Даже соображения сентиментального порядка оказались не более осмысленными. Истеричное предупреждение Макартура, что без освобождения Филиппин белый человек потеряет престиж в Азии, а это надолго подорвет и позиции Соединенных Штатов, давно уже звучит насмешкой для нас, знающих, что последовало за спасением его лица: революция против белого человека в Китае, революция против белого человека в Индонезии, революция против белого человека во Вьетнаме. Нечего сказать, многое сделало наше Освобождение для укрепления американского престижа в Азии! Но нас надо было освободить, даже ценой нашей смерти. А убив нас своим великодушием, Макартур сразу же отправился восстанавливать Японию, оставив нас на пепелище.
Впрочем, и здесь, на Филиппинах, восстановление престижа не привело к восстановлению прежней привязанности, несмотря на судорожную истерию при виде первых джи-ай. Фатальным для нас было то, что освободители отделили хуков[38] от других отрядов Освобождения; фатальным для них — их обращение с «коллаборационистами». Глубокая ирония состоит в том, что «кампания Освобождения», объясняемая любовью к нам, породила националистическое движение, боевой клич которого: «Янки, убирайтесь домой!» — звучит сегодня перед американским посольством. Враждебность проявилась уже в дни Освобождения. Джи-ай, все дела которых сводились к тому, чтобы глазеть на непристойные пляски да валить девок, находили выход своей бьющей через край энергии в кровавых стычках с теми, кого они называли «флипами». Началась эра падения нравов и стрельбы по каждому поводу — еще одно последствие великодушного освобождения нас Макартуром.
И самое худшее: Освобождение принесло разорение, отдавшее нас на милость американцам, а милость эта не отличалась нежностью.
Все наши крупные города лежали в руинах. Экономика была парализована. Население подверглось тяжким испытаниям, стало жертвой всех бед и недугов, которые расцветают в стране, оккупированной чужими войсками. Мы были беспомощны, и этим воспользовались освободители.
Поставленным на колени, что нам оставалось делать? Пришлось дать им равные права[39], которых они домогались, дать филиппинскую землю, которая понадобилась под их базы — они были нужны, чтобы и дальше защищать нас. С такими освободителями нет нужды в тюремщиках. Может, и впрямь существовал дьявольский замысел, может, действительно мистер Рузвельт приказал Макартуру отправиться на Филиппины и сотворить там как можно больше зла, чтобы после войны легче было управляться с этими «флипами»? Цена, уплаченная нами за освобождение, — это не только непосредственное опустошение; весь ужас в том, что мы платим и по сей день.
Поскольку доводы в пользу Освобождения — такие, как восстановление американского престижа, — оказались, скажем так, очень неубедительными, то, может быть, 1945 год все еще длится, это наше «сегодняшнее», и мы все еще живем в сорок пятом, раз мы агонизировали и истекали кровью, как выяснилось, без всякой пользы?
Только в мае мистер X. с семьей вернулись и Багио.
«Когда попадаешь в Багио по шоссе Нагилиан, то прежде всего видишь кладбище. Весьма символично для мертвого города. Руины зубцами вонзились и вечернее небо, обещающее грозу. Вот брызнул первый майский дождик, прибил пыль и пепел, погасил еще тлевшие иссеченные стволы деревьев. Скоро мертвый город затянуло зеленой пеленой, и она скрыла его ужасные раны, смягчила страшную маску смерти».
Нужно ли было это разрушение?
Партизаны клянутся: они сообщали американцам, что днем в Багио японцев не бывает, и тем не менее все налеты авиации происходили днем. Один филиппинский полковник как бы оправдывает разрушение, утверждая, что на горе Мирадор были обнаружены японские укрепления. Но ведь гора Мирадор вовсе не в центре города, а между тем именно на центр бомбардировщики обрушивали свою ярость: они бомбили больницы, церкви, эвакопункты, скопления гражданских лиц, которые вопили небесам, что все японцы, которые только есть в Багио, отсиживаются на окраинах. Говорят, самолеты летали так низко, что можно было рассмотреть пилотов. Значит, пилоты тоже могли видеть, что они поливают пулями не японских солдат? Трудно отнести все это за счет неизбежных случайностей войны; ведь именно американцы должны были вести войну по правилам, принятым среди цивилизованных народов.
Однако не эти проблемы волновали мистера X. и его семью, когда они разыскали свой дом.
«Оттуда, где мы стояли, дом просматривался насквозь. Ни стен, ни потолка, только каркас на столпах. Из мебели ничего не уцелело — лишь несколько поломанных кресел вокруг камина, где совсем не к месту горел огонь».
На сломанных креслах сидели молодые американские солдаты. Один из них поднялся и подошел к семейству мистера X. — все они, окаменев, стояли там, где когда-то была дверь.
«Ищете кого-нибудь?» — спросил джи-ай. «Нет. Вернулись домой», — сказал мистер X. «Домой?» — удивился джи-ай. «Да, — сказал мистер X. — Вот это наш дом».
ТРИНАДЦАТЬ ЧАСОВ НОЧИ
© 1981 by Nick Joaquin
Sine die означает «без дня»; этот латинизм употребляют для ссылки на всякие незапланированные неожиданности. Но в мире политики он стал обозначать часы после полуночи, приплюсовываемые к последнему дню парламентской сессии, — часы, которые, не относясь к предыдущему дню, не принадлежат и к последующему тоже и, следовательно, существуют как бы вне суток. Смысл уловки в том, что минута перед полуночью все длится и длится, а последний час не истекает, пока ассамблея не решит, что он кончился. В противном случае заседание выйдет за рамки времени, отведенного законом, и, следовательно, должно быть прервано как незаконное. Поэтому все делают вид, что двенадцать еще не пробило.
Такая остановленная ночь для политиков уже стала ритуалом. В эпоху автономии во время сессии sine die стрелки обычно отводили примерно на час назад перед тем, как пробьет полночь, и этого дополнительного часа бывало достаточно, чтобы завершить неотложные дела.
В наши дни, дни электрических часов, конгресс Республики поступает проще: их выключают за несколько минут до полуночи, и неподвижные стрелки все время показывают мистическое время между вчера и сегодня — призрачные 13 часов ночи, — пока законодатели не завершат, обычно на рассвете, свои труды. Сессии sine die с годами затягивались все дольше и дольше, и это легкое жульничество обросло очаровательным обычаем: жены законодателей присутствуют на таких сессиях, чтобы бодрствовать вместе с мужьями, а ранним утром их приглашают на веселый завтрак, обычно даваемый спикером палаты.
Ритуал остановки часов имеет свои правила. Какой-нибудь законодатель поднимается и сообщает председательствующему, что по его, законодателя, часам уже пять минут после полуночи, то есть пришло время, установленное конституцией для объявления перерыва в сессии. Председательствующий бросает взгляд на часы в зале заседаний — уже остановленные — и объявляет, что по этим часам всего лишь, скажем, без пяти двенадцать, а время, показываемое этими официальными часами палаты, должно признаваться официальным временем всеми депутатами. Таким образом, сессия продолжается, потому что стрелки часов никак не могут дойти до полуночи.
Но в четверг на прошлой неделе, во время обычной сессии sine die конгресса пятого созыва, допустимость этого всеми признаваемого обмана была бесцеремонно поставлена под вопрос. В ту ночь все часы в здании конгресса были остановлены в четверть двенадцатого и стояли до рассвета. Одно вопиющее исключение: напольные часы на возвышении для председателя необъяснимым образом снова пошли в два часа ночи и в 2.45 показали полночь. После чего председатель сената закрыл сессию.
Сенаторы от партии националистов тем не менее оспорили правильность действий председателя сената. Не было никаких оснований, утверждали они, закрывать заседание только потому, что часы в зале показали пять минут пополуночи, поскольку все знали, что часы сената показывали неверное время — ведь они были остановлены в четверть двенадцатого. С какой стати вдруг верить им, если всем известно, что они врут вот уже три часа? Надо было до конца работы продолжать делать вид, что все в порядке, как и в предыдущие три часа, надо было и дальше притворяться, что полночь еще не пробила и 24 мая не наступило.
Почтенные члены оппозиции в тот неурочный час и думать не думали, что они поднимают вечный вопрос, который терзает философов с тех самых пор, как зародилась мысль: вопрос о природе истины. Циники утверждают, что такой вещи, как истина, вообще не существует, а то, что мы называем истиной, есть условность, с которой все согласились, она есть молчаливая договоренность. Классическая иллюстрация цинизма такого рода — сказка о новом платье короля, когда весь город молча соглашается верить, будто на короле богатейшее одеяние, пока мальчишка не закричал, что король-то голый.
Поздно вечером в четверг — или, скорее, рано утром в пятницу — сенаторы от оппозиции оказались в положении невоспитанного мальчишки из детской сказки. Националисты громогласно заявили, что на самом деле сейчас даже не пять минут после полуночи, а почти три часа утра, и раз уж председатель сената сумел притворяться в течение трех часов, что полночь еще не наступила, то надо и дальше притворяться еще три часа, или целый день, если понадобится, или даже — это слова сенатора Пуята — целую неделю.
Председатель взывал к конституции, но ведь все члены сената, не исключая и председателя, издевались над конституцией, поскольку часы были остановлены в четверть двенадцатого: не слишком ли поздно пробудилась забота о положениях конституции в председателе сената?
Но выдумка сработала: сессию отложили, потому что часы показывали пять минут после полуночи. Не исключено, однако (хотя с надеждами здесь надо быть поосторожнее), что мятеж сенаторов от партии националистов в последнюю минуту все же нанес тяжелый удар по мифу о