а изумляла нас». Может быть, Хоакин слишком снисходителен к религиозной практике своих соотечественников, но кто может бросить в него камень, и в них тоже?
Филиппины также — а может быть, и прежде всего — страна завзятых петушатников, страстных поклонников петушиных боев. И вот тут трудно примириться со снисходительностью. Петушиные бои — это мука и страдания, это причина распада семей даже здесь, в католической стране, это источник неисчислимых бед и огромного горя. Эта страсть всепоглощающая: петушатник в считанные минуты, секунды даже, спускает все, что имеет: деньги, отложенные на учебу детей, верного помощника — буйвола-карабао, еще не собранный урожай риса.
Во вполне современном городе, таком, как Манила, по утрам нас будит бодрый петушиный крик, потому что петухов держат многие, и в самом центре города можно увидеть привязанного к дереву или ограде красавца, горделиво вышагивающего в ожидании очередной схватки. Техника подготовки петухов к бою, воспитания в них доблести изощренна и не поддается описанию. Хоакин прав: у филиппинца, кажется, эта страсть уже в крови, и, завидев двух дерущихся бойцов, он непроизвольно воскликнет: «На белого!» или «На красного!» (так делаются ставки), и тут же невесть откуда возьмется кристо (так называют держателя пари). Еще И. А. Гончаров, в середине прошлого века посетивший Манилу на фрегате «Паллада», отметил, что каждый тагал таскает под мышкой петуха. Страсть эта древняя, и пет никаких признаков того, что она изживается. Скорее наоборот.
Филиппины — страна поэтов. Хоакин повествует об одном из них, Хосе Гарсии Вилье, мастере необычайно усложненного стиха. Вот образец его поэзии в переводе А. Эппеля:
О прелестная. О пантера мглистая. О
Похитительница бархатистая.
Истая. Не жалей мне яростных чар.
О ярко горящий, ночь золотящий
Жар Свет звонкопляшущий. Нет —
Шепчущий дар. Обрети меня. Укради меня.
Этот поэтический изыск не натужен, он — от музыкальности и утонченности филиппинской души; она — в стихах Вильи. Она помогла ему добиться признания как поэту на американской литературной сцене, где — как и везде в Америке — так сильна конкуренция. Игра со словами — не баловство, она есть свидетельство развитости поэзии, а Вилья — мастер такой игры. И кому судить об этом, как не Хоакину, тоже чародею слова, способному написать:
Зеленый цвет: люблю тебя, Зеленый;
Жжет
Красный; Белый
бьет; кусает Синева.
Поэту Хоакину нравится поэт Вилья — редчайший случай. Ибо, хотя поэтов, по Пушкину, издревле связует сладостный союз, это верно лишь в каком-то высшем смысле. На земле поэты обычно ссорятся между собой, ибо никак не могут поделить славу, особенно если поэт невоздержан на язык, как Вилья. А он именно таков, как описано у Хоакина: вполне способный заявить при знакомстве, что вы бездарно одеты (это может быть сказано и женщине), а то и похуже.
Автору этих строк довелось в 1975 г. принимать участие в одном литературном действе, где был и Хосе Гарсия Вилья. К нему подошел начинающий англоязычный поэт из Африки. Подошел, как подобает подходить дебютанту к признанному мэтру: почтительно и робко, и смиренно попросил оценить его стихи. Вилья взял стихи, бросил на них небрежный взор и заявил, что читать их не будет. «Но почему?» — изумился начинающий поэт. «Они некрасивые», — ответствовал мэтр. Он даже снизошел до объяснения: в стихах дебютанта нет разбивки на строфы, «а это так некрасиво — на стихи должно быть приятно взглянуть». И пустился в рассуждения: хороший портной из совершенно скверной ткани может создать шедевр, хороший повар из скверных продуктов приготовит нечто изумительное. Все дело в форме, а не в содержании, как пытается уверить дебютант. Мастер — это всегда мастер формы. «А вы стихам не можете придать форму». Молодой поэт был раздавлен.
Побывал Вилья и у нас, в СССР, — в 1973 г. он участвовал во встрече писателей стран Азии и Африки в Алма-Ате. Его чрезвычайно удивила кириллица, но, как эстет, он нашел, что написание «Хосе» куда красивее, чем «Jose». И с тех пор подписывается так: Хосе Garcia Villa, сбивая с толку издателей и читателей. Собственно, это ему и надо. Эпатаж, считает он, есть неотъемлемое право — и даже обязанность — поэта. Такой взгляд на поэта и поэзию находит отклик у другого мастера, у Нико медеса Хоакина.
В отличие от Вильи, Хоакин не только поэт. Он еще и тонкий мыслитель. Конечно, мы не вправе отрицать присущие мыслителю качества и за Вильей, но все обещанные им философские труды так и не вышли в свет, а вот Хоакин потряс мыслящих филиппинцев своим эссе «Культура как история», с которым читатель может познакомиться в конце сборника. Почему потряс, станет понятным после знакомства с другими произведениями Хоакина. Дело в том, что для интеллигентов как Запада, так и Востока Филиппины являлись не более как извращением их — восточных и западных — начал, в чем они ничтоже сумняшеся обвиняли филиппинцев. Своих евразийцев у филиппинцев не нашлось, и обвинения такого рода порождали у них некий комплекс неполноценности, стремление оправдаться. Хоакин же прямо сказал освобождающие слова: такими нас создала история, нам не надо стыдиться самих себя, напротив, мы вправе гордиться. Мы азиаты, но азиатами нас сделали европейцы, ибо Восток оттолкнул Филиппины, а вот европейцы ввели их в Азию. И вообще, вопрошает Хоакин: «Что есть азиатская сущность? Индийская пассивность или динамичность японца? Китайская добросовестность или малайская беззаботность? Это крестьянин, выращивающий рис, или кочевник-скотовод? Шейх, гуру, кули? Буддист, индуист, мусульманин, шаман?» Ответить, конечно, непросто, но это не значит, что ответов нет и нет азиатов.
Хоакин совершенно прав, когда утверждает, что филиппинцам нечего стесняться своей культуры, что у них есть все основания гордиться ее уникальностью. Но не следует и упрощать действительно сложные вещи. Если человек, по Хоакину, есть «бессознательная антология всех предыдущих эпох», то в филиппинце уживаются плохо подогнанные друг к другу начала: исконные, испанские (они же христианские, католические), американские (навыки предпринимательства, право и т. п.). Но антология не обязательно должна быть бессознательной: ведь эссе Хоакина и есть попытка вывести всю противоречивость филиппинского бытия из подсознания в сознание и тем преодолеть ее, т. е. пронести своего рода психоанализ. Судя по реакции на эссе Хоакина, бурной и неоднозначной, попытка эта удалась. Комплекс неполноценности в значительной мере снят, хотя раньше проявлялся часто, и прежде всего в каком-то чувстве вины, проскальзывавшем всякий раз, когда мыслящие филиппинцы говорили о своей культуре с западными или восточными коллегами. Теперь лейтмотив бесед на эти темы стал иным: «Такими нас сделала паша история», а нередко слышится задиристое хоакиновское «сами виноваты».
Таков диапазон подлинного мастера слова Никомедеса Хоакина: от репортера до философа, от тонкого знатока петушиных боен (чувствуется, человека в этом отношении небезгрешного) до своеобразного богослова. И раз уж нет возможности побывать на Филиппинах, то лучший способ узнать их — через рассказы Ника Хоакина о своей стране. А если есть, то через них же подготовиться к встрече с нею.
ЧЕТЫРЕ ДНЯВ НАЧАЛЕ ГОДА ТИГРА
Сцены из апокалипсисанародного гнева
Художественно-публицистическаяхроника
Quijano de Manila
The Quartet of the Tiger Moon
Scenes from
the People-Power Apocalypse
Book Stop, Inc. 1986
Перевод
И. В. ПОДБЕРЕЗСКОГО
© 1986, by Nick Joaquin and Book Stop, Inc.
В 1986 году начало китайского Нового года выпало на 9 февраля, когда молодая луна весны возвестила приход года Тигра. Китайцы говорят, что в астрологии тигр означает восстание, мятеж, перемену. Четыре дня длились события на Филиппинах, приведшие к падению диктатуры Маркоса, и произошли они в первое полнолуние года Тигра.
Часть перваяСУББОТА, 22 ФЕВРАЛЯ 1986 ГОДА
1
Занимался прохладный день, воздух бодрил, и маниленьос[1] ворчали: кажется, возвращается рождественская погода. Ночи стояли чуть ли не белые, освещенные первой полной луной года Тигра. В то субботнее утро и наш дух был бодр как никогда.
«Бойкот» — слышалось всюду.
Кори Акино, объявив кампанию гражданского неповиновения, призвала к бойкоту товаров, выпускаемых на предприятиях близких к Маркосу людей, и пом числе — к огорчению мужчин — продукции корпорации «Сан Мигель». Многие филиппинцы стонали: Я готов сложить голову в борьбе за свободу — но как отказаться от пива «Сан Мигель»?» Когда Кори докладывали, что все больше и больше филиппинцев идут за ней, она вздыхала: «Но зато я не могу убедить их отказаться от пива!»
Тем не менее все говорили, что акции «Сан Мигель» падают, что достается и промаркосовской прессе. У каждого была про запас история о знакомом мальчишке-газетчике, который не мог продать более двух или трех экземпляров «Буллетин» на улице, где обычно покупали не менее дюжины. То были первые, пока еще слабые проявления народного гнева. Тигр готовился прыгнуть.
А в мире поклонников искусства огорчение вызвало предложение бойкотировать фильмы с Норой Аунор и Ронни По, поскольку эта парочка вела кампанию в пользу Маркоса и Толентино. Ведь именно Ронни поднял руки господ Маркоса и Толентино на митинге в Тондо, а Нора исполнила слащавую песенку о том, что другого героя на встречах ДНО[2]и не надо. Вот почему все митинги ЮНИДО[3] начинались с такого издевательского объявления: «Сначала неприятные новости: Нора Аунор и Фернандо По-младший в программе не участвуют. А теперь приятные: они нам и не нужны!» Эти слова всегда вызывали хохот и гром аплодисментов.
Самый серьезный бойкот затеял дипломатический корпус. Ходили слухи, что на церемонии введения в должность мистера Маркоса не будет представлено ни одно посольство; и уж совершенно точно, что ни одно из них не подумало поздравить его с победой на президентских выборах 7 февраля. Точнее, никто, за исключением русского посла, который, однако, взял на себя труд объяснить, как это все получилось. Он наносил визит вежливости мистеру Маркосу, и когда последний упомянул, что его только что провозгласили победителем на выборах президента, русский посол был вынужден принести поздравления. Но посол дал ясно понять, что и он не будет присутствовать на церемонии введения в должность из-за открытия парламентской сессии в Москве. Другие государства подкрепили бойкот отзывом своих представителей.
Многие злорадствовали и хихикали в ладошку: Ферди с Имельдой получили вселенский щелчок по носу — мир демонстративно отказывался принимать на веру утверждение о том, будто последние президентские выборы на Филиппинах были справедливыми и Маркос выиграл. Дипломаты предпочитали наносить визиты Кори.
Обозреватель «Буллетин» Бенедикто Давид писал:
Кажется, впервые в истории президентских выборов на Филиппинах на объявленных победителей не изливается поток поздравлений от правительств, поддерживающих дипломатические отношения с нашей страной. Похоже, вместо этого послы впервые сплотились вокруг «проигравшего кандидата». Все это показывает, что многие правительства не верят, что воля филиппинского народа была отражена в результатах выборов, объявленных Законодательным Собранием. Да и нашу страну разъедает неуверенность. К примеру, впервые люди не знают, кто у нас начальник штаба вооруженных сил. Отставка генерала Вера и ее принятие в сущности являются предвестником отставки самого Маркоса. При такой неразберихе трудно разобраться в чем бы то ни было — и это на руку некоторым людям из окружения президента. Они из неразберихи извлекают выгоду.
Мистер Маркос отправил генерала Фабиана Вера и отставку после выборов, а тут вдруг Вер заявляет, что он все еще занимает свой пост. Этот парадокс не мог не раздражать министра обороны Хуана Понсе Энриле, а также предполагаемого преемника Вера на посту начальника штаба генерал-лейтенанта Фиделя («Эдди») Рамоса. Никто не верил, что Рамос вот-вот заменит Вера, — по крайней мере, пока Вер продолжал продвигать своих людей на ключевые посты в армии, не ставя в известность ни Энриле, ни Рамоса. Вер не хотел, чтобы вооруженные силы оказались под контролем молодых офицеров, вовлеченных в движение протеста, называемое РАМ (Движение за реформу армии) и вдохновляемое, как предполагали, министром обороны Энриле.
Действия государства против возможных мятежников в это воскресенье, 22 февраля, достигли масштабов переворота. Правительство Маркоса было готово нанести удары вовне и внутри: вовне — по Кори Акино и ее главным сторонникам, внутри — по носимым реформистам, возглавлявшимся Энриле. Таким образом Маркос хотел предотвратить падение, уже возвещенное результатами выборов 7 февраля. Угрожая вновь ввести чрезвычайное положение в случае, если Кори призовет ко всеобщей забастовке, сильный человек» в Малаканьянге[4] не без издевки заметил: «Мы найдем, чем ответить на все их нападки». А пропагандистскую кампанию с целью обесценить его «победу» он заклеймил как «деяния сегодняшних империалистов и одиозных личностей, не желающих признать поражение».
Не пронял его и вырисовывавшийся дипломатический бойкот предстоящей инаугурации. Как всегда, намечалось великое действо на Лунете[5]. Если верить одному сообщению, прихвостням Маркоса были выделены двенадцать миллионов песо на наем грузовиков для подвоза людей, чтобы превратить парк в море сторонников Маркоса, причем вознаграждение устанавливалось от тридцати до пятидесяти песо на человека. Два модельера — Баллестра-Латинец и Питой Морено — создали роскошные платья, в которых Имельде предстояло появиться на сногсшибательном торжестве. А вокруг нее, конечно же, должны были блистать в золоте и бриллиантах, модных в этом году, избранные. Так какая нужда в зарубежных благожелателях?
Увы, мистер Маркос никак не предвидел убогого представления, которое ожидало его во вторник, 25 февраля, — эту дату выбрали, потому что сумма цифр тут равнялась семи, числу, для него счастливому. Но, как оказалось, не в год Тигра.
В воскресенье, всего за три дня до катастрофы, мистер Маркос по-прежнему полагал, что сумеет повернуть мировое мнение в свою пользу, для чего он послал в Соединенные Штаты Бласа Опле и Алехандро Мельчора, а в Европу — X. В. Круса и Хакобо Клаве, собираясь еще командировать Роберто Бенедикто в Японию и Артуро Толентино в страны АСЕАН, чтобы информировать соответствующие правительства о «реальном соотношении политических сил» на Филиппинах. Поскольку «соотношение», на которое претендовал Маркос, было объявлено католическими епископами Филиппин фальсифицированным, Маркос отправил двух эмиссаров убедить Ватикан, что выборы и подсчет голосов вовсе не были «омерзительными». Циники шептались, что, по всей видимости, он рассылает этих «особых» эмиссаров с заданием подыскать место ссылки поудобнее. Иначе с чего бы ему и Имельде обращать часть своих сокровищ искусства в наличные?
В «Инкуайере» на первой полосе сообщалось: «Президент и миссис Маркос с прошлого года пытаются продать картины стоимостью в несколько миллионов долларов и другие произведения искусства, чтобы получить наличные». Среди этих сокровищ был Моне, оцениваемый в два с половиной миллиона долларов.
Столь же упорным в то воскресенье был слух, что до понедельника 24 февраля министр обороны Энриле подаст в отставку и выедет с семьей за границу.
Около семи вечера в воскресенье мы узнали, что Энриле вышел из правительства, но за границу не уехал. Он и генерал Рамос укрепились в Кэмп Агинальдо на авеню ЭДСА[6], и мятеж первой луны года Тигра начался. Всю ночь радио и телевидение нтхлебывались разговорами о государственном перевороте — coup d’etat, так что одна маленькая девочка даже спросила отца: «Папа, о какой это Ку Дэйта они все говорят? Это дочь Ку Ледесмы, актрисы?»
2
В то субботнее утро Энриле отправился в «Атриум» в Макати выпить чашечку кофе и поболтать; он непринужденно беседовал с заместителем премьер-министра Хосе Роньо, когда до него дозвонился министр торговли Бобби Онгпин, взывавший о помощи. Мои охранники — их всех схватили!» — кричал в трубку Онгпин. Перед тем Энриле сам выделил Онгпину девятнадцать своих охранников; это были, можно сказать, люди министра обороны.
— Тогда я позвонил к себе в министерство, — рассказывает Энриле, — и мне доложили, что телохранители Онгпина оказались с оружием в запретной зоне, где стояла морская пехота, и потому их задержали.
На первый взгляд дело было простое; но, тщательно все перебрав в уме, Энриле сообразил, что его пытаются представить участником заговора, чтобы таким образом оправдать арест не только его самого, но и молодых офицеров, вовлеченных в РАМ. «Так вот оно что…» Он решил подождать в «Атриуме» дальнейшего развития событий. «Но ничего не произошло, и я отправился домой обедать». Дом его неподалеку, и он сидел за столом, когда со срочным докладом явились два офицера его охраны, полковник Грегорио «Гринго» Онасан и полковник Эдуардо «Рэд» Капунан. Генерал Вер сформировал отряды для ареста руководителей РАМ, а у Движения в Большой Маниле четыреста сторонников.
Как поступить в этой ситуации?
Они могли или рассеяться, или перегруппироваться.
«Если мы рассредоточимся, — сказал Энриле офицерам своей охраны, — нас переловят всех до одного. Если же перегруппироваться и оказать сопротивление, если рискнуть, то, скорее всего, произойдет стычка. Тогда мы все, вероятно, погибнем, но, возможно, кто-нибудь из нас и уцелеет; да и другая сторона понесет тяжелые потери».
Вторая альтернатива представлялась более достойной.
— Итак, я решил, что мы должны перегруппироваться, обзвонил всех и приказал собраться в Кэмп Агинальдо.
Кэмп Агинальдо в Кесон-Сити, на ЭДСА, местопребывание министра обороны, войдет в историю, как только он прибудет туда после полудня. Но прежде чем отправиться домой, министр связался с генералом Фиделем Рамосом.
«Эдди, — сказал он по телефону, — у меня туг проблема, и я хотел бы знать, поможешь ли ты».
Он описал Рамосу раскрытый заговор против РАМ.
— И я сказал ему, что у меня нет никаких оснований сомневаться в достоверности полученной информации.
Согласно информации, ранее на той же неделе Маркос и Вер со старшими генералами обсуждали во дворце план разгрома руководства оппозиции, особенно «так называемых пятидесяти советников» Кори Акино, в число которых входили Рене Сагисаг, Джо Консепсьон, Данте Сантос, Тинг Патерно, Хаиме Онгпин, Висенте Хайме и другие, а с ними заодно и таких политиков, как Рамон Митра, Акилино Пиментель и Нептали Гонсалес, и церковных деятелей вроде отца Хоакина Бернаса из Атенео[7]. Планировалось захватить их и убить, а вину свалить на коммунистов. Затем Маркос объявит осадное положение, Рамос и Энриле будут обвинены в предательстве и ликвидированы, а все офицеры, входящие в РАМ, схвачены.
Полученная информация заставила Энриле прекратить поддержку Маркоса и объявить о мятеже против него.
«Ты с нами? — спросил он генерала Рамоса. — Ты поведешь нас?»
Рамос без колебаний ответил:
«Я с вами до конца!»
«Если так, — прокричал в трубку Энриле, — встретимся в Кэмп Агинальдо — я направляюсь туда!»
Он забежал в комнату переодеться в полевую форму и взять из шкафа оружие.
Первым генералом, который присоединится к Энриле и Рамосу, будет генерал Рамон Фаролан, в то время глава таможенной службы, уже ставший для Пера персоной нон грата. Когда Вера временно освободили от обязанностей начальника генерального штаба в связи с убийством Бенигно Акино, в ведущих газетах Манилы появился манифест в его защиту, подписанный целым сонмом генералов. Рамон Фаролан с удивлением обнаружил там свою подпись, хотя манифест он не подписывал. Он созвал всех своих близких и объявил им о намерении публично заявить, что он не подписывался, поскольку это, скорее всего, обернется неприятностями и невзгодами: он может потерять пост, не исключена даже угроза их жизням. Но Сильвия, его жена, дочь Бон и сыновья Мигги и Панчо просили его поступить так, как он сам считает нужным, и заверили, что во всем будут с ним. И он пошел на этот смелый шаг, который действительно принес ему и его семье кучу неприятностей; но он знал, что уберег честь и достоинство.
В субботу, 22 февраля, он и его супруга как раз собирались на свадьбу Филиппа Пиччио, сына командующего военно-воздушными силами. (Интересно отметить, что через четыре дня Рамон Фаролан сам станет командующим ВВС.) И вдруг отчаянный телефонный звонок — звонит Молли, сестра госпожи Фаролан: Энриле и Рамос взбунтовались против Маркоса! Госпожа Фаролан сказала мужу, что, пожалуй, на свадьбу идти не придется — не лучше ли узнать, что происходит в Кэмп Агинальдо? Рамон Фаролан надел куртку попроще и сказал, что направляется в Агинальдо. Его жена и оба сына на весь вечер просто прилипли к радио «Веритас».
В 7.45 наконец-то позвонил генерал. Он сказал: «Дела обстоят так. Я здесь, в Агинальдо, и здесь, останусь. Соберите все необходимое и укройтесь где-нибудь в безопасном месте. Голову не терять». Миссис Фаролан держала с сыновьями совет. Бежать и укрыться? Но оба сына, как и она сама, придерживались мнения, что надо остаться дома и ждать звонков отца.
Сам Энриле, зная характер Рамона Фаролана, вовсе не удивился, что генерал первым присоединился к мятежу. Для Энриле, в отчаянной спешке покинувшего дом, потянулся долгий-предолгий день.
Вскоре после трех он уже был в министерстве, в Кэмп Агинальдо: созывал журналистов на пресс-конференцию, раздавал оружие — автоматы «узи» и «халиль» из Израиля, новенькие, ни разу не стрелявшие автоматические винтовки М-16. Потом приказал Гринго Онасану поставить вооруженную охрану не только вокруг Кэмп Агинальдо, но и вокруг Кэмп Краме, напротив через авеню, где размещался штаб-жандармерии и полицейских сил страны, — там все симпатизировали РАМ. Энриле начал с парой сотен людей, но к вечеру это число удвоилось.
Он позвонил американскому и японскому послам и попросил их уведомить свои правительства о том, что он пошел против Маркоса. Затем он позвонил жене и просил ее сообщить кардиналу Сину и издателю Эгги Апостолу о своем шаге. По международной линии связался еще с одним человеком, Рафаэлем Саласом, главой агентства по вопросам народонаселения ООН, — его подняли с постели в Нью-Йорке в половине четвертого ночи, чтобы он выслушал сообщение Энриле о разрыве с Маркосом. «Я звоню, чтобы попрощаться, — сказал Энриле. — Может быть, меня скоро убьют. Паэнг, ты позаботишься о моей семье?» Для Энриле Паэнг Салас был чем-то вроде отца, он был предан ему еще со времени их совместной учебы в Филиппинском государственном университете. Это Паэнг положил начало его карьере, представив молодого Энриле Маркосу.
После этого прочувствованного разговора по международной линии с Паэнгом Саласом (в Маниле было 4.30 дня) Энриле провел совещание с полковником Гринго Онасаном о том, как им обороняться, а затем с бригадным генералом Педро Бальбанеро — тот обещал хранить нейтралитет и не участвовать ни в каких военных действиях против Энриле. Министр обороны в некотором роде обрек себя на пассивное сопротивление: «Я сказал, что мы откроем огонь только в случае нападения, потому что мне хотелось сохранить шанс на переговоры со всеми, кто выступил бы против нас». Решив не открывать огня первым, Энриле начал обзванивать своих знакомых из оппозиции и, оповестив их о кризисе, вызванном его действиями, просил помощи в предотвращении крупномасштабного насилия, то есть гражданской войны.
Все это время он с нетерпением ожидал появления генерала Рамоса. Какая может быть пресс-конференция без Рамоса? Наконец генерал появился около шести и объяснил, что ему пришлось действовать чрезвычайно осмотрительно, так как он не знал, под наблюдением он или нет.
Когда они направлялись в актовый зал министерства обороны для встречи с прессой, огромная белая луна года Тигра поднималась в сгущавшихся сумерках. На Энриле была полевая куртка рейнджера, синие джинсы и кроссовки. Рамос красовался в серой куртке, во рту сигара. Отвечая на приветствие журналистов, Энриле мрачно заметил: «Вечер может оказаться вовсе не добрым!»
А потом они с Рамосом сообщили журналистскому люду, что оба порвали с режимом, потому что не признают Маркоса законно избранным президентом страны.
«Я не могу с чистой совестью поддерживать президента Маркоса, который отверг волю народа на выборах, — сказал Энриле. — Я не могу служить президенту, который не способен далее поддерживать достоинство кабинета».
И он заявил, что у него на родине, в Кагаян-Вэлли, Маркос приписал себе по меньшей мере триста пятьдесят тысяч голосов.
«Вооруженные силы, — подчеркнул генерал Рамос, — перестали быть вооруженными силами народа. Солдат сделали слугами всесильных политиканов».
Энриле сказал, что и он, и Рамос становятся на сторону Кори Акино: «Всем умом, всем сердцем я искренне верю, что она была законно избрана президентом республики. Я считаю ее президентом Филиппин».
Рамос призвал «справедливых, добросовестных, преданных народу» военнослужащих «присоединиться к нашему крестовому походу». Он сказал: «Я взываю ко всем вам о помощи, потому что воззвать к президенту мы уже не можем».
А вот еще слова Энриле: «Мы уверены, что честные люди в армии знают, как поступить в такой ситуации. Если они повернут против нас оружие — пусть будет так! Но мы предприняли этот отчаянный шаг, чтобы показать всему миру и филиппинскому народу, в каком неутешительном положении сегодня находится страна. Близится день неминуемой расплаты».
И еще они с Рамосом объявили, что из Агинальдо не уйдут, даже если им суждено здесь погибнуть! А когда какой-то журналист спросил, приглашают ли и прессу остаться на ночь, Энриле хмыкнул: «Если хотите… и если вам хочется на себе испытать минометный обстрел. Что ж, добро пожаловать. Провизии у нас нет, но…»
Ну, провизии-то будет как раз много. Примерно-через час после пресс-конференции кардинал Син выступил по радио «Веритас» от имени двух архибунтовщиков, укрывшихся в военных городках на ЭДСА.
«Идите в Кэмп Краме и Кэмп Агинальдо! — возвестил кардинал urbi et orbi — «граду и миру». — Окажите поддержку Энриле и Рамосу, защитите их. И принесите еды — им нечего есть».
И вышли множества.
В одно мгновение целые семьи устремились в Краме и Агинальдо, прихватив горшки вареного риса, сковородки с китайской лапшой, подносы с сэндвичами — и все это для двух архибунтовщиков и их солдат. Сначала дюжинами, потом сотнями, а потом и тысячами филиппинцы хлынули в ворота военных городков, предлагая свои дары: гроздья бананов, коробки с бисквитами, сумки с утиными яйцами, корзины с рисовыми пирожками и блинчиками, ящики с пиццей.
И придя, они остались.
Люди остались на всем протяжении авеню, разделявшей два городка. Разве кардинал Син не просил верующих поддержать Энриле и Рамоса, защитить их?
«Я буду счастлив, если вы продемонстрируете свое единство с ними и поддержите их, — сказал кардинал. — Они проявили достойный идеализм».
Так что эти кормильцы стояли бивуаком у стен военных городков, не спуская глаз с армейских подразделений, развернутых неподалеку.
«Только, — посмеивались бивуачники, — не они нас защищают, а мы их».
Все сходились на том, что армия не посмеет штурмовать Краме и Агинальдо, если на ЭДСА лагерем будут стоять мирные люди. Так началось это героическое бдение на авеню, длившееся четыре белых ночи в первое полнолуние года Тигра.
3
Кто с крайним изумлением слушал пресс-конференцию Энриле и Рамоса, так это жена Эдди Рамоса, Амелита, которую он зовет Минг. Когда Минг Рамос услышала, что ее муж отзывается о Маркосе как о «канатном плясуне или ком-то в этом роде», она не поверила собственным ушам. «Потому что никто не смел слова сказать против Маркоса — никогда!» Оба они близкие родственники: дед Маркоса и бабка Рамоса были братом и сестрой. И вдруг: пожалуйста, извольте радоваться, Эдди выступает по радио «Веритас» — «вражескому» радио — и говорит о Маркосе не совсем приятные вещи!
Минг Рамос поняла, что ее муж очень сердит и дело серьезное.
Забавно, что в тот же день он встречался с группой так называемых «крестоносцев Кори». Рамосы живут в Алабанге, и их поставили в известность, что «крестоносцы Кори» будут пикетировать их дом; генерал Рамос предложил вместо этого диалог в четыре часа дня, и «крестоносцы» приняли предложение.
В три часа того же дня он услышал от Бетти Го Нельмонте, что Джонни Понсе Энриле вот-вот арестуют. (Бетти была с Эгги Апостолом, когда ему звонила Кристина Понсе Энриле. Эгги тут же отправился к Кристине, а Бетти позвонила кардиналу Сину, а потом Рамосу.) Совершенно спокойно Рамос бросил: «Следующим, видимо, буду я». Она спросила, встретится ли он все же с «крестоносцами Кори», и он сказал: «Да».
Через полчаса позвонил Энриле. Минг услышала, как ее муж обещает поддержку. «Мне надо встретиться с людьми, которые хотят выставить пикеты у моего дома, с «крестоносцами Кори», — говорил генерал в трубку, — но сразу после этого я двинусь к тебе в Агинальдо».
В четыре прибыли «крестоносцы Кори», и их встреча с генералом шла столь успешно, что продолжалась до шести часов. Минг Рамос подавала гостям домашнее печенье и апельсиновый сок и с радостью отметила, что предполагаемые пикетчики покинули их дом в отличном настроении.
Потом генерал, как обычно, собрал сумку.
— Всякий раз, — говорит она, — уходя из дома, он кладет себе в сумку смену одежды, кроссовки и все такое, поскольку он бегает трусцой и вообще увлекается спортом.
Он сказал ей, что к ужину не будет.
— Конечно, — смеется она сейчас, — сколько именно вечеров не ждать его к ужину, он не говорил.
Она знала, что уже долгое время работа не приносила мужу удовлетворения. По старшинству он был впереди Вера, но Маркос объявил, что Вер главнее, чтобы назначить Вера начальником штаба. Потом, когда Маркос объявил, что принимает отставку Вера и назначит Рамоса начальником штаба, бедный Эдди все ждал и ждал, но письменного приказа от Маркоса так и не получил и понял, что никогда не получит. Маркос, Вер и три его подпевалы (Рамас, Пиччио и Очоко) ясно давали понять, что Эдди Рамос — лицо нежелательное. Как-то раз за обедом, когда Рамос встал, чтобы произнести речь, подпевалы вообще покинули зал.
Поскольку и другие офицеры, лизавшие сапоги Веру и трем его подпевалам, тоже вели себя оскорбительно по отношению к Рамосу, многие задавались вопросом, как он все это терпит. Одна генеральская жена восклицала: «Почему Рамос не уходит в отставку? Или он, в отличие от своей сестры Летисии, не мужчина?» (Посол Летисия Рамос Шахани ушла с дипломатической службы, объявив, что поддерживает Кори.)
Минг Рамос говорит:
— Мой муж честный, терпеливый, преданный солдат. Он понимал, что отставка сестры коснется лишь немногих людей, тогда как его отставка отразится на судьбе более ста тысяч солдат — хороших солдат, профессионалов. Он чувствовал, что должен оставаться на посту ради единства вооруженных сил.
Во время той потрясающей пресс-конференции в субботу она слышала, как генерала спросили, где его семья. И даже вздрогнула, когда он ответил: «Они все дома — моя девяностодвухлетняя теща, жена, дети, даже мой четырехмесячный внук. Но с ними мощь всего народа. Вокруг нашего дома сейчас около двухсот человек».
Минг негодует:
— Кто его просил сообщать об этом всем — и что моей маме девяносто два года, и что внуку четыре месяца?!
Собственно говоря, добавляет она, во время пресс-конференции «народная мощь» вокруг дома Рамов к Ллабанге исчислялась всего лишь дюжиной добровольцев. Но пока продолжалась осада на ЭДСА, толпа у дома тоже разбухала — подходили новые добровольцы, так что к концу осады вокруг дома стояли лагерем более тысячи человек, пришедших позаботиться, чтобы близких генерала Рамоса никто пальцем не тронул.
Минг очень выдержанная женщина. Она велела всем членам семьи собрать сумки и быть готовыми сняться в любое время.
— На мне самой были джинсы, безрукавка и кроссовки — хоть сейчас бежать! Но я не двинулась с места. Я, так сказать, была под домашним арестом.
Имеется в виду, что она просто не могла вот так встать и покинуть дом. Все, что ей, как и прочим членам семьи, оставалось — это сидеть как приклеенной у радиоприемника.
— И всякий раз, слушая, как говорит Эдди, я ощущала прилив энергии.
Она слышала, как он призывал своих друзей присоединиться к нему в Краме, как напоминал им о днях, когда они вместе бегали трусцой, гоняли мяч, играли в другие игры. И как же Минг хотелось тоже быть с ним!
Он очень атлетичен, хотя у него только одна почка. Другую он потерял по окончании Уэст-Пойнта[8]. И чем бы он ни занимался — испанским мячом, водными лыжами, — с ним всегда вся семья, включая меня. В университете я — специализировалась по физическому воспитанию. Водными лыжами овладеть трудно, но после примерно пятидесяти падений я научилась держаться стоя. А когда он начал прыгать с парашютом, мне тоже захотелось попробовать, но он не позволил. Я очень тогда расстраивалась. Но теперь он не возражает: говорит, что мы уже достаточно — стары и дети выросли.
Они вместе учились в — средней школе Исаак Пераль при Филиппинском университете; потом Эдди отправился в Уэст-Пойнт, потом — в университет штата Иллинойс, а она — в Бостон. К тому времени, когда в апреле 1953 года они объявили о помолвке, они знали друг друга уже тринадцать лет. Обвенчались шесть месяцев спустя. На ухаживание у него ушло столько времени потому, что — Минг морщится — «Эдди вечно корпел над книгами».
Конечно, признает Минг (прежде всего имея в виду четыре дня полнолуния в начале года Тигра), трудно быть женой военного — они вечно где-то болтаются. И еще одно признание: узнав о том, что Эдди с Энриле укрылись в военном городке, она не сразу сообразила послать им чего-нибудь поесть — по той простой причине, что ее Эдди вообще о еде не думает.
— Потому он всегда и в форме. Ест простую пищу, не любит жирного, зато поглощает множество бананов — в них много углекислого калия. Всякий раз съедает на десерт один большой банан или два маленьких. И еще он всегда ест только что-то одно: если это тушеное мясо — то только тушеное мясо, — если рыба с овощами — то только рыба. Иногда я разогреваю остатки и тоже подаю ему. Но Эдди всякий раз интересуется: откуда взялось «лишнее»? Он даже кофе пьет немного. Предпочитает простой чай или имбирный. Он очень воздержан, и у него сильная воля. Но я-то люблю поесть!
Кое-кто обратил внимание, что все четыре дня революции Эдди без конца жевал сигару, и люди спрашивали Минг, не есть ли это «нервная привычка» ее мужа.
— Нет. Раньше он курил трубку, но потом как-то заметил, что его дантисту пришлось потратить два часа, чтобы снять камни с зубов. Тогда он вообще забросил табак и не курил, пока наша дочь, Чула, не забеременела — а Эдди надеялся на внука, потому что у него пять дочерей. И он обратился к сигарам, чтобы способствовать рождению мальчика.
Сигара — символ мужского плодородия. Но Чула нее равно родила девочку. Однако Эдди Рамос за время ожидания уже пристрастился к сигарам, вот он и жевал их, пока сидел с Энриле в осаде на ЭДСА, а его бедные жена и дочери беспомощно следили за происходящим из Алабанга.
Один их сосед, сторонник Маркоса, невзирая на улюлюканье толпы вокруг дома Рамосов, пробрался к ней и предложил воспользоваться его вертолетом для эвакуации или телефоном, чтобы напрямую связаться с Малаканьянгом и Маркосом. «Мне нечего ему сказать», — пожала плечами Минг.
Она предпочла не двигаться с места и триумфально досидела до конца кризиса.
Но навсегда величайшим потрясением всей ее жизни останется в ее памяти тот вечер, когда она услышала, как муж назвал по радио своего двоюродного брата Ферди «канатным плясуном или кем-то в этом роде».
«Канатный плясун», если верить словарям, еле держится на канате.
В те ночи, когда полнолуние Тигра уже возвещало его крах, человек, которого на Филиппинах поклонники называли мастером политического маневра, сам не знал, держится ли он прочно или вот-вот слетит.
В те ночи, увы, он трагическим образом был совсем не на коне.
На коне был Рамос — он был в центре внимания, он шел вверх.
4
После пресс-конференции до Энриле дозвонилась Кори, которая на Себу вела кампанию гражданского неповиновения.
— Она спросила, что произошло. Я сказал ей, что мы сидим здесь и у нас все в порядке. Еще она спросила, что может сделать, и я сказал: «Молитесь за нас».
Потом на Энриле обрушились неожиданные посетители.
— Одним из тех, кто пришел и оставался с нами от начала до самого конца, был бывший начальник штаба генерал Ромео Эспино, которого сменил на этом посту генерал Вер. Прибыл также бригадный генерал Рамон Фаролан и заверил, что поддерживает наше дело. Кроме того, он заявил, что уходит с поста руководителя таможенной службы, отказывается от военного звания и присоединяется к нам. Следующим был генеральный почтмейстер Роило Голес, который, насколько я понимаю, всегда поддерживал реформистское движение. Он тоже публично заявил о своем уходе в отставку. Чуть позже пришел отставной бригадный генерал Мануэль Флорес, спрашивал, как у нас дела. Довольно неплохо, сказал я ему, но учитывая, какие мощные силы могут быть брошены против нас, нельзя исключить и угрозу полного разгрома.
Один из посетителей оказался эмиссаром Малаканьянга.
— Полковник Роландо Абадилья прибыл сообщить, что президент желает поговорить со мной во дворце. Я сказал полковнику Абадилье, что говорить уже поздно. Мы сожгли мосты и полностью определились. Если сдадимся, окажемся беззащитными.
Какое-то время спустя Абадилья опять появился и сказал, что все же Маркос хотел бы поговорить о Энриле. Энриле снова отказался.
— Уж я-то знал, насколько это опасно — Маркос способен заговорить кого угодно. Я как-никак был с ним рядом двадцать один год, и его игры мне известны.
Эмиссар, однако, настаивал. Если Энриле не желает встречи с Маркосом, будет ли он говорить с Бером? В конце концов Энриле согласился переговорить с Бером, и скоро его соединили с генералом.
«Сэр, мы удивлены таким поворотом событий», — сказал по телефону Вер. «Видите ли, — ответил Энриле, — мне стало известно, что вы пытаетесь нас арестовать». — «Это неправда, это ложь! Не было ни таких планов, ни таких приказов!» — «Тем не менее, — продолжал Энриле, — жребий брошен, скорлупа яйца разбита, осталось только разболтать содержимое. Но если вы желаете диалога с нами, прошу вас не предпринимать сегодня ночью никаких нападений. Подождем до утра, а там поговорим».
На том и кончился телефонный разговор двух людей, всей душой ненавидевших друг друга.
Шел уже десятый час вечера. Энриле приказал поставить посты на каждом этаже здания министерства и по всему периметру Кэмп Агинальдо, а бригаду военной полиции сосредоточить у ворот — для предотвращения просачивания или ночного нападения.
Зная, что в кампусе Университета жизни[9] устанавливают артиллерию для обстрела Кэмп Агинальдо, Энриле мог только надеяться, что Маркос и Вер дважды подумают, прежде чем откроют огонь по району, где отовсюду собрались самые разные люди: мужчины и женщины, молодые и старые, миряне и священнослужители. Даже профессора, монахини и обитатели роскошных кварталов Макати, как уличные мальчишки и девчонки, запанибрата общались на тротуарах с крестьянами и рыбачками. А что уж говорить об ордах иностранных корреспондентов — они буквально как псы гонялись за голубыми джинсами Энриле.
— Журналисты были с нами, спрашивали, можно ли им остаться. Я сказал, что мы будем рады, но у нас нет никаких удобств, а они говорят: «Наплевать на удобства, мы хотим быть поблизости». Люди потоком устремлялись в здание министерства обороны. Входя, они сообщали, что снаружи, на улицах, защитить нас собрались сотни и тысячи, миллионы людей. А радио «Веритас» все призывало верующих идти оградить военных мятежников. Странно: мы в министерстве обороны призваны защищать народ, а тут он защищал нас».
Была среди посетителей и сестра Энриле, кинозвезда Армида Сигион Рейна. Встретившись, брат и сестра молча посмотрели друг на друга, так же молча обнялись и заплакали. Чуть позже Армида привела свою приятельницу, суперзвезду Нору Аунор, — толпа снаружи освистала ее. «Сука!» — шипели те, кто видел ее; и еще: «У нас нет, как у Маркоса, семи миллионов, чтобы купить тебя!» И сравнивали ее с балимбингом — тропическим фруктом, по форме похожим на морскую звезду. Поэтому, представ перед Энриле, в пользу которого она вела кампанию, когда тот баллотировался в конгресс, она начала объяснять, что ни сентаво не взяла у Маркоса; но Энриле прервал ее, обняв так основательно, что оторвал от пола.
Поздним вечером, в одиннадцать часов, в эфире объявилась и другая сторона. Мистер Маркос наконец-то созвал свою пресс-конференцию, впрочем весьма немногочисленную, — была представлена только послушная ему пресса, поскольку большинство иностранных корреспондентов находились на ЭДСА, где развертывались главные события. Малаканьянг за ограждениями из колючей проволоки казался покинутым — машина истории прокатила дальше.
Тем не менее из одряхлевшего зала для избранных — Махарлика — была поведана миру еще одна страшная сказка: существовал заговор убить его и Имельду, Энриле с Рамосом участвовали в заговоре, а когда их предательство было раскрыто, они взбунтовались.
«Я призываю бывшего министра обороны и бывшего заместителя начальника штаба прекратить глупости и сдаться», — сказал Маркос.
Тут он выставил некоего капитана Рикардо Моралеса, который зачитал признание: «Я был участником заговора, имевшего целью штурмовать Малаканьянг и убить президента».
«Признание» прозвучало неубедительно — ведь люди только что слышали от Энриле, как в 1972-м было инсценировано покушение на жизнь Маркоса, чтобы дать ему предлог ввести чрезвычайное положение. Маркос — большой мастак по части подделок, ухмылялись они: липовые торжества, липовые медали, липовые литературные труды, липовое здоровье, так что ему по зубам подделать даже покушение на собственную жизнь.
Ночью дворец оглашал стук плотницких молотков. Нет, плотники сколачивали не гроб — это были подмостки. Маркосы решили провести инаугурацию 25 февраля — здесь, во дворце, а не на площади Лунета. Они утрут нос всем, кто хочет им утереть нос: не пригласят дипломатов и иностранных гостей — и всё. Один твердокаменный сторонник Маркоса потребовал гнать прочь «всех крыс, псов и змей».
Близилась полночь, но толпа на ЭДСА, вместо того чтобы редеть, сгущалась. Сотен тысяч там не было, тем более миллионов, но, по осторожным оценкам, в первую ночь там бодрствовали около ста тысяч человек. Одна из причин такой активности: стояла дивная ночь. Луна, почти полная, светила так ярко, что нашлись люди, утверждавшие, будто могли читать при ее свете; а воздух был столь чист и свеж, что уходить никому не хотелось. Впрочем, довольно скоро размеры толпы подтвердило зловоние, доносившееся из укромных местечек — там люди следовали зову природы, — особенно от западной стены городка, где растет густой кустарник. Когда ветер дул оттуда, толпа чуть-чуть отшатывалась.
Никто не бахвалился и не выставлял себя героем на этом бивуаке, которому грозил обстрел. Священники, монахини, благочестивые верующие находились там по приказу примаса, взрослые миряне были просто-напросто против Маркоса, для молодежи это была забава.
Только на следующий день, когда угроза смерти подступила вплотную, общее настроение стало мрачнее и торжественнее, серьезнее и напряженнее, хотя внешне все были по-прежнему беззаботны. Толпы людей, с улыбками, с крестами и цветами, с розами и четками устремлявшиеся на пушки и танки, понуждали себя к этому акту последнего причащения.
Шафранные ленты, которые мы повязывали себе, символизировали желтизну тигра, однако в ней были черные полосы.
Воодушевись, филиппинцы наконец-то сажали тигра в свой танк, но не тот, о котором кричала реклама бензина.