись больше, чем японцев — эти при отступлении из Багио выглядели уже не страшными, а жалкими и комичными со своими тачками, груженными какими-то узлами, Столь же грязными, как и они сами.
«Иногда на улице появлялась телега, запряженная лошадью, — зрелище для этих мест необычное и потому смешное: тощая кляча вызывала куда больше жалости, чем десять-двенадцать япошек, которые толкали или тянули телегу, чтобы помочь полудохлой коняге. Как-то раз лошаденка рухнула, загремев костями, и тут же испустила дух, но два солдата тотчас заняли ее место между оглоблями. Ни дать ни взять, рикши! Мы радовались, что японцы оставляют город, но помнили и присловье о крысах, бегущих с тонущего корабля. Мы понимали, что городу грозит самая страшная беда».
Потому что стало ясно: в налетах американцев нет никакой логики, им нет нужды щадить безвинных, они вовсе не основывались на сколько-нибудь надежных разведданных, и ждать передышки в связи с отходом японцев — это все равно, что ждать восхода солнца на западе.
Оправдались наихудшие опасения. Уцелевшие кварталы Багио сравняли с землей — хорошо видимые красные кресты на шпилях или крышах нисколько не помогли. Мы столько говорили о том, что японцы воюют бесчеловечно, не щадят ни церквей, ни больниц. А тут американцы, судя по всему, решили не рисковать ни одним джи-ай, пока не превратят Багио в абсолютно безопасное для высадки место, хотя это и означало принести в жертву всех филиппинцев, которые имели несчастье оказаться в то время в городе.
Следующей целью стал кафедральный собор. Выбравшись из убежища после бомбежки, мистер X. чуть не задохнулся от потрясения.
«Монсиньор, разрушен странноприимный дом святого Патрика!» — крикнул он епископу.
«Дом святого Патрика! Не может быть! Это же всего в ста метрах отсюда».
Мистеру X. пришлось тут же нырнуть в убежище — наплывала очередная волна бомбардировщиков со смертоносным грузом. Когда он следующий раз высунулся посмотреть, кругом полыхало пламя и стлался черный дым.
«Дом епископа горел и извергал клубы дыма. Горел и странноприимный дом святого Патрика. Оттуда выбегали люди — они спотыкались, падали, ползли, в отчаянии воздевая руки к небу. Раненые, казалось, от страха не чувствовали боли».
Сказанное там, в Багио, неплохо дополняет то, что говорилось на Батаане.
«Разрушен собор святого Людовика. Много убитых» — тяжело дыша, сообщила женщина, прижимавшая к себе ребенка.
«Святого Людовика! Боже, помоги нам!»
«И больница Нотр-Дам. Видите дым?»
«Теперь понятно, — с злостью и сарказмом сказал врач — какие у американцев отличные прицелы для бомбометания!»
«Лучшей цели, чем красные кресты на крышах больниц, им не найти!» — добавил кто-то.
«Да ладно вам. Уильям Уинтер каждый день обещает по радио из Сан-Франциско, что американцы заплатят за все разрушения — до последнего сентаво».
За все размозженные конечности, за разнесенные в клочья внутренности?
Монахиня-сиделка из больницы: «Собор святого Подовика разрушен полностью. В гроте погибли пять сестер. А больные в палатах — они тоже, наверное, все погибли! Кто мог подумать, что такое мыслимо, что они будут бомбить больницы, отмеченные красными крестами!»
В другой разбомбленной больнице, Нотр-Дам, были убиты двенадцать больных и три престарелых американца из числа интернированных. Больше всего жертв оказалось в районе между ратушей и странноприимным домом святого Патрика — там после налета осталось десять огромных воронок. Бомбоубежище отцов-иезуитов выдержало, несмотря на три прямых попадания. Обследуя его, мистер X. нашел там уцелевшего священника. «Рядом с ним находился один из богатейших людей Филиппин со своей семьей».
Но другой богатый человек, дон Хоакин Лопес, не укрылся в убежище иезуитов. «Он неколебимо верил в знак красного креста на крыше здания». Когда сыновья отыскали его в горящем здании, он еще был жив, хотя его насквозь прошило осколком. «Услышав голоса зовущих его сыновей, он поднял голову и слабым взмахом руки велел им уходить — в то же мгновение на него рухнул потолок».
На следующее утро все, кто укрывался в убежище епископа, причастились, а сам монсиньор проглотил последнюю облатку и допил святое вино. Ожидаемое свершилось: остатки собора и соседних построек в тот день стали главной мишенью. Когда прошла первая волна бомбардировщиков, епископ дал своим товарищам по несчастью последнее отпущение грехов. И тут же в небе раздался рев самолетов следующей волны, еще более смертоносной.
«Одна за другой оглушительно рвались бомбы, от мощных взрывов земля содрогалась под нами и над головой. Каждый взрыв — как удар всесокрушающей карающей руки. Бревна перекрытий стонали.
Третью волну бомбардировщиков встретили уже по-другому.
«В людях не осталось страха. Многие рыдали от полного изнеможения. Какая-то женщина простерлась у ног монсиньора, целуя полу его сутаны. Когда улеглась пыль и рассеялся дым, убежище показалось мне светлее обычного, и, оглядевшись, я понял почему. Насыпь у входа разнесло бомбами. Там все было завалено обломками, и нам пришлось карабкаться по ним, чтобы выбраться наружу. Одна воронка находилась всего в десяти шагах от входа».
Убежище чудом выстояло, но дом монсиньора представлял собой ревущий ад. В пламени погибли запасы продовольствия, деньги и все документы мистера X.
На следующее утро он присоединился к колонне беженцев, выбиравшихся из Багио.
Подобно сражению на Батаане, «кампанию Освобождения» будут обсуждать еще долгие годы, однако, куда бы ни повернул спор, ей суждено быть развенчанной даже как военной операции, и в конце концов все увидят, чем она была на самом деле: незначительным столкновением на второстепенном направлении, крайне важным для фанатичного генерала, но несущественным (как и предвидел Маршалл) для достижения главной цели — окончить войну. Наступление Макартура ни к чему не привело; оно замышлялось только для Филиппин и ими кончи лось. Оно было не шагом вперед в большой стратегии, а только личной войной генерала. Скорее, его войска «увяли на лозе», настоящая же война шла в другом месте.
Филиппины оказались тупиком. Стало ясно, что брать их было незачем, что аргументы, выдвигавшиеся вначале, неубедительны. Их нельзя было использовать в качестве трамплина для прыжка на Формозу, в Китай или на внешние острова Японского архипелага. Силы, сконцентрированные в центральной чисти Тихого океана, шли к «воротам Японии» — островам Окинава и Иводзима, и на скорость их продвижения взятие Филиппин повлиять никак не могло. Нимиц доказал, что обойти можно даже Формозу, хотя она считалась важным звеном в стратегии прыжков с острова на остров. Самое последнее оправдание штурма Филиппин — что их можно сделать районом концентрации сил для вторжения в Японию — разнесла в прах атомная бомба. «Базу М» (весь район от провинции Тарлак до провинции Илокос) еще накачивали боевым снаряжением, когда япошки взмолилась о пощаде. Рельефные макеты Японии, сооруженные из песка на наших пляжах, стали местом детских игр.