повесил в фойе; другой — фигура задумчивого человека, темного и угрюмого, «в манере Веласкеса».
Вилья говорит, что он не прирожденный писатель. В школе им каждую неделю надо было писать сочинение, и эти еженедельные упражнения казались ему мукой. Однако уже в пятнадцать лет он написал свой первый рассказ и послал его в старый «Тайме», снабдив собственной иллюстрацией. «Таймз» рассказ принял, а иллюстрацию отверг. Вилья обиделся, когда рассказ появился с рисунком Пабло Амарсоло, — ему показалось, что это его же рисунок, чуть переделанный.
После окончания средней школы юноша хотел писать и рисовать, но отец послал его в медицинский колледж Филиппинского государственного университета. Среди его сокурсников был Артуро Б. Ротор, теперь врач, а тогда тоже начинающий писатель.
Ротор недавно писал:
«Первый год мы с Вильей работали за одним анатомическим столом. Когда я вспоминаю прошлое, меня удивляет не то, что он в конце концов сбежал, а то. что он все же оказался способен так долго заниматься делом, которое ему было глубоко отвратительно, — и при этом обошелся без психического срыва. Несколько раз Вилья отказывался приходить в класс, но всякий раз по просьбе его отца мне удавалось уговорить его сделать еще одну попытку. Теперь я чувствую себя как-то неловко из-за этого».
Год Вилья провел в медицинской школе, год в школе искусств и год в школе права. Тем временем он делал себе имя как писатель, как самый многообещающий автор той первой когорты филиппинских писателей, что перешли на английский и чьи англоязычные рассказы он первым оценил и собрал в антологию, куда вошли Ротор, Литиатко, Пас Латорена, Лорето Парас, Касиано Калаланг, Исидро Ретисос — имена, от которых исходит сияние культурной весны, ныне подвергающейся нападкам.
Друзья той поры говорят, что он еще был очень застенчив, не смешивался с толпой студентов и большую часть времени проводил в библиотеке. Он неизменно ходил в белом костюме, но иногда показывался без галстука, с открытым воротом — только таким образом этот молодой человек, всегда серьезный, собранный и почти торжественный, уподоблялся Байрону.
Потом появились «Мужские песни», и университетский кампус с тайным удовольствием узнал, что диким духом эти стихи обязаны не пижонам и повесам, подражавшим карикатурам Джона Нелда-младшего в «Колледж хьюмор», а тому самому застенчивому и тихому мистеру Вилье.
«Мужским песням» предшествовал бунт против отца. Дело дошло до разрыва. У Вильи была маленькая коричневая собака, которую он звал Царица Савская — отец просил его избавиться от нее. Американская семья, жившая внизу (дон Симеон сдавал нижний этаж), жаловалась, что собака всюду пачкает. Но Вилья не хотел расставаться с собакой, и отец рассвирепел. Однажды она исчезла. Вилья ходил вокруг дома и все звал: «Вернись, Царица Савская!» Но маленький песик не возвращался. Вилья обвинил отца в том, что тот выгнал собаку. Последовала ужасная сцена, и Вилья ушел из дома.
Он поселился в общежитии университета и там написал «Мужские песни», за которые и был исключен, а также поэму «Мир-и-ниса», которая принесла ему премию журнала «Фри пресс» в размере тысячи песо, позволивших ему уехать за границу.
Сейчас он говорит о «Мужских песнях»:
— Они очень мужские, очень сочные. Тогда во мне начинали бродить соки, и вот так они и проявились. С тех пор я верю в соки — я имею в виду не фруктовые.
К сожалению, в соки не верил тогдашний президент университета Хорхе Бокобо, который содрогнулся от следующих строк из «Мужских песен»:
Кокосовые орехи созрели,
Они, как соски дерева
(У женщины только два соска.
Много женских жизней
В кокосовой пальме).
Я поцелую кокосовый орех,
Потому что это —
Сосок женщины.
Публикация «Мужских песен» в «Филиппинз хералд» и университетской газете «Колиджиэн» завершилась привлечением Вильи к суду и штрафу в семьдесят песо за непристойность. Его отчислили из университета. Он продолжал жить в общежитии; няня, нянчившая его ребенком, приходила прибрать комнату и постирать. Она сказала, что мать все время плачет по нем. Его убедили вернуться под отчий кров, но там он не задержался. Получив премию «Фри пресс», Вилья в 1929 году уехал в Америку.
Он обосновался в университете Нью-Мексико, редактировал там авангардистский журнал «Клэй», издал свою первую книгу «В назидание молодым». Она же стала и его прощанием с прозой: с тех пор он пишет только поэзию, однако из года в год неизменно прочитывает и оценивает всю прозу (а позднее и стихи), публикуемую на Филиппинах, так что проставленные им три звездочки — знак высшей пробы — стали заветной целью всех жаждущих успеха филиппинских писателей.
Он влюбился в не стоящую того женщину, и от нее у него сын по имени Роберт. Она неоднократно бросала его, однако он всякий раз снова ее принимал. Но однажды она ушла и не вернулась. Он ходил по улицам, искал ее, громко рыдал — прохожие оглядывались на него. Деньги вышли, отец ничего не высылал, потому что Вилья бросил учебу. Поэт работал мойщиком посуды, брался за все, что ни подвернется. Узнав, что он голодает, семья прислала денег на возвращение домой.
В 1937 году Вилья вернулся на родину. Вернулся он, по его словам, в надежде, что ему выделят долю наследства. Он хотел, чтобы всю собственность семьи разделили, его долю продали, а деньги отдали ему на руки. Но дон Симеон отказался продавать что бы то ни было. Прежние нелады между отцом и сыном усилились. Вилья старался держаться подальше от дома, уходил рано и возвращался только поесть и выспаться.
Большую часть времени он проводил у Мануэля и Лидии Аргильи, которые жили всего в нескольких кварталах от их дома. Былые друзья-писатели разбрелись по своим профессиям, и вокруг него собралось новое поколение: Арсельяна, Эстрелья, Альфон, Н. В. М. Гонсалес, Аргильи. Его современники почти все умолкли, но из Вильи бил фонтан красноречия — это уже был не тихий застенчивый юноша, но умудренный мужчина, познавший невзгоды и страдания. Он говорил и говорил без конца, дни и ночи напролет почтительно внимающим компаниям в доме Аргильи — говорил о своем сыне Роберте, о своих поэмах и картинах. Он говорил, что в Америке у него все стены комнаты увешаны картинами. «Когда я вижу свои картины, мне хочется опуститься перед ними на колени и молиться».
Он взял интервью — «классическое интервью», как он сам говорит, у Беби Кесон, дочери президента, и она попросила отца дать поэту работу. Дон Мануэль призвал Вилью и сказал: «Хотя твой отец сущий дьявол, работу я тебе дам». (Кесон и доктор Вилья были политическими противниками.) Вилью сунули в пресс-офис Малаканьянга. Ему часто приходилось засиживаться допоздна, однако отец, хотя у семейства Вилья было две машины, никогда не посылал их за ним в Малаканьянг. Поэту приходилось, кляня отца, шлепать по грязи по тогда еще не замощенной улице Мендиола до самой Аскаррага, где он садился в трамвай.
Стычки между отцом и сыном становились все ожесточеннее, и Аргильи обнаружили, что превратились в нечто вроде стены плача. То сын зайдет и начнет проклинать отца, то появится отец, чтобы доказывать свою правоту.
Дон Симеон говорил: «Что произошло с моим сыном? Странная личность. Жить здесь не хочет, хочет жить в Америке. С чего бы это, он что — американец? Он требует, чтобы я продал собственность, а я не могу этого сделать — я должен думать и о других детях. Почему бы ему не обосноваться здесь и не присматривать за всем нашим имуществом?»
Вилья понял, что от отца ждать нечего: не то что доли наследства — даже билета на проезд в Америку он не получит. Друзья — Аргильи, С. П. Лопес, Федерико Мангахас, Джон Сайлер — пустили шляпу по кругу и собрали ему на проезд. Пробыв два с половиной месяца на Филиппинах, Вилья снова уехалг не сообщив об этом родным.
Неделю спустя Джон Сайлер, живший в отеле буквально рядом с домом Вильи, был несказанно удивлен, когда к нему в номер рано утром вдруг вошел Вилья. Он объяснил, что уже добрался до Гонконга, но там почувствовал, что надо вернуться и проститься с матерью и сестрами, потому что, может статься, он их больше не увидит. Сайлер сказал ему: «Это один из самых благородных поступков в твоей жизни». Вилья отправился домой, попрощался с семьей и снова уплыл. Ему еще довелось встретиться с матерью и сестрами, но не с отцом. Дон Симеон погиб во время освобождения Манилы, тело его так и не нашли.
Брат поэта говорил, что, несмотря на длившуюся всю жизнь войну между ними, отец любил Хосе. Когда вышла книга «В назидание молодым», дон Симеон купил пять экземпляров, хотя он едва мог читать по-английски. В 1937 году, когда семья сидела за обеденным столом, дону Симеону сказали, что Вилья уплыл в Америку, не попрощавшись. Родные ждали, что суровый революсионарио придет в ярость, но этого не произошло. Слезы заструились по его лицу, он сидел прямой и молчаливый во главе стола, а удивленные дети отвели глаза, чтобы не видеть его горя.
И все же отец и сын так никогда и не примирились. Дон Симеон отказался послать изгнаннику хоть сентаво. А Вилья, узнав о гибели отца, заметил с горечью, хотя много лет прошло со времени их последней встречи: «Если мне суждено будет вернуться туда, то только для того, чтобы плюнуть на его могилу».
Триумфальное появление Вильи на международной литературной сцене скрыто от нас войной. «Я пришел, я здесь» — книга, с которой он появился на этой сцене, вышла в Нью-Йорке в 1942 году, когда Филиппины были отрезаны от мира, и мы узнали о лаврах Вильи только после Освобождения.
Вскоре после войны Лидия Аргилья побывала в Нью-Йорке и видела Вилью во всей славе его — наконец-то знаменитого на весь мир поэта. На него так и сыпались премии и почести, награды фондов: Гугенхайма, Болингена, Американской академии искусств и, литературы; к тому же он был влюблен, он «был помолвлен, он собирался жениться. Девица оказалась претенциозна, как и ее имя: Розмари — высокая итало-ирландка с каштановыми волосами. Лидия Аргилья и С. П. Лопес были посажёными родителями на церемонии венчания в маленькой католической церкви. Семья Розмари не одобрял