Смерть лидера, обладающего такой исключительной мощью, обычно грозит уничтожить все созданное им, ибо, как правило, оно светит отраженным светом: оно — луна, а сам он — сияющее солнце. Проблема Иглесии сегодня — коренное отличие прежнего вождя от нынешнего. Эраньо Манало не обладает столь импозантной фигурой, он бледен, у него красивое худощавое лицо с тонкими чертами, и он производит впечатление человека суховатого, сосредоточенного, почти отрешенного. Он выглядит куда моложе своих тридцати восьми лет. Пятый ребенок в семье, где было шестеро детей: четыре сына и две дочери. Старший сын сейчас инженер, ведает строительными делами Иглесии; второй — священник Иглесии; самый младший еще учится. Эраньо учился в академии св. Иоанна в Сан-Хуане, потом изучал право в Дальневосточном университете; бросил учебу по требованию отца, чтобы сосредоточиться на священничестве: тот избрал этого трезвомыслящего серьезного сына своим преемником. «Я начал с самой нижней ступени, — говорит Эраньо, — как проповедник-доброволец, без всякой платы».
Может быть, он тверже, чем кажется: две недели, пока было выставлено тело, он не отходил от него ни днем, ни ночью — а это тяжкое испытание, поскольку скорбь верующих была близка к безумию. Тысячи людей проходили у гроба, и чинное прощание с покойным часто прерывалось истеричными выкликами женщин — и мужчин тоже: при виде дорогого лица они заходились в пароксизме горя, впадали в трясучку, стонали и корчились на полу, и их надо было уносить прочь — окаменевших, охладевших, бесчувственных…
Сначала тело лежало в храме в Сан-Хуане, потом на один день его перевезли в часовню в Тагиг, потом в Сан-Франсиско-дель-Монте, где оно до похорон — до полудня прошлого вторника — покоилось в склепе, в саду при храме. Гигантская похоронная процессия, начавшая двигаться в восемь утра и все еще не завершившаяся в полдень, перекрыла движение по всем дорогам, ведшим из Кесон-Сити в Сан-Хуан. Скорбящие толпы проходили мимо гроба, и воздух был насыщен колдовством: могучим влиянием покойного на своих скромных приверженцев.
В дни своего могущества Феликс Манало стал походить на политического деятеля, его даже окружали придворные и телохранители. Когда он отправлялся в кино, он закупал весь ряд и сидел там один — места с обеих сторон были пусты, а адъютанты смотрели не на экран, а на него, готовые удовлетворить любое его желание. Над такими спектаклями легко смеяться, но даже те, кто осуждает Иглесию за участие в политических играх, признают, что она — единственная церковь на Филиппинах, способная к разговору с бедными и могущая преобразовать людей. Истории о пьяницах, отказавшихся от бутылки, об игроках, оставивших карточные столы, об уголовниках, обратившихся проповедниками мира, ставшими kapatid — братьями, отнюдь не апокрифы. В Иглесии, и, может быть, в наши дни только в Иглесии, все еще происходят обращения в подлинном смысле этого слова.
Феликс Манало и его Иглесия снова показали, что христианство, если к нему относиться серьезно, всегда побеждает — и не только в духовных, но и в сугубо материальных делах. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» — не пустое обещание. Это положение подтверждается снова и снова, осуществляется на практике с таким успехом, что сам этот успех, поистине колоссальный, снова и снова губит христиан. А мы по-прежнему называем христианские принципы «непрактичными», потому что они не от мира сего, и не без издевки вопрошаем: как это кроткие унаследуют землю? — хотя эти принципы были не раз осуществлены на протяжении истории. Сейчас модно говорить, что христианство потерпело неудачу, или, напротив, саркастически изрекать, что оно не потерпело неудачу по той простой причине, что его принципы никогда и не пытались осуществить. История свидетельствует: пытались, и много раз, и всякий раз, увы, добивались успеха.
Ранние христиане были бедны и кротки, любили друг друга как братья, были безразличны ко всему, кроме Царствия Небесного. Короче, они осуществляли христианские принципы. И за очень короткий промежуток времени эти презираемые, слабые, эти люди не от мира сего овладели Римской империей. Кроткие унаследовали землю.
Рим пал, начались «темные века», а в дикой Европе горстка людей стремится вернуться к принципам примитивного христианства: к бедности, кротости, братству, безразличию к земным властям и к земной славе. Снова христианство подвергалось испытанию, и снова — потрясающий успех. Всего за несколько поколений эта горстка людей, именуемых бенедиктинцами, овладела преобразованной Европой. Вера сдвинула горы.
Успех погубил и бенедиктинцев; и вот уже в средние века появляются новые евангелисты, проповедующие бедность, занимающиеся делами милосердия, называющие друг друга братьями — чистейший образец здесь Франциск Ассизский. Они обходились без денег, были босы и думали только о восстановлении веры, которую проповедовал Христос. Монахи, именовавшие себя братьями, начали с самого примитивного христианства, а в конце концов овладели Америками и Индиями. И вновь было доказано: христианство неизменно добивается успеха, но почти всегда успех несет в себе пагубу.
Реформация — еще один возврат к примитивному христианству; она тоже показала, сколь успешным может быть христианство, потому что такие братства, как, скажем, квакеры, столь кроткие и бедные, удивили мир, положив начало династиям миллионеров. Даже с сугубо земной точки зрения неземные христианские принципы по эффективности превосходят самые изощренные земные пути. Сила подлинного христианина неотразима, это было доказано уже не раз.
На Филиппинах Иглесия-ни-Кристо — ярчайший пример этой древней исторической истины. Человек, который в 1914 году на островке на Пасиге собрал вокруг себя кучку алкавших Бога, не имел даже крыши над головой. Его приверженцы были бедны, но они оставили и то немногое, что у них было, ради Царствия Небесного. Их искренность, их вера в Евангелие, честность их намерений несомненны. Они стремились к такому христианству, о котором учило Евангелие, и всех людей считали своими братьями. Даже во времена гонений они предпочитали сопротивляться мирными средствами — с помощью избирательного бюллетеня, а не оружием. По слову своего духовного лидера тысячи братьев оставили в конце 40-х годов (свои дома на Центральной равнине, предпочтя потерять все, что они имели, чем вести войну с хуками.
И меньше чем через пятьдесят лет после судьбоносной встречи на Исла-де-Пунта созданное там христианское братство стало столь могущественным, что сильные мира сего заискивают перед ним, а колокольный звон их храмов несется над всей землей. Но успех может и погубить их.
Иглесия говорит: «Достижения Церкви Христа, и духовные, и мирские, слишком чудесны, чтобы их можно было считать делом рук человеческих».
И это поистине верно. А те, кто сокрушается по поводу мощи Иглесии-ни-Кристо, должны винить во всем не брата Манало, а огромную силу тех, на ком лежит благословение.
ВИВАТ, ВИЛЬЯ!
© 1977 by Nick Joaquin
Возвращение на родную землю есть акт благочестия, и Хосе Гарсия Вилья за свою жизнь совершил его трижды, нет, даже четырежды, потому что однажды он вернулся сразу же после отъезда и тут же снова отбыл.
Это было до воины, в 1937 году, а возвратиться ему было суждено только в 1959 году, спустя два десятилетия. За это время он приобрел имя в мировой литературе, имя куда более магическое, чем имена Рисаля или Ромуло[60] — двух других наших писателей, получивших признание за границей; один — в испанском мире, другой — в американском.
Два года назад декан факультета искусств Дальневосточного университета Алехандро Р. Росес решил, что Вилье, пусть с большим опозданием, суждено стать пророком, прославленным в своем отечестве. Дальневосточный университет объявил о присуждении Вилье почетной степени доктора литературы. Поэт жил в Нью-Йорке, и никто не ожидал, что он прибудет на церемонию присуждения, которая должна была состояться во время выпускных торжеств в Дальневосточном университете. Вилья не раз говорил, что не намерен возвращаться на Филиппины никогда.
Но за несколько дней до торжественного события из Нью-Йорка пришла телеграмма: Вилья уже в пути, летит на родину, чтобы лично получить диплом. Росес, человек нервный, совсем потерял голову. Одно дело почтить льва за океаном, другое — впустить льва в кампус, где он будет рычать и, может быть, отгрызать головы. Пожалуй, искусства в Дальневосточном университете не перенесут такого потрясения.
Пришел торжественный день вручения дипломов, прилетел и самолет, на борту которого находился поэт, три десятилетия проведший в изгнании в Америке. Вилья, сошедший по трапу самолета, выглядел человеком без возраста. Разве что появились морщины; а в прочем это был тот же самый юноша, который уехал давным-давно, только теперь волосы у него были длиннее. Они напоминали львиную гриву, темный ореол; а вот лицо все то же: худое, бледное, неземное — лицо св. Антония в пустыне.
Голубь, орел и лев[61] смотрели с его лица, но на сей раз Вилья-голубь держал скипетр. О, конечно, он отказался надеть академическую четырехуголку и мантию и так основательно опоздал на церемонию, что бедный декан Росес чуть не лишился чувств от переживаний. Но, появившись, он вел себя вполне прилично. Он с удовольствием внимал востороженной литании цитат, мантию принял с достоинством и смирением, во время коктейля блистал и радовался, как ребенок, и все удивленно говорили: «Да он душка!»
Потускнел ли великий Вилья? На язык он остер, как прежде. Через несколько дней Лидия Аргилья устроила в его честь прием в художественной галерее. «Еда вполне достойна меня», — изрек он; а потом добавил, что она была куда лучше выставленных картин.
На вечеринках он спрашивал девушек, девственницы ли они, и говорил мужчинам, которые заигрывали с ними, что их надо кастрировать.